* * *
«Fata viam invenient», – любил говорить Цезарь, и эта самая судьба настигла его, когда он впервые увидел Кассия Флавия. Они познакомились, когда были столь молодыми, что мир вокруг еще казался ярким и прекрасным. Не помнящий своего прошлого Цезарь, чьи глаза, не успевшие выцвести под влиянием скариума, отливали синевой, и Кассий, в то время любящий гладко выбривать лицо и носить кучу золотых браслетов на запястьях. – Как тебе не надоели эти побрякушки? – спросил Цезарь как-то раз, на что получил неодобрительный взгляд и цоканье языком. – Это статус. Кому, как не повелителю, об этом знать. Цезарь не любил, когда Кассий звал его повелителем или императором, особенно наедине, и тот знал это, но не мог удержаться от дружеского поддразнивания. В этом был весь Кассий – надменный и даже нахальный среди знати, саркастичный и остроумный, когда они оставались вдвоем. А еще он был невероятно привлекателен, пользуясь вниманием женщин и мужчин, упиваясь им, точно обожаемым красным вином. Кассий всегда знал, что и когда нужно сказать, чтобы обратить на себя взоры всех присутствующих в комнате, рядом с ним Цезарь чувствовал себя чуть ли не простаком, но никогда не испытывал зависти. Он грелся в обществе Кассия, точно в нежных лучах утреннего солнца, и всегда знал, что может опереться на его плечо. Кассий мог быть с кем угодно, но он каждый день бесцеремонно врывался в императорские покои и переворачивал все с ног на голову, раз за разом возвращаясь к Цезарю. Своему лучшему другу. Кассий был рядом, когда Цезарь сражался с восставшими, помогал остановить сопротивление и был верным советником, к чьему мнению император всегда прислушивался. По вечерам же, избавившись от повседневных хлопот, они любили беседовать о политике и поэзии, читая книги, спасенные со Старой Земли, и наслаждаясь драгоценными мгновениями спокойствия. Веселый и вспыльчивый, точно фейерверк, Кассий учил своего друга разбираться в искусстве и вине. Учил любить жизнь. Потому что да, Кассий чертовски любил жизнь, а Цезарь… А Цезарь любил Кассия.* * *
Вырвавшись из воспоминаний, Цезарь едва сдерживает стон, чувствуя мерзкие лихорадочные мурашки, змеями ползущие по коже. Жадно заглатывает ртом воздух и вглядывается в ночную тьму, различая вдалеке свет на датападах солдат. Сегодня охранников больше, чем когда-либо. Клирики боятся, что на императора нападут отчаянные смельчаки из лудуса Флавиев и размажут внутренности господина по дорогому мрамору, мстя за смерть ланисты. Цезарь с грустью думает, что был бы не против – смерть и забвение лучше пожирающего чувства вины и боли. – Но я поступил правильно. Предателей надо уничтожать, – шепчет Цезарь вслух и пересекает всю комнату, подходя к зеркалу, украшенному золотыми львами. – Ты так говорил. Ты, Кассий, каждый раз говорил это, когда пронзал грудь очередному изменнику. «Но я – не они». Цезарь в бешенстве рычит, глядя на свое отражение. На долю секунды воспаленный мозг рисует перед ним в зеркале Кассия таким, каким он его видел в последние минуты жизни – израненным, осунувшимся и с потухшим взглядом. «Ты ошибся, Цезарь». «Я бы не смог». «Ты это знаешь». – Нет, не знаю. Я ничего не знаю о тебе с тех пор, как ты бежал на свой треклятый Блор, забрав детей. Я просил тебя не покидать меня никогда, помнишь? «А потом сам же меня прогнал».* * *
