***
Когда Лука впервые жмёт ей руку - Перси изгваздана в пыли и грязи, но счастливая до безобразия, они выиграли захват флага, она, она выиграла. Над её головой сияет знамение Посейдона, одежда порвана в нескольких местах, а неаккуратно стриженные под мальчика волосы топорщатся в разные стороны, напоминая птичье гнездо. Но даже так, по скромному мнению самого Кастеллана, она выглядит красивее всех детей Афродиты, вместе взятых, её отцом оказался владыка морей, а не бог солнца, но Персея будто светится изнутри своим совсем детским, щенячьим счастьем. И Лука пожимает её ладонь, перед этим вытащив из ручья, в который сражавшаяся с адской тварью девушка упала. Её одежда медленно просыхает, темные влажные пятна постепенно уходят с ткани прямо на глазах, и Кастеллан наблюдает за этим с молчаливой покорностью и смирением перед судьбой, забыв о концепте личного пространства между людьми. Кастеллан смотрит, размышляя, и любая его мысль не приводит ни к чему хорошему. Прошлое появление ребенка одного из Большой тройки, нарушающее Договор, действительно не привело ни к чему хорошему. Лука заставляет шестерёнки в своей голове крутиться. Те послушно, с натужным скрипом двигаются, мысли в его голове медленно строятся в теоретические предположения. Ни единое из них полубогу не нравится, и он отметает одно за другим, думает ещё усерднее, старается найти в себе то немногое, что досталось ему от матушки, чтобы хоть немного прояснить ситуацию, ожидавшую его, их всех, с появлением которого из детей Посейдона. В себя он приходит только тогда, когда Перси выдавливает из себя неловкую улыбку и интересуется, всё ли в порядке. Ей явно некомфортно, и Лука поспешно отпускает её ладонь, отходя на шаг и оборачиваясь к уже бежавшим к ним с другой стороны поляны людям. – Да, Перси, всё в порядке. Ты молодец, что справилась, – роняет он походя. – Ты прибавила мне работы, – мысленно добавляет. Одного ребенка Большой тройки он уже потерял, и до сих пор горько сожалел об этой потере. У людей, бегущих к ним, встревоженные лица, позади статной фигурой маячит Хирон. И на этой самой поляне, стоя на пожухлой от крови адской гончей траве, он мысленно клянётся себе уберечь Персею любой ценой. Просто чтобы история Талии не повторилась. Именно так. Перси как-то незаметно перебирается из разряда «полезное» в «нужное». Кастеллан не сразу это замечает, а после - становится уже немного поздно, и он даже не находит в себе сил сопротивляться.***
Когда Лука впервые её обнимает - плечо мгновенно мокнет от соленых слез. Перси в его руках крошечная, испуганная, ей снова приснился кошмар, и теперь всё ее маленькое тело сотрясается от рыданий, а пальцы до побеления впиваются в его пижамную рубашку, грозящую вот-вот треснуть от силы полубогини. Лука кладет подбородок ей на макушку и долго сидит в тишине, покачиваясь из стороны в сторону, ласково гладя узкую спину с выступающими позвонками. У Аннабет тоже часто были кошмары, даже спустя год после того, как они пришли в лагерь, поэтому Лука знает, как успокаивать маленьких полубогинь, даже если этим полубогиням - шестнадцать, и маленькими их назвать получается с натяжкой. Но, пожалуй, он всё ещё немного растерян. Перси никогда не позволяла ни ему, ни кому либо ещё видеть себя в расстроенных чувствах, она всегда презрительно фыркала, когда Гроувер начинал скулить, жалуясь на очередную неурядицу, и явно выглядела злой, когда какая-то малышка из домика Деметры залилась горькими слезами, упав и разбив колени во время тренировки. Не то чтобы Кастеллан подозревал её во внутренней мизогинии, скорее наоборот, Персея всегда была открыта и приветлива к девушкам, явно предпочитая компанию Аннабет мальчишкам. Но ему действительно не нужно быть психологом, чтобы распознать травму и блок на собственные эмоции, завязанные на установке, что проявление эмоций означает слабость. Ему не нужно быть психологом, ему достаточно быть старостой домика, где проживает самое большое скопление детей с СДВГ. И Лука честно собирается поговорить об этом на днях с Хироном, потому что ментальное состояние Перси волновало его гораздо сильнее, чем, наверное, следовало бы. Но потом в Персее что-то ломается, и она плачет в три часа ночи на его груди, цепляясь за ткань одежды, как за единственную соломинку. Через приоткрытое окно светит луна, в её сиянии Перси выглядит сказочно, будто маленькая нериада, и Лука моментально забывает и о её заплаканных глазах, и о распухшем носе, и об искусанных губах. То, как Персея доверяет ему, делает иррационально приятно. Спрашивать, что он делал в три часа ночи не в своем доме - было бы очень непрофессионально, не говоря уже о том, что Лука никогда бы на этот вопрос не ответил и под пытками. Лука, если честно, и сам не знает толком. Но привычка делить с Персеей один спальный мешок появилась ещё в домике Гермеса, когда Кастеллан вдруг проснулся от тихих всхлипов. Слезы не были чем-то непривычным здесь, многие малыши скучали по дому, или боялись неизвестности, но в этот раз его словно водой облило. Плакал не какой-то мальчишка лет двенадцати, плакала Персея, и делала это так тихо, зажимая рот рукой, что на несколько секунд Луке стало даже стыдно, будто он стал свидетелем чего-то очень личного, интимного. На самом деле, скорее всего, так и было, но Лука определенно был слишком занят, чтобы зацикливаться на подобном, вместо этого он, поднявшись на четвереньки, перебрался через