Соня Грин, 22 ноября
***
Мы познакомились с нею на перроне. На одной из пассажирских сетей Соединённого Королевства. Была ли эта встреча случайной? Отнюдь. Всё было запланировано задолго до моего появления здесь. — Тогда был очень сильный смог, — начинаю, черство осматривая итог своей работы. Пустынное поле с развороченной до внутренностей землёй, смешанной с кровью. Позади старый, угрюмый замок чьей-то семьи. — Этот туман, — прикрываю глаза; влага, витающая в атмосфере густым свинцовым комом, оседает на ресницах, делая их тяжёлыми и слипшимися, — почти такой же. Поэтому у меня постоянный насморк. — Шмыгаю носом. — Холодный бриз дождливого города. — Ниточки прошлого? — с сарказмом спрашивает она, поднося сзади зонт. Её голос звонкий, яркий, такой, словно здесь и не было мясорубки минуту назад. Игнорирую. Не совсем та ситуация, когда хочется много болтать. — Молчишь? Ну, право твоё — молчать. Так или иначе, спасибо за работу. — Чувствую её худую, лёгкую руку на своём плече. Громко сглатываю слюну. Практически невесомое касание, имеющее вес сугубо по причине её положения. — Без тебя справиться с этими ничтожествами было бы проблематично. Ты экономишь как минимум дюжину моих людей. Это как минимум. Приятно иметь дело с таким исполнительным человеком. — С такой способностью, ты хотела сказать. — Поворачиваюсь к ней. Женская рука опадает грациозной шалью по огранке стройной талии. Зонт падает на землю. В глазах не то влага, не то слёзы. Я смотрю на неё и ей — жутко. — Это не способность, это — наказание. И, пожалуйста, больше не касайся меня, — последнее произношу одними губами. — Мне неприятно. — Как скажешь, — слишком просто, как для неё, отвечает. Подобный тон означает, что человеку всё равно на просьбу. — Я больше не потревожу твой секрет, милая. От тебя мне нужно сама знаешь что. Финальный штрих, долгосрочная перспектива. — Она выходит несколько вперёд, пластично и элегантно, вступая своими туфлями в смолистую, объёмную грязь. Её стан изящен, а сам вид — важен, как и полагается человеку такого статуса. Из-за дождя светлые кончики волос моей нанимательницы становятся темнее, а высокомерие — спесивее. — Друга нужно знать лучше, нежели врага, не так ли? Что на её языке означает — ты возвращаешься в Америку. — Это большой риск, — вторю ей, сильнее укутываясь в пальто. Изо рта выходит белый, густой пар. Такой, будто если бы я курила. — Но и плачу я сверх справедливого, согласись.***
С виду и не скажешь, но в нём чувствуется авторитет власти. О, нет, не безграничной, страшной власти. Нет-нет. А той, что способна вести за собою людей. Так же легко и физиологически возможно, как, например, дышать! Но, когда он успел столь сильно возмужать? — Сахар? — А? — Поднимаю голову, вздрагивая в плечах. Хлопаю ресницами, словно меня только что облили водой. — Что, прости? — Сахар, спрашиваю? — немного громче переспрашивает, несмело поднимая на меня когда-то дерзкие, ярко-голубые глаза. Сейчас же — какие-то потухшие. Связано ли это с моим неожиданным визитом? — могу лишь догадываться и ссылаться на простой человеческий шок. В руках он испытующе держит сахарницу и щипцы для рафинада. Его пальцы, от которых попросту не отмывается земля, несколько подрагивают. Я бы не сказала, что и мне комфортно, — о, нет, нет, нисколько. Возможно, было плохой идеей — оказаться в Калифорнии через столько времени просто так: ни звонка тебе, ни весточки. Ей-богу, я как снег на голову в этом солнечном раю. — Да-а… н-нет, не надо, — несколько пространственно отвечаю, мотая головой в стороны. Прижимаю губы, воровато бегая глазами по скатерти