Цезарю говорили о предательстве Кассия, но он упорно отрицал это. Не мог поверить в то, что его брат и верный соратник, который помогал ему остановить Объединенную армию, встанет на сторону врага, недовольный действующей властью. – Ты всегда так слепо доверяешь мне, – пьяно пробормотал Кассий однажды поздней ночью. – Потому что мне больше некому, – с усмешкой на губах ответил Цезарь. И он не врал. Император Нового Рима не мог иметь друзей и возлюбленных, потому что не имел права привязываться. У него не должно было быть семьи, тех, любовь к кому он мог поставить выше долга. Все, что было у Цезаря, это Кассий, принимавший его полностью и не требовавший ничего в ответ. Кассий, который часто засыпал на его постели в тунике, пахнущей чьими-то духами. Цезарь не знал, был ли тот у кого-то из своих любовников или любовниц, и не смел злиться, но жгучая отравляющая ревность все равно вонзала черные когти в его сердце. Кассий, который сообщил о желании заключить выгодный союз с одной из высокопоставленных домин и разбил сердце друга, вынужденного благословить их брак и даже выступить с хвалебной речью на роскошной свадьбе. Кассий, который с гордостью показывал ему своего первенца, очаровательную дочку, унаследовавшую упрямый подбородок своего отца. У Цезаря не могло быть семьи, но Кассий принял его в свою и просто не мог оказаться тем мерзавцем, о котором судачили по всему Новому Риму. – Ты такой… – Кассий не договорил тогда, странно глядя на своего друга, и было в этой паузе что-то невероятно личное. – Не оставляй меня, ладно? – рассмеявшись, словно это была шутка, Цезарь повернул голову к окну. – Никогда. А потом Кассий изменился. Ожесточился. Стал реже беспечно улыбаться, и дело было вовсе не в новой для него роли главы семейства. Их общение становилось все более холодным, но за этой маской бесстрастности Цезарь по-прежнему видел глубокие глаза, в которых отчетливо читались забота и привязанность. В дни, когда они случайно пересекались после Совета, Цезарь ловил себя на мысли, что хочет открыться ему и рассказать ему о своих чувствах, просто потому, что терпеть уже не было сил. Но каждый раз он проговаривал про себя: «Долг превыше всего». И сжимал челюсти, заставляя упрямое сердце замолчать. Не было ничего важнее сохранения величия Нового Рима, ради этого Цезарь был готов пожертвовать всем, в том числе и собой, без раздумий. Да и какие могли быть раздумья, если у него никогда не было выбора? Иногда Цезарю казалось, что Кассий мог бы ответить взаимностью – он не любил жену той любовью, которую дарят единственной в жизни женщине. Чаще всего размышлял об этом Цезарь по ночам, когда часами ворочался в постели, борясь за бессонницей. Тогда он с головой погружался в иллюзии и иногда даже засыпал с мечтательной улыбкой на пересушенных губах. Наутро он сталкивался с жестокой обыденностью своей реальности и по щелчку натягивал маску бесстрастности. Теперь Цезарь уже не мог просто так зайти в дом когда-то лучшего друга: тот часто улетал из Нового Рима, а если и бывал у себя, то всегда встречал гостей по определенным дням, не делая никаких исключений для своего императора. Странным было и то, что Цезарь никогда не видел лица его второго ребенка, сына, которому пророчили великое будущее. Сплетники судачили, что консул тронулся умом после смерти супруги, во что Цезарь не верил, зная, что несмотря на свое уважение к ней, Кассий с облегчением вздохнул, когда жена навсегда закрыла глаза. – Ты никогда не показывал мне своего мальчика. Как ты его назвал, Лабелем? – Цезарь лишь однажды затронул эту тему в разговоре, когда они вдвоем обедали в просторной столовой Флавиев. Этот обед был очередной неудачной попыткой вернуть ту близость, которая была между ними когда-то. – Да, Лабелем. Он… Сейчас не время. Ты будешь сегодня на Совете? – Кассий безуспешно попытался сменить тему, на что Цезарь лишь хмыкнул. – Буду. Так почему ты его скрываешь? Он родился каким-то не таким? – С его здоровьем все в порядке, а внешне он красив и даже очень, – покачав головой, Кассий внимательно посмотрел на мужчину перед собой и вымученно улыбнулся. – Мой мальчик еще слишком юн, когда он будет готов, я выведу его в