До завтра.

      — Тебе не холодно, кстати? — Не нарочно перебив Сигму, поинтересовался Николай, сложив оголённые, с покрасневшими от ужасного мороза кончиками пальцев и костяшками ладони вместе, наподобие лодочки, и прижав их к потрескавшимся губам, опаляя горячим дыханием в попытке хоть немного согреться.       Николай долго и методично добивался внимания и расположения очаровательного второкурсника филфака всеми возможными и известными ему методами с самого начала этого учебного года, и удалось ему это, увы, только сейчас, к началу зимней сессии, когда вьюга холодными утрами, пока ещё совсем темно, как ночью, заметала все пути к университету, а из-за морозной стужи не ощущались даже собственные ладони и кончик носа. Будь сейчас тёплое время года, у Гоголя было бы намного больше вариантов, куда бы можно было пригласить свой объект воздыхания, но пока что оставалось довольствоваться лишь совместными прогулками до университета и обратно, неспешными беседами в небольшом кафе недалеко от кампуса и тем, как трогательно покраснели щеки Сигмы, когда блондин любезно надел на его худые, замёрзшие ладони собственные тёплые перчатки, не жалея своих обмороженных рук.       — А? — Отозвался юноша, подняв голову и заметив, что он сам не поспевал за быстрым темпом шагов согревающего свои ладони горячим дыханием Гоголя, плетясь где-то поодаль. Силуэт Николая в чёрном пуховике совсем терялся на фоне тёмной, одинокой детской площадки в спальном районе, мимо которой они проходили вместе каждый раз, когда блондин провожал юношу до дома. То есть, каждый день. Без исключений. — Нет… Нет, я в порядке, — скромно улыбнулся уголками аккуратных губ Сигма и быстрыми шагами поторопился сровняться с парнем, оставляя на пушистом, искрящемся снегу следы от своих ботинок, значительно уступающих следам Гоголя по размеру. — Ох, хочешь, поменяемся обратно? — Обеспокоено заглянул в чуть сощуренные глаза блондина Сигма, вытянув свои руки в красных перчатках Николая, как бы намекнув, что он мог бы вернуть их хозяину.       Гоголь сверкнул глазами в своей манере и мягко улыбнулся юноше, пусть его добродушной улыбки и не было видно за алым шарфом, натянутым до самого носа — как и у Сигмы.       — Не стоит, — покачал он головой, — но мне было бы куда теплее, если бы мы держались за руки, — лукаво усмехнулся Николай, как бы выводя всё в шутку, но тая в глубине своей души небольшую надежду на то, что робкий от природы юноша всерьёз воспримет его слова, и они впервые в жизни будут держаться за руки. Как настоящие возлюбленные.       Сигма отчего-то боялся признавать это, но где-то на подкорке всё же томилась мысль о том, что ему очень нравился Николай, но он просто не знал, как вести себя рядом с ним. Не знал, как отвечать на эти его неловкие, но искренние попытки скромно приобнять его, доверительно переплести мизинцы, как реагировать на непрозрачные намёки, на завуалированные всякими глупостями невинные попытки признаться в симпатии. Юноша всё это прекрасно видел, понимал, чувствовал, да и от него не требовалось многого — просто плыть по течению внимательных ухаживаний Гоголя, вступив в эту импровизированную игру и показав, наконец, взаимность. Но отчего-то не получалось. Отчего-то было легче делать вид, будто он даже спустя всё это время ещё ничегошеньки не понял, не догадался, будто он до сих пор живёт в безмятежном неведении. Стеснялся? Боялся ответственности? Боялся, что его ранят?…       Слово «отношения» однажды стало для него синонимом к понятиям «боль» и «разбитое сердце», «одиночество» и «использование». И с тех самых пор Сигма стал намного более внимательным к себе, стал заботиться о себе посредством того, что пытался отгородить себя от близости с другими людьми, от влюблённости и временных увлечений кем-то, ведь, один чёрт, его снова используют и оставят с колющими и режущими грудь осколками разбитого в дребезги сердца, которое он с трудом собрал и склеил вновь, и теперь не хотел никому давать его в обиду. Но Николай, он… пожалуй, казался другим; тем, кому хотелось доверять. Он выглядел таким искренним, честным, открытым; временами, конечно, немного надоедливым и приставучим, возможно, даже навязчивым, но его общество никогда не тяготило Сигму. Напротив — с этой его гиперактивностью было приятно иметь дело, он был внимательным и интересным собеседником, отзывчивым другом и, наверное… безгранично любящим партнёром?