с красными налитыми яблоками. Потом — по его запястьям, выше которых — засученные рукава рубашки. Очень светлые, буквально незаметные волосы на его руках немного электризуются. — Я же терпеть не могу сладкое. — Кривлюсь, останавливая отрешенный взгляд на паркетных досках. Как же некомфортно, кто бы знал… — Прости, я-я… — спешно чешет белобрысую макушку, наливая в начищенную, алюминиевую кружку чёрный-чёрный кофе. Он несколько выходит за бортики неудобными тёмными разводами. Судя по всему, на пролитый кофе здесь обоим плевать: лишь бы побыстрее закончилось. — Забыл. Я забыл, Соня, — уверенно, утвердительно произносит, будто пытаясь мне что-то доказать. А это его «Соня»! О, боги! Непривычно слышать из его уст своё имя. В последний раз он называл меня Соней, когда нам обоим было лет четырнадцать. А после… это было последний раз, когда мы виделись. — Как там Белкорт? — резко переводит тему, натягивая радостную улыбку человека, что интересуется другим лишь вежливости ради. В последний раз я мелькнула в Северной Дакоте. Тот ещё позор. — Извини. С самого утра это ранчо, — объясняется, нервно смеясь. — Сезон и… контракт рабочий появился… — Не бери в голову, — небрежно перебиваю, дабы более не краснеть. Вдыхаю тяжёлый, смолистый аромат горячего напитка. Он ненавидит Северную Дакоту. Особенно — Белкорт. Там ведь ничего не посадишь; холодно да земля твёрдая. — На градусов пять холоднее обычного, Джон, — акцентирую на его имени, отмечая, что мне так же непривычно произносить и его. Делаю глоток, морщась и напрягая мышцы шеи из-за собственной забывчивости о старых предпочтениях семьи Стейнбеков. У-х-х! Они всю жизнь варят кофе, от которого зудит в мозгу ничуть не хуже настоящего, неразбавленного васаби. Крепкий, терпкий, чёрный, как угольная шахта сатаны. Пробудит даже самого мёртвого. Замечаю на его лице хитрую ухмылку. В ответ — сама же и улыбаюсь. — А вот теперь я узнаю тебя. Я летела в грузовом отсеке три часа, мои кости успели погибнуть и воспрянуть, а ты всё тот же неизменный радикал, Джонни, — негромко смеюсь, поднимая чашку до ужаса крепкого кофе, якобы в честь Стейнбека. Так или иначе, эта убийственная горечь привлекает мои до ревматизма помятые в перелёте рецепторы. Он дерзко хмыкает, улыбаясь в ответ, дескать, такой он я. Так или иначе, если бы я не оказалась здесь, — в Салинасе, — меня бы поймали и посадили в Белкорте. Хватило бы на два пожизненного. Может — на целых три. — Так что, Соня Грин? Я же тебя теперь не выпущу, как не вертись. — Он садится за стол прямо напротив меня. Рассматривает меня вполне энергично. Такой весь улыбающийся, хваткий и до рези в зубах дерзкий. Незнающему он лукаво покажется сострадательным, добросердечным. Я же помню его скверный, напористый характер с детства. — Что ты успела натворить за те семь лет, что мы не виделись, а? И это я не спрашиваю, что, чёрт возьми, произошло тогда, когда ваша семья словно под землю провалилась. Вас искал весь Салинас. А про Северную Дакоту я узнал лишь месяц назад, — задумывается, прикладывая палец к губам. — Ты случайно засветилась в телеке. Как такое могло случиться? — Что случилось, что случилось… — шутливо напеваю, вспоминая, как рекламщик бежал за мною через весь квартал, дабы снять сюжет о том, почему мне так сильно нравятся сиропы от Hershey’s. А они мне не нравятся. — «Секрет могилы», Джон, случился. — И, шёлковой парчой нависает гробовая тишина. Лишь с улицы доносятся звуки треска: похоже на банки, отпугивающие енотов. О-о, ему всё становится ясно, не сомневаюсь. Решаю не мешкать, а говорить прямо. Так или иначе, раньше мы