свет. – Уверен, что его ждет великое будущее, – сказал Цезарь, показывая, что поддерживает странное решение Кассия, на что тот внезапно побледнел и лишь молча кивнул, возвращаясь к еде. Время шло. Обмен взглядами украдкой, сухие приветствия и пьяные разговоры, которых становилось все меньше – этим довольствовался Цезарь до тех пор, пока Кассий неожиданно не влюбился. И не в какую-нибудь именитую красавицу (хотя в столице было много женщин, мечтавших об обаятельном и богатом вдовце), а в простую девушку без роду и племени, с которой они случайно повстречались на улице. Цезарь болезненно воспринимал новую увлеченность Кассия, надеясь, что та не задержится надолго, как и все предыдущие, однако на этот раз все чересчур затянулось. Окрыленный любовью и рождением третьего ребенка, Кассий светился от счастья, не забывая и о своем долге перед Новым Римом. Он одерживал победу за победой, погашая сопротивление, его влияние росло, пока однажды клирики не вызвали Цезаря на тайное собрание, поставив его перед фактом. Кассия нужно остановить любой ценой. Их давление вкупе с историями о предательстве консула, его отстраненностью и долгосрочным холодом, возникшим в их отношениях, привело Цезаря к решению, которое он впоследствии считал главной ошибкой в жизни. – Ты должен уехать, – равнодушно бросил Цезарь, стоя на пороге дома Флавиев и глядя главе дома прямо в глаза. – С чего вдруг? – Кассий не выглядел удивленным, скорее, разочарованным, и это било под самый дых. – Ты сам знаешь причину. Радуйся, что я не созываю суд, а пока лишь по-доброму прошу тебя покинуть столицу. – А если не покину? – скрестив руки на груди, Кассий с вызовом посмотрел на мужчину и в изумлении сделал шаг назад, когда Цезарь предупреждающе провел большим пальцем по гладию, висевшему у него на бедре. – Я твой император, если ты не забыл. Мое слово – закон. Развернувшись, чтобы не передумать, Цезарь спустился по ступенькам, когда услышал брошенные в спину слова. – Они запудрили тебе голову. Я знаю, что я вел себя… Я должен был… – Не говори мне о долге, Кассий. Если до рассвета ты со своей семьей не оставишь Новый Рим, я разрешу Ордену взять вас под стражу, – Цезарь не обернулся, зная, что ударил по самому больному. Кассий никогда не поставил бы своих детей под удар. «Прощай», – думал Цезарь, ускоряя шаг. Он уверял себя, что так будет лучше. Возможно Кассий действительно оказался предателем, змеей, которую он пригрел на своей груди. Если же нет, то семейству Флавиев все равно было полезно держаться подальше от столицы, пока клирики не успокоятся. Ранним утром слуги донесли до императора, что консул Кассий Флавий покинул Новый Рим, забрав детей и умирающую после тяжелых родов жену. Его вина в итоге не была доказана, Орден ничего не смог сделать, а Цезарь хотел поначалу отследить местоположение когда-то лучшего друга, но не стал, приняв его выбор. Кассий исчез так же внезапно, как и появился в жизни Цезаря, передав своему императору короткую записку, написанную второпях дрожащей рукой. «Vale et memor sis mei».* * *
– В то страшное время было столько жертв, что старожилы невольно вспоминали о страшной чуме, ссылаясь на древнюю историю и боясь божественного гнева, – Цезарь опускается на колени, касаясь кончиками пальцев зеркальной глади перед собой и заглядывая в самую ее глубину. – Земли Нового Рима были багровыми от пролитой крови, матери не успевали хоронить сыновей, клирики, точно падальщики, следили за каждым звуком, срывавшимся с людских губ, пытаясь вычислить шпионов. Империя трещала по швам. Ты смог помочь подавить восстание, заслужив в народе славу и восхищение, а я позволил зависти, ревности и неверию заполнить ядом мое сердце, вытеснив из него тебя. Наша встреча произошла только спустя несколько лет и не при тех условиях, о которых я мечтал. «Сможешь ли ты простить себя?» – голос Кассия шелестом проходится по комнате. – Я никогда не прощу себя. Но я убил бы тебя снова, чтобы обеспечить безопасность империи. «Я знаю».* * *