несколько беззаветно дрыхнувших сиблингов и опустился рядом с Перси. Та затихла мышью и даже перестала дрожать, поэтому Кастеллан счёл свою миссию выполненной и просто отрубился. Эта история могла бы забыться, как нечто незначительное, будучи старостой, Лука нередко успокаивал детей, решал какие-то конфликты. Но на следующую ночь произошло то же самое, в него словно водой плеснули, заставляя вынырнуть из сна, чтобы снова обнаружить заплаканную Персею. Ровно то же случилось и через день, поэтому Кастеллан просто взял за привычку ложиться рядом с Перси каждую ночь, находясь рядом безмолвной поддержкой и успокоением. Даже после переезда Джексон в собственные «апартаменты» это, к его собственному немалому удивлению, не изменилось, после отбоя Лука исправно выбирался из домика Гермеса, чтобы составить ей компанию. Это стало чем-то привычным, чем-то, с чем он успел сродниться за две недели пребывания полубогини в лагере. Это стало практически константой, на вид очень прочной и крепкой, но на практике очень просто разбивающейся. Обниматься с Персеей было определено чем-то новым, как и действительно утешать её после очередного кошмара, а не просто быть молча рядом, и пока под его пальцами хрустели остатки неудачливый константы, Перси понемногу успокаивалась, её дыхание выравнивалось, хватка слабла, поэтому Лука делает мысленную пометку наконец обсудить с кентавром эту ситуацию, но определенно утром, когда сама Персея все же проснется. Сердце, закованное в бессильную ярость, в первый раз отбивает перестук. Кастеллан тревожно сглатывает.***
Когда Лука впервые целует её - Перси не плачет, не кричит, не смеётся, не спрашивает, что он посреди всего мира забыл именно в её домике. Перси равнодушна, и, наверное, это и побуждает его к активным действиям. Перси сидит на кровати и безучастно смотрит, как потрескивает в камине магический огонь, зябко кутаясь в одеяло. Её морозит, несмотря на конец июня, и Лука довольно быстро понимает, что это психосоматика. Недавно она вернулась из первого в своей жизни Поиска и, несмотря на то, что всё закончилось хорошо и никто не умер - она не радовалась, как остальные полубоги. Первые три дня она беспрерывно отсыпалась, отказываясь выходить или пускать к себе кого бы то ни было. А затем, спустя те же трое суток, Перси возвращается, снова ходит на завтраки, обеды и ужины, читает что-то в Главном доме, но это уже не та Персея, которую он успел запомнить за полтора месяца, что девушка была в лагере. Та Персея, которую он знал, будто потухла, выгорела изнутри, и через лазурь в её глазах, прежде задорно сверкавшую жаждой жизни и любопытством, теперь можно увидеть пустошь. Образ маленькой Талии, которую он встретил на одной из пыльных улочек мегаполиса, снова наслаивается на Персею, и это пугает его не меньше, чем момент сражения самой Перси с адской гончей. Поэтому Луку дёргает, точно он обвязан стальным тросом, и Кастеллан падает на кровать, утягивая за собой Персею, используя самого себя как последний аргумент. Перси целуется отвратительно, потому что, скорее всего, это её первый поцелуй. И Луке практически стыдно, что он портит ей такой момент, но это быстро уходит на второй план, оставляя только начало фразы. Перси целуется. То есть. Перси целует его в ответ, неумело, порывисто, но так отчаянно, будто от этого зависит её жизнь. Луке от такого одновременно и хорошо, да так, что он мог взлететь безо всяких крылатых сандалий, и отвратительно до безобразия и тошноты. Но Перси цепляется за его плечи так же отчаянно, как и в тот раз, когда впервые расплакалась, явственно находя в нём так необходимую точку опоры. И, ну. Снова плачет. Когда они вновь садятся, так и не отлипнув друг от друга ни на дюйм, сквозь слезы Персея рассказывает, как её мать, ради которой полубогиня и согласилась на участие в Поиске, осталась в Царстве Аида, что дома её ждёт только отвратительный отчим Гейб, наверняка готовый вышвырнуть Джексон на улицу при первом же взгляде. Лука не даёт ей спуститься с колен, кутает в своих руках, кутает в одеяле и обещаниях, шепчет, что поедет вместе с ней хоть на край света, чтобы защитить и от противного отчима, и от других ужасов подростковой жизни полубога. Перси плачет в его руках, снова, только на этот раз за окном светит солнце, а Луке позволено собирать губами с её щек соленые капельки, поэтому все несравнимо лучше. Второй, как и третий, как и, наверное, двадцатый поцелуй выходят влажными, всё такими же солёными, Персея продолжает слабо всхлипывать, позволяя эмоциям наконец взять над собой вверх и выплеснуться во внешний мир огромной волной, но все же понемногу затихает, плещется в его ладонях штилем, и глаза её, немного покрасневшие, переменчивые обычно, точно море, снова сверкают чистотой горных рек, глядят на него с благодарностью. Где-то на этом моменте, Лука всё же осознает, что утонул в море под названием «Персея» бесповоротно и окончательно, с головой. И выплывать не стремится. Его сердце впервые за несколько лет стучит ровным боем, воды теплого Лазурного берега, плещущиеся в глазах Персеи, растопили его лёд. Лука не понимает, что происходит в этом, мире, не понимает, что значат чужие пророчества, не знает, что ждёт их дальше в этой жестокой жизни. То единственное, что Кастеллан все же понимает - он готов захватить весь мир, свергнуть Олимп и спуститься в Тартар, лишь бы Персея снова могла улыбаться, глядя на него с благодарностью и теплом.