были не разлей водой. — Я не выбирала способность, Джон. Ты прости, что я так — не предупредив. — Кладу перед собой руки ладонями вверх. Смотрю на них: на линии, переливающийся блеск от влаги. — А если бы и выбирала, то это был бы крайне высокий, интеллигентный мужчина, который каждый вечер готовит мне стейки с кровью, а не вот эта вся дурацкая штука с воскрешениями, у-у-у. — Жестикулирую руками, словно пытаясь напугать на Хэллоуин. Натягиваю деланно счастливую улыбку, торжественно произнося: — Мои дела плохи, как земля для посадки в Белкорте, Джон. Некоторое время он с серьёзностью молчит, разбавляя паузу громкими вздохами и последующим тяжёлым дыханием. Растрёпанность волос даёт ему некоей простоты. Но, этим так легко обмануться, не зная его. — Ты начала торговать способностью? — спрашивает. Это на несколько секунд выбивает меня из реальности. Не могу сказать всей правды: не знаю, располагаю ли сейчас доверием к нему. Как он сам раньше говорил — «для начала — нужно проверить почву». Джон причмокивает губами и вытирает сухой нос, обдумывая. Смотрит на свои мозолистые, ободранные от работы руки. Стейнбек всё детство был для меня единственным близким человеком. Как быстро я смогу вернуть его доверие? И подарить ему своё? — Не совсем я, в этом-то и конфликт героя, Джон. Теперь моя семья — это снова ты. У меня никого не осталось. Мне некуда больше идти. Да и страшно. — Что, чёрт подери, произошло? Не пугай меня так, Соня. — Он аж привстаёт со стула. Начинаю рассказывать Стейнбеку о том, почему же наша фамилия так загадочно исчезла из Салинаса всего за одну ночь. В этой истории нет ни мистики, ни фантастики. Лишь бесконечная человеческая глупость, уродство да пошлое желание разбогатеть любой ценой, даже если валюта — твоя плоть и кровь. Свет за окном, доселе ослепляющий, внезапно тускнеет, напоминая больше не лето, что правит, а позднюю осень в преддверии ливня. Тонкая тюль, висящая прежде на штиле, сейчас развевается, словно от сквозняка. По щиколоткам пробегает колючий холодок, и я это замечаю. А Джону хоть бы хны. Привык к чертовщине, что ли? — Я тебе не рассказывала, боялась, — после недолгой паузы продолжаю. — Отец, дурак, не умел держать язык за зубами. В кабаке, когда мы с тобой ещё были подростками, Джон, он проболтался одному капиталисту, что дочь его, а то есть — я, умеет воскрешать способностью людей. Вот так прям, щелчком пальцев, р-раз, и жив себе, здоров, бегаешь да цветочки собираешь. Ну и тот сраный капиталист, конечно, за одну долю секунды организовал целую схему: он находит людей, а я — воскрешаю их умерших родственников. Всего пятьдесят тысяч долларов за воскрешение, и любимый человек тут как тут. Как итог, меня увезли в Дакоту, закрыли в доме и приводили людей, как к какой-то Салемской ведьме на заговор хорошего урожая. Родители внушали, что всё это сугубо во благо, что деньги нужны семье, что мать больна, и что я не буду делать это вечно. Речь шла о нескольких клиентах, всё. В итоге — затянулось на годы. А условием способности есть одна поганая вещь: воскрешение за убийство. — Делаю паузу, смотря на плечо Джона, на шлейку комбинезона, что спадает. Он внимательно упирается в меня своими большущими глазами, изредка моргая. Откидываюсь на спинке деревянного стула, продолжая: — Я ничего не имела с тех денег, Джон. Они мною пользовались, как монетным двором. И я боюсь, что тот человек будет искать меня, потому что, как видишь, побег удался. Джон некоторое время просто смотрит в сторону, размеренно почесывая подбородок ногтями. Он глотает слюну и его шея напрягается — бирюзовые плоские