Цезарь не верил в богов или судьбу. Не верил в чистоту людских помыслов. Даже своему некогда лучшему другу он больше не верил. Но он неожиданно и по-детски наивно верил в правосудие, справедливость, которая должна рано или поздно восторжествовать. Верил Ордену. Он знал, чем должен был закончиться турнир на Паитруме, знал, кто и по какой причине сидит в темнице, ожидая своего часа. И все равно позволил мелкой дрожи пройтись вверх по позвоночнику, когда двери, ведущие в его ложу, распахнулись. Цезарь нависал над ареной, равнодушно наблюдая за сражением гладиаторов, но голос Верховного Понтифика заставил его обернуться. – Я хочу представить вам детей ланисты Кассия Флавия, великий Цезарь. Император поднял глаза, встречаясь с серо-голубыми глазами напротив, а с его губ слетел легкий вздох. Он слышал сплетни, но всей душой надеялся, что слухи не будут подтверждены. Однако отрицать очевидное было невозможно: сын Кассия был невероятно похож на Цезаря. Столь сильно, что Цезарь не смог удержаться и схватил лицо мальчишки за подбородок, поднимая его. В глазах наследника ланисты читались растерянность и испуг. «Я так тебя понимаю», – хотелось прошептать Цезарю, чтобы успокоить этого невинного ребенка, ставшего жертвой обстоятельств, но он не мог. Между ними было слишком много сходств. И все же этот мальчик, Лабель, отличался от него: не такой широкий нос, иной овал лица, яркие и живые глаза, горящие и ищущие ответа. – Мы не одинаковы, – все еще зажимая пальцами заостренный подбородок, Цезарь покачал головой, переводя взгляд на Понтифика. – Я хочу видеть его. Когда привели Кассия, что-то давно забытое и тщательно спрятанное в глубине души за десятком потайных дверей снова надломилось. Ланиста выглядел ужасно, но даже теперь не терял благородства, тяжело оседая на пол и что-то шепча своему сыну кровавыми губами. Сыну, который вырывался из мощной хватки императора, как несчастный птенец, брошенный на съедение коршуну. Цезарь уже никого не слушал. Грудь сдавливало так сильно, что хотелось откашляться, чтобы снова начать нормально дышать. «Как же так, Кассий?» – император смотрел на друга, упавшего на колени перед ним, и не мог найти ни одной причины, чтобы оправдать его. Заговор действительно существовал. «Кто угодно. Клирики, Понтифик, но только не ты», – Цезарь отпустил Лабеля, бездумно скользя по нему взглядом, полным тоски. Смотреть на него было больнее, чем в зеркало. «Каково тебе, мальчик, понимать, что твой организм изменили еще в утробе матери? Как ты будешь жить с осознанием того, что твоим родителям был нужен не ты, а набор генов? Будешь ли ты верить в их безусловную родительскую любовь теперь? Любил ли тебя отец, решившийся на такой эксперимент? А мать, позволившая им вторгнуться в свое тело?» – смертельно сильно хотелось задать все эти вопросы Лабелю, застывшему каменным изваянием на расстоянии вытянутой руки, но Цезарь одернул себя. Не при всех. Они обязательно поговорят, но не сегодня. Поговорят, если только хоть кто-то из Флавиев переживет сегодняшний вечер. Верховный Понтифик, с мрачным удовольствием наблюдая за происходящим, скрестил руки на груди, нетерпеливо кашляя. Цезарь знал, чего тот ждал, поэтому и отдал приказ отключить силовые щиты у гладиаторов лудуса Флавиев. За предательство главы убивали каждого, кто был под его защитой. Таков был закон. – … примите свою смерть с честью, – недобро усмехнувшись, Понтифик занес клинок, но Цезарь остановил его. Как хотелось закрыть глаза и проснуться, поняв, что все произошедшее – очередной кошмар, навеянный искалеченным разумом. Или – еще лучше – закрыть Кассия своим телом, чтобы его дети забрали отца в безопасное место. Пойти против правил, впервые в жизни. Но чужой голос в голове упрямо нашептывал, что Кассий – предатель, а это значит, что во благо империи он должен быть подвергнут самому суровому наказанию. Этот суровый металлический голос появлялся каждый раз, когда Цезарь пытался оспорить решение Ордена или задумывался о правильности своих решений. «И все равно я не могу позволить кому-то еще сделать это. Для них это всего лишь очередная победа. Но не для меня», – Цезарь сам взял церемониальный клинок из руки удивленного Понтифика. Единственное, на что он был способен. – Прости, мой друг.* * *
Тяжело дыша, Цезарь прижимается горячей щекой к тяжелой раме, позволяя нечленораздельному звуку вылететь из горла. Здесь, в своих роскошных покоях без подслушивающих устройств, наличие которых он судорожно проверяет каждый вечер, он может позволить себе дать слабину. Он может швырять вещи, бить хрупкие безделушки и давать позорной разъедающей влаге обнажать гнилую душу, вот только сейчас сил ни на что нет. – Умер ты или я? – спрашивает император у пустоты. «Я живу в своих детях», – отвечает пустота голосом Кассия. Дети. Цезарь помнит слезы на щеках младшей дочери Кассия, юной и нежной Паулины, склонившейся над умиравшим отцом. Помнит бледное лицо прекрасной Августы, не верившей, что ланиста доживал свои последние минуты. Помнит Лабеля, который, несмотря на приоткрывшуюся завесу своего происхождения, не ненавидел своего отца, а хотел отомстить за его смерть, осмелившись бросить вызов самому императору… – У тебя потрясающие дети. Настоящая опора своего отца. Мне стоит остерегаться их, – Цезарь запрокидывает голову, глядя в потолок. Империя уже треснула, но это не значит, что он мог отмахнуться от Флавиев – в каждом из них он чувствует несокрушимую силу. Не зря он отдал поначалу приказ уничтожить их всех. «Они будут ненавидеть тебя лишь поначалу. А потом узнают о причинах твоего заблуждения. Не простят тебя, но поймут». Поймут. Жгучие слезы застывают на ресницах, даруя долгожданное опустошение.* * *
Когда старшая дочь Кассия, надменная и страстная Августа, напала на Верховного Понтифика, пачкая его церемониальную одежду кровью, Цезарь сделал выбор, которого с таким ужасом ждал. Перехватил кинжал и вонзил его в тяжело вздымавшуюся грудь Кассия, стараясь не слушать его хриплый шепот. – Не надо, Цезарь, я прошу тебя. – Отец! – крики троих детей сложились в единый реквием. Кассий выглядел удивленным. Он цеплялся слабыми пальцами за лезвие, будто всерьез надеялся вытащить его из зияющей раны на груди. По бледному подбородку из приоткрытого рта стекали струйки ярко-красной крови. В глазах Флавия не было злобы, только изумление, будто он до последнего не верил, что Цезарь на это способен. А если он правда не верил? Цезарь отвернулся, давая возможность детям проститься с отцом. Им всем остались считанные минуты, когда клирики достали скариум, сделавший воздух в ложе тяжелым и густым. Вдыхать его было больно, легкие точно охватывал огонь, но не дышать им было невозможно. Внезапно Лабель с перекошенным от ярости лицом, бросился на императора, но, не в силах противостоять скариуму, опустился на пол, прикрывая мутные от боли глаза. На что он надеялся? Ранить императора? Столкнуть его под колонны, рассыпающиеся в пыль? Цезаря невольно восхитила смелость мальчишки, впрочем, его сестры были ему под стать. Августа терпела мучения, сжав голову тонкими пальцами, в ее изумрудных глазах было столько злобы, что Цезарь был уверен: если бы она смогла дотянуться до своего стилета, она бы вонзала его во врагов до последнего вздоха. Паулина же находила