Баллада артиллериста Вагринского

      Утреннее марево окутало холмы в призрачные шелка, даруя им вид той туманной неизвестности, что вселяла страх в людские сердца с незапамятной древности. Даже всемогущий сатрап, чьё имя увенчало златую арку, а грозный облик застыл на античной камее средь белоснежных лавров, страшился того, что неведомо, — неведомы и поля Бородинские, до ужаса безмолвные под напряжёнными взглядами.       Тёмная трава, примятая кожаными сапогами, хранила в росе предрассветную сильфиду тишины, сотканную из тонкого хрусталя — хрупкого, эфемерного, в звоне которого тонул стук орудий, бессвязные молитвы и невнятные проклятия солдат. Не смолкал лишь старый артиллерист Вагринский, в задумчивости напевавший баллады и порой считавший секунды, что сыпались алмазной крошкой сквозь узловатые, скрюченные пальцы. В глубоких морщинах его таилась мудрость просветителя минувших лет — русского Вольтера, позабывшего свой пудреный парик и искусно расшитый камзол. Трудно философствовать на войне — этом апофеозе человеческого эгоизма, великом и безрассудном восстании против благоразумия!       Не знали товарищи-бомбардиры, зачем шептал он на биваках песнь старинную, что всякому бы напомнила протяжный похоронный напев, но нелепых вопросов уважаемому старцу задавать не смели — побаивались: обладал Вагринский больно проницательным глазами, коими глядел по обыкновению исподлобья, испытующе, смущая даже генералов, исполненных чванства и спеси. Особенно странен был взор его накануне битвы — неясно, почему.       Шептали Бородинские просторы, как на ладони раскинувшиеся, — благо, с позицией князь Кутузов ничуть не прогадал, — шептал и старик, чьи грубые черты омрачались печалью, близкой к глубокой меланхолии. Облокотясь на одну из своих пушек, Вагринский горестным взглядом окидывал оставленные биваки, выдвигавшиеся батареи и славных пехотинцев, пока не задержал его на молодом бомбардире со смуглым лицом и живым блеском в озорных глазах, сжимавшем закоптелыми пальцами банник с величавым видом бывалого стрелка. В другой его руке — простоватый медальон с рыжим локоном суженой, кой держал юнец с невыразимой нежностью. — Как звать тебя? — Григорием, Ваше Благородие. — А невесту? — Сашенькой. — Небось красавица? — Красавица!       Стоило бомбардиру вспомнить о любимой, лицо его озарила одна из тех наивно-счастливых улыбок, что заставляют самого чёрствого мужа терять всё своё жестокосердие. Много же света было в жертвенном агнце, чья кровь прольётся багряными ручьями на алтарь родины и напоит поля Бородинские сладко-горьким яством! Сколько невинных душ ещё поглотят острокрылые фурии нескончаемых сражений? Сколько жизней повергнет безжалостный монстр войны, вонзив в них стальные копья? Не сдерживал слёз Вагринский, не утирал их зелёным рукавом мундира. Судьба даровала старому артиллеристу редкостную драгоценность для солдата — долгую жизнь, поселившую в сердце прожигающее чувство вины перед павшими товарищами.       На востоке занималась алая заря, окрасившая мрамор туманной пелены в зловещий багрец, — вестника ожесточённой битвы. Старик подкрутил седой ус, о чём-то задумавшись, и затянул старинную балладу, в мудрых строках которой таилась вся отчаянная жажда мира — торжественного знамения освобождения от прогнивших оков войн. Юноша слушал его с полуулыбкой, поглощённый таинственными звуками песни, — он, кажется, был первым, кто вслушался в столь простые, но милые сердцу слова, и унёс их с собой в могилу, когда ядро сорвало ему голову в разгар сражения...       По окончании кровопролития, завершённого ничьёй, угодило в плен множество французов — голодных и раненных. Одному из них, что остался без ноги, Вагринский дал свой последний кусок хлеба. — Ешь, камрад. Чего-чего, а морали война во мне не погубит!