вены играют под молодой кожей. Озадаченный такой, серьёзный, без бесят в глазах. Не верит, что ли? Думает, я сама этим промышляла? Боги, как бы не так… а чего, собственно, я хотела? Отпущения грехов за бесценок? Так и вижу эти кричащие, вопиющие газетные заголовки, которыми офицер со всей экспрессией бросается в меня через решётку тюрьмы где-то в забытом богом Огайо: «ЕЩЁ ОДИН ПРОБЛЕМНЫЙ ЭСПЕР! СОНЯ ГРИН — УРОЖЕНКА ШТАТА КАЛИФОРНИЯ — ЗА ДЕНЬГИ ВОСКРЕШАЕТ ЛЮДЕЙ! ВЗАМЕН — УМЕРЩВЛЯЯ ДРУГИХ!». А-а-а-а! Исчадие кошмарного романа какое-то. Ко всему прочему — написанное явно аматором. — Я бы польстил себе, если бы подумал, что ты вернулась через столько лет, дабы выпить со мной кофе. Но, так получилось, что я человек, для которого семья — это не пустое слово. Хотя, я практически забыл твоё лицо. Твои повадки. И то, когда ты врёшь. — Испытующе смотрит на меня, будто нарочно пряча эмоции за голубыми глазами. Пытаюсь скрыть волнение, не дав ему выйти наружу. Как вдруг его лицо приобретает более мягкие очертания. — Можешь не переживать. — Он со скрипом встаёт, держа курс на меня. Слежу за движениями, словно он — это питон, залезший в гараж с инструментами. Джон протягивает руки: его рукава задираются ещё больше, а улыбка становится теплее, шире. Выдыхаю. Встаю, упираясь виском в его плечо. Ощущаю запах виноградных лоз, мокрой земли… и, лавандового порошка для стирки? Досадно напоминает мне детство. — Мы так и не обнялись, Грин. — Крепко сжимает мои плечи. Я кряхчу. — Придумаю что-то. Джон был бы не Джоном, если бы отказал в помощи сестре по песочнице. — Ты серьёзно? — отстраняюсь, придерживая его за предплечья и с нескрываемой радостью смотря в глаза. — Джон, ты это серьёзно? Он кивает головой и улыбается, словно я его пассия, которая только что сказала, что ждёт от него желанного ребёнка. Несколько смущаюсь, убирая наконец руки. Мне всё ещё невыносимы прикосновения — чьими бы они ни были. — Соня, я хочу, чтобы ты рассказала мне всё! Как жила всё это время, что делала, чем занималась. Я… — он пытается взять меня за обе руки, но я вовремя отскакиваю, пряча их себе за спину. Переворачиваю всё в, якобы, шутливый тон, игривость и дурашливый задор. — Я, кажется, ужасно скучал, да? — Вот это ты жеребец, Стейнбек! — наигранно восклицаю, отходя немного назад. — У-у-х! Постельный радикал. Изводишь девушку после долгого перелёта, не давая ей спуску. Небось, нарасхват у местных красавиц? Ты же такой симпатюля, Джо-о-о-н! — Было бы неплохо тебя ещё и покормить, на самом деле. — Действительно задумывается после моего второго упоминания перелёта из Белкорта в Салинас. — Значит, как поступим. У меня очень много работы в Гиль… — Джон вдруг останавливается на полуслове. Смотрит в стену, скрестив перед собой руки. — А, ты, вероятно, не в курсе, да? Я работаю на Гильдию, — с большой гордостью хвастает, поправляя несуществующий галстук. Я смеюсь, делая вид, что правда удивлена данному факту. Так или иначе, Джон всегда мечтал о финансовом благополучии для себя и своей семьи: доказательством мне служит хотя бы его новое, добротное ранчо. В глубине души же я не могу не радоваться его ошеломляющему успеху. Передо мною больше не чумазый мальчик, что задирал одногодок. Передо мною — успешный, сильный молодой мужчина, занимающий почётное место в одной из самых влиятельных организаций Америки. Так или иначе, чего бы он не говорил, мы давно — чужие. И чужими останемся. Маленькие Джон и Соня остались на том старом, избитом ранчо. — Кажется, будет лучше, если я заберу тебя с собой, — задумывается. — Поживёшь со мной в отеле, пока я