стержень в своей семье – то, с каким трепетом она прижимала к себе изломанное тело отца, показывая, что не отпустит его даже перед страхом смерти, вызывало у Цезаря странную и ничем не объяснимую гордость. – Вы все скоро умрете, – с сожалением в голове проговорил Цезарь, уходя в тень полуразрушенных колонн. Взрывы, сотрясавшие арену, прекратились, гладиаторы либо разбежались, либо были мертвы. Так он думал, пока в ложе не появилось несколько воинов из лудуса Флавиев. Израненные, но крепко державшиеся на ногах, они набросились на клириков, пока Цезарь стоял к ним спиной, апатично наблюдавший за тем, как на его глазах рушилось то, что возводили путем нечеловеческих усилий. Все, о чем он мог думать в тот момент, было лишь легкое движение руки, отточенное годами, которым он вонзил клинок в тело единственного близкого человека. – Нет! – отчаяние в незнакомом голосе привлекло внимание Цезаря, и тот обернулся, успевая заметить, как высокий и крепкий с виду гладиатор нес Лабеля к кораблю. Что-то столь сильное и живое было в его взгляде, направленном на наследника ланисты, что Цезарь испытал острый укол зависти. В том, как бережно держали чужие руки подтянутое безжизненное тело, в неуловимом выражении лица и в искривленных от ужаса губах читался не страх за здоровье господина, а искренняя боязнь за любимого человека. Гладиатор не стыдился своих чувств и не боролся с ними, напротив, упивался ими, черпая из них силу. И Цезарь завидовал, да, он невероятно завидовал, неожиданно для себя осознавая, что никогда не был столь храбрым, чтобы позволить любви к кому-то одержать верх над доводами собственного разума. Через несколько минут все опустело. Корабль поднялся, взрывы затихли, воины Цезаря готовились броситься в погоню. Ведь последнее слово всегда должно было оставаться за императором. Цезарь успел бросить последний взгляд на корабль, зная, что где-то в его черных недрах лежал Кассий, судорожно хватавшийся за жизнь, а затем грустно посмотрел на разрушенную арену. Переступил тело одного из мертвых клириков и почувствовал неожиданную слабость, вместе с тем не делая ничего, чтобы покинуть ложу, грозившую вот-вот обвалиться. Сосущая пустота, возникшая в груди несколько лет назад, когда он сам отдал приказ Кассию покинуть столицу, увеличилась в разы. Цезарь знал, что она будет с ним до конца его жизни.* * *
Птичий крик врывается в комнату, оглушительный и неприятный, вызывающий необъяснимое чувство страха. «Nyctibius griseus», – думает Цезарь, поворачиваясь и прислоняясь к зеркальному льду затылком. Собственные ноги, согнутые в коленях, кажутся безобразными и смешными. Он остается сидеть на полу, и ему кажется, что время начинает идти медленнее, будто чья-то невидимая рука изо всех сил сжимает стрелки часов. Снова раздается крик, и императору кажется, будто отвратительная серая птица прячется прямо возле окна, заглядывая внутрь своими черными глазами. В третий раз крик звучит выше и обрывается с жутким хрипом, похожим на человеческий. На ум внезапно приходит старая, как мир, легенда о том, что козодои являются посланниками из царства мертвых. Эта мысль прогоняет страх из сердца Цезаря, заменяя его тягучей печалью. Никто не говорит этого Цезарю, но в этот предрассветный час он с внезапной ясностью понимает, что Кассий Флавий испустил свой последний вздох. – Прости меня, – шепчет император, поднимая голову вверх. – Прости. Прости меня… Осознание безвозвратной потери приносит такую сильную боль, что хочется разрывать собственную кожу, чтобы хоть как-то отвлечься. Цезарь не делает этого, продолжая тряпичной куклой сидеть на полу и вымаливать прощение у человека, который был для него всем. Рассвет наступает неожиданно, принося с собой вместо надежды горькое дыхание смерти.