…       Сигма в ответ лишь неопределённо хмыкнул, спрятав в мягкой шерсти своего клетчатого шарфа смущённую улыбку, и демонстративно сунул руки в карманы молочного пуховика. Не слишком ли грубо это выглядело со стороны? Юноша поскорее отогнал эти мысли, потому что Гоголь неловко прочистил горло и вновь подал голос, как ни в чём не бывало, идентично Сигме спрятав ладони в карманы и сжав их в кулаки, лишь бы сохранить хоть немного тепла.       — Так… на чём ты остановился? — Как бы между прочим поинтересовался Николай, попытавшись вернуть прежнюю нить непринуждённого разговора, выведя их обоих из этой неловкости и устремив задумчивый взгляд куда-то вдаль. Было неясно, как Сигма прежде в одиночку ходил по этим жутким, тёмным переулкам меж многоквартирных домов, даже свет из окон которых не способен был осветить мрачные дорожки.       — Оу, я… говорил о том, что ты был сегодня слишком груб с Галиной Андреевной, — тут же включился в разговор Сигма, шагая чуть скорее, чтобы поспевать за Гоголем: в силу высокого роста у него был очень широкий шаг, и его всегда приходилось старательно догонять. — Тебе у неё ещё экзамен сдавать, если ты забыл.       — Не забыл, — хмыкнул Николай, подняв голову к небу — крупные хлопья снега выглядели просто волшебно на фоне тёмно-синего полотна, переливаясь в слабых лучах света из окон жителей многоэтажек и редких, жутко мигающих фонарных столбов. — Какая разница, если она в любом в случае завалит меня на сессии? Не вижу смысла рыпаться.       Сигме это было незнакомо: ответственный студент поддерживал тёплые отношения со всем педагогическим коллективом не только посредством своего покладистого характера, но и качественным выполнением всех заданий, при том завоевав признание всех своих одногруппников и потока.       — Ну, Коль, тогда в твоих интересах как следует подготовиться, чтобы у неё не было поводов занижать тебе баллы, — юноша на долю секунды поднял глаза к лицу идущего рядом Гоголя и невольно залюбовался его профилем, обрамлённым мягким светом из окон домов и крупными хлопьями пушистого снега, кружащего около его фигуры. Сигма улыбнулся быстро ускользнувшей из его головы мысли о том, что Николай действительно был очень привлекательным, и опустил взгляд вниз, рассматривая заметённый снегом и уже усыпанный окурками от сигарет тротуар, вот-вот ведущий к его подъезду.       — В моих интересах, чтобы она поскорее уволилась и перестала вытрахивать душу из всех своих студентов, включая меня и тебя, — равнодушно пожал плечами блондин, тяжело вздохнув, когда они уже совсем-совсем подошли к мрачному подъезду дома Сигмы.       Такому же мрачному, как Гоголь сегодня с самого утра. Неясно было, куда делась эта его маска безмятежности, почему сегодня он не скрывался за завесой светлых прядей и смеха, а лишь хмурил брови, иногда улыбаясь, после продолжая меланхолично глядеть в окно аудитории и напряжённо о чём-то, или о ком-то, думать. Кто из них был настоящим Гоголем?       — Долго ждать придётся, — задумчиво протянул юноша, поведя плечами от холода и встав напротив Гоголя, не поднимая на него глаз.       — Неужели?       — Для ухода на пенсию она ещё молода, а сама вряд ли уволится — говорила, что ей тут нравится работать, — пробурчал Сигма, неловко вороша снег носком ботинка и слыша, как Николай что-то проворчал. — Тебе же завтра тоже ко второй паре?       — Угу, как раз к этой Галине, — раздосадовано кивнул Гоголь, буравя внимательным взглядом скрытую вязаной шапкой макушку опустившего голову юноши, прикусив губу в каком-то волнении и почувствовав, в каком безумном ритме колотилось его собственное сердце.       — Мне тоже, — протянул Сигма, словно думая, стоит ли продолжать говорить. — Мы… пойдём вместе?       