буду кое-чем заниматься в городе… окрестностях. Там ты будешь в безопасности, и мы придумаем, как обезопасить тебя и дальше. Я уверен, это в моей компетенции. Так, что ещё… Джон со скрипом открывает передо мною дверь, пропуская первой. По непривычке хлюпаю ногой прямиком в болото. Грязь мелкими пятнами попадает на одежду. Благо, на чёрном не так заметно. Стейнбек счастливо осматривает меня, словно оценивая всю ту неопровержимую мотивацию приходить в официальном узком атласном платье на ферму. Замечу, я в нём ещё и в грузовом отсеке самолёта пряталась. — Что-то не так? — задаюсь вопросом, смотря на многозначительный взгляд Джона. Действительно, что может быть не так? Я люблю неуместный официоз. — Ничего, — широко, насколько это вообще возможно, улыбается, поправляя козырёк. — Но, обязан предупредить, Соня. Сейчас мы поедем в Бейкерсфилд — это час езды отсюда. Работаю я не сам. — Иду за ним, брезгливо ковыляя не то по сырой земле, не то по удобрениям. Стейнбек деловито продолжает: — Мой напарник может несколько… э-э… показаться тебе, скажем… кхм… специфичным. — Слово «специфичным» Джон выговаривает так же специфично, как и, вероятно, видит у себя в голове. — Скорее всего, ты даже не заметишь его, ведь он предпочитает максимально избегать вообще любых людей, какие только есть. Главное — просто не выходи этой ночью в туалет. — Э-э? Хорошо? — с неуверенностью в голосе, но — соглашаюсь. С чего бы такие условия? Шутит же? — Я воспользуюсь ночным горшком. Спасибо за загадочность. — Мы, наконец, подходим к его грузовику. Он настаивает на том, чтобы помочь мне в него залезть, поднимая за талию на ступеньку. Не противлюсь, но испытываю смущение и дискомфорт. — О, — поворачиваю голову, находясь всё ещё на ступеньке и держась за край дверцы, — а он, друг твой этот, или напарник, высокий? Знаешь, у меня крышу сносит от высоких парней… — тут же быстро объясняю, с рукой на сердце, к чему питаю слабость. — Высокий? — Непонимающе моргает, смотря на меня несколько снизу. — Вполне себе. Честно, не знал о твоих предпочтениях… По дороге в Бейкерсфилд я мечтательно выглядываю в опущенное окно, созерцая виды, что были дороги мне ещё с детства: одни цветущие яблони, как на скатерти кухни Джона. Летнее солнце нещадно бьёт по глазам, вызывая отблески дорогого прошлого и наших с ним детских приключений, за которые обоих не раз наказывали работой потруднее. Я улыбаюсь, изредка поглядывая на Джона, что умиротворенно держит в зубах сухую травинку, а в руках — руль. Пейзажи меняются быстро, как и мои мысли-калейдоскопы. Но я точно знаю одно: что больше не хочу использовать эту ужасную способность. Хочу очистить имя, стать хорошей и не бояться. Пожалуй, это и есть мой единственный шанс. В Бейкерсфилде, наверное, единственный сносный отель встречает нас довольно приветливо. Я смотрю на него снизу вверх. Внешний вид Джона и моя грязь на платье прекрасно вяжутся с этой милой промышленной гостиницей: даже не приходится краснеть за нас обоих. Каких-то полдня прошло, а он снова тот самый лучший друг из прошлого, который обещает защищать от плохих мальчиков Салинаса. Хотя, судя по тому, что Джон сейчас работает на Гильдию, плохим мальчиком может оказаться и он сам. С каждым часом вопрос получения его доверия кажется всё более лёгким. — Ну, здесь тебя никто не осмелится тронуть. Я позаботился, — намекает на свою способность Джон. Он хозяйственно бросает пыльную походную сумку на пол, когда мы входим в номер с безвкусной помесью стилей цыганского рококо и ампира мексиканских переселенцев. Обессиленно киваю ему, забывая, что я — человек, а не бессмертная машина. Сутки без еды и отдыха дают о себе знать помутнением в глазах и потерей ориентации в пространстве. Джон поджимает губы. — Подожди еду и ложись отдыхать, Соня.***
Раскрываю глаза. Тьма — кромешная. Единственным психическим нарушением, о котором я точно знаю, — является моя частая бессонница, вызывающая дикие головные боли. Но, голова болит не так сильно, а причиной пробуждения является абсолютно тривиальная вещь: я чертовски сильно хочу в туалет. Поднимаюсь с кровати. Ощущаю, что вот-вот лопнет мочевой пузырь, если я сейчас же не решу эту проблему по-человечески. Сную во мраке отдельной комнаты нашего с Джоном номера, вспоминая его шутку о ночном горшке. Он же шутил — это понятно. Плохо ориентируясь в темноте из-за близорукости, но — хорошо из-за отменного нюха (иду на запах освежителей ванной комнаты), опасаюсь разбудить трудящегося весь день Джона, иначе он становится злым, как сатана, если его разбудить. Скребусь, буквально, наугад, выпятив вперёд руки, дабы ненароком чего-нибудь не задеть. Как, вдруг, вписываюсь ладонями в стену. Но, как для стены, — не шибко твёрдую. А стена ещё и движется, вот как, — ого! Ещё и медленно, со скрипом половиц, поворачивается. Останавливается… С болью пересохшего горла сглатываю, продолжая держать руку вытянутой к «стене». Сердце с решимостью начинает воспевать адреналин, который прокатывается по мне колючим роем. Так Джон не шутил, получается, юморист недоделанный? Это место проклятое? Оно — живое? Медленно поднимаю голову: а зрение-то не очень, видать, подводит. Нечто во тьме вырисовывается в человеческий бездыханный силуэт. И это точно не Стейнбек. Это нечто выше шести футов. О, бог мой! Отдёргиваю руку. От этого мрака веет мертвецким холодом древнего египетского склепа. А пахнет — водорослями. Стена более не двигается. Она стоит исполином, просто возвышаясь надо мною. Делаю шаг назад. Два шага. Издаю сдавленный, неописуемый крик в ладонь, опасаясь быть слишком резвой, чтобы оно ненароком не начало бежать за мной, как разъяренный бык на празднике Сан Фермин. Это — сон? Я закричу и проснусь? — Джон? Здесь люди? — несколько боязливо спрашивает то неведомое, что сейчас находится в темноте и вне поля моих визуальных возможностей. Но, этого мне с лихвой хватает, дабы истошно заорать и со скоростью света нащупать какую-то ерунду, чтобы бросить ею в физическую мглу, что так хорошо артикулирует человеческими словами и именем Джона. Нет, это не сон. Это явь, нечестно играющая с моим воображением. Слышу, как в соседней комнате подрывается Стейнбек. Его топот быстрый и громкий; он, буквально, через несколько секунд оказывается здесь. В отличии от меня, Стейнбек додумывается сразу же одарить всех здесь собравшихся лучшим изобретением человечества — светом. Он испепеляет меня большими, но заспанными глазами — пытливо и с натиском. Потом переводит их словно сквозь меня. — А то тебе не было известно, — с явным раздражением от вынужденного пробуждения говорит Джон. — Я предупреждал. — И адресована эта фраза точно не мне. — Я забыл. Понимая, что сзади меня всё ещё стоит это самое «нечто», я, натужно и до ужаса неохотно, оборачиваюсь назад. Мои руки трясутся, словно я сейчас поймаю инсульт. Калейдоскопическая кавалькада дрожи и ужаса, сменяющаяся понимаем, принятием и истеричным, тупым смехом, вызывает тошноту. Голос Джона сзади меня произносит что-то вроде — «это же он, я рассказывал», а в моей голове лишь видения широких полей, мёрзлых водоёмов, многовековых гор и подземных гротов. И, на секундочку… он такой высокий! Он не двигается, не делает никаких