Глаза Николая вспыхнули огоньком надежды и слабо скрываемой радости, ярко засиявшем в вечерней мгле. Сигма никогда прежде не проявлял инициативы, всегда просто принимая предложения прогуляться вместе, но ни разу не находя в себе смелости предложить это самому. Сердце блондина забилось чаще, и по всему телу разлилось такое трепещущее, взволнованное тепло, что, казалось, даже его обмороженные ладони согрелись.       — Да… да, конечно, пойдём! — Заулыбался парень, пусть за шарфом этого и не было видно, тем более, что юноша так и не поднял на него глаз. — Я зайду за тобой.       — М, хорошо, — тихонько отозвался Сигма и наконец посмотрел на Гоголя самым своим искрящимся взглядом, на который его невероятные, серые глаза только были способны.       Николай молчаливо, внимательно вглядывался в бездну чужого взора, чувствуя определённую неловкость и недосказанность, витающие вокруг них обоих. Что он ещё должен был сказать? Было бы уместно попытаться обнять Сигму на прощание после того, как он очень ясно дал понять, что не готов держать Гоголя за руку? А что, если общество блондина ему и вовсе не особо-то приятно в принципе? Но тогда, наверное, он бы сам не предложил встретиться завтра… Гоголь почувствовал несвойственную для себя растерянность — он всегда находил возможность разрядить обстановку, но в делах сердечных считал себя до неприличия неумелым, если дело касалось чего-то серьёзного, а не лёгкого, ни к чему не обязывающего флирта, потому сейчас он просто стоял, переминался с ноги на ногу и вглядывался в омуты чужих глаз, рассматривающих его с какой-то особенной нежностью. Сжатые в кулаки ладони в карманах уже даже вспотели от накатившего на него жара, так необычно контрастируя с ледяными дуновениями зимнего ветра.       — Я могу…? — Николай запнулся и тяжело вздохнул, отведя глаза в сторону под пристальным, заинтересованным взглядом юноши. — Могу ли я… поцеловать тебя?       По тому, как аккуратные брови Сигмы стремительно поползли вверх в немом изумлении, а глаза удивлённо уставились на лицо парня, Гоголь вдруг понял — зря. Всё было зря. Не стоило быть таким резким, не стоило спрашивать так прямо — нужно было подождать, пока всё между ними произошло бы как-то более естественно. Николай тяжело сглотнул вязкую слюну, и аккуратные ногти так впились в ладони от волнения и стыда, что сомнений в том, что останутся следы-полумесяцы, не было.       Понятия «стыд» или «застенчивость» были абсолютными антонимами к Николаю Гоголю, но рядом с Сигмой он мог быть и смущённым, и сбитым с толку, и растерянным, и каким только рядом с ним он не был… Сигма позволял ему испытывать тот спектр сильных, тёплых чувств, который он ни с кем более не ощущал, и потерять сейчас из-за этой глупости такого очаровательного юношу, благодаря которому и кровь к щекам приливала, и сердце гулко, взволнованно стучало, Гоголь был не готов.       Сигма продолжал молчаливо разглядывать его, наклонив голову набок, и Николай уже пожалел, что вообще поступил именно в этот чёртов университет, который свёл их вместе.       — Ладно, я… Прости, это было резко, я не хотел, — затараторил Гоголь, вжав голову в плечи и пожелав, чтобы его поскорее замела метель, лишь бы не переживать сейчас такой позор.       — Можешь, — вдруг несмело подал голос Сигма и потянулся ладонью в красной перчатке намного больше его руки к своему лицу, убирая мешающий шарф и натягивая его на подбородок. То ли от мороза, то ли от смущения его впалые щёки и острые скулы были обрамлены румянцем, кончик аккуратного, вздёрнутого носа покраснел, как и чуть припухлые, мягкие на первый взгляд губы, растянутые в лёгкой, застенчивой улыбке, которую он не дарил никому, кроме Николая. — Ты можешь… поцеловать меня, — понизил голос юноша, заглядывая в разноцветные глаза напротив.       Николай никогда прежде не видел, чтобы серые, невозможно завораживающие глаза так блестели при взгляде на него. На густых ресницах оседали хлопья белоснежного снега, быстро тая от жара юношеского лица и превращаясь в капли, а влажные пряди двухцветных волос картинно развевал ледяной ветер, и блондин не мог отвести