шагов. Да так, словно этим утром смотрелся не в зеркало, а в глаза Горгоне, что превратила его в статую. Только я делаю шаг назад, как, судя по всему, о, боги, — Лавкрафт, насколько я понимаю, — подаётся вперёд, кладя тяжёлую, холодную, словно зима в Белкорте руку мне на плечо. И, это не рука живого человека. Он опускается настолько медленно, настолько неестественно, и, будучи уже на уровне моих глаз, произносит загробным голосом невообразимое предложение из трёх букв: — Ты напугала меня. Я??? Готова поспорить, мгновение назад у него были пустые глазницы. У нормальных людей не бывает пустых глазниц. Вот вообще не бывает. — Д-джон… на-а-а-а-м надо поговорить. — Резко отхожу назад, нащупывая воздух рукой, на самом же деле, — просто пытаясь ухватиться за что-то, дабы не грохнуться в обморок и не разбить голову. — Ид-дём, пошли, я прошу, на пару слов. — Хватаю полуголого Стейнбека по дороге отступления, ведя его за собой за запястье. Но, перед тем, как закрыть за нами дверь, успеваю заметить на худом, отстранённом от мирской суеты лице этого не совсем человека целый спектр эмоций, которые в миг становятся моим проклятьем. Их я никогда не назвала бы положительными. Отсутствующий вид и взгляд, словно обращён внутрь себя. Сгорбленные плечи. Руки, бессильно висящие вдоль тела. «Я просто устал и хочу спать, всего лишь… спать» — он говорил, смотря пустыми глазами в пол. Дверь скрипит, сливаясь с тихим смехом Джона. — Смешно? Тебе смешно? Т-ты… ты… я думала, ты шутишь, Джон! Честное слово! — Это хорошее зерно, Соня. Придёт время — и оно даст о-о-чень щедрый урожай. Да успокойся. Лавкрафт — безобидный. Ну, — Стейнбек странно задумывается, почёсывая подбородок, — чаще всего безобидный. Конечно же, — уличительно наклоняется к моему уху, шепча: — если ты сюда пришла не для того, чтоб уничтожить Гильдию, ха. Хотя, его контракт подходит к концу, так что-о… — отстраняется, направляясь к своей кровати. Падает лицом прямо на подушки. — Выключи свет, пожалуйста. — Г-гильдию? Что ты имеешь в виду? — Выключаю, хлопая по выключателю ладонью. — Что за чушь, Джон! Ох, хорошо, ладно. Я просто перенервничала из-за дороги. Просто нервы. Он вовсе не страшный, совсем. Но, будь добр, сегодня я сплю с тобой! Залажу под его одеяло, не рискуя идти даже за своей подушкой. Судя по кряхтению, он совсем не рад такой ночной компании. Но, без него я всю ночь буду опасаться открыть даже один глаз, чтоб случайно не стать свидетелем очередного потустороннего появления в виде его «спящего» где-попало напарника. Ах, и, кажется, я хотела в туалет. — Скажи, я, вообще, могла его обидеть? — спрашиваю в лицо Джону после того, как он отвёл и вернул меня с уборной обратно под одеяло. — Кого? — сонно спрашивает, не открывая глаз. — Лавкрафта, что ли? — Угу. Мне кажется, я обидела его. Нет? Да? — Чёрт его знает. Спроси у него завтра, ладно? Я чертовски уст-а-а-а-л. — Зевает, поворачиваясь ко мне спиной. Что-то там крутится, накрываясь с головой. — Вспомнилось кое-что. Нас в детстве родители укладывали вместе, когда задерживались.***
…ты был худой, как смерть, а высокий, словно башня с привидениями. Сутулые плечи несколько тебя преуменьшали, но зрелище, в общем, не из приятных. Ты будто принадлежал прошлому — с вот этими твоими пустыми глазами, которые, представляется, видели столько, что стало скучно жить. Твоя странная одежда, мой милый Говард, имела все признаки антиквариата. Ты меня настолько напугал, что я не знала, куда кричать. Я напишу тебе больше, если в этот раз не будешь тормозить с ответом. Навсегда твоя Соня Грин и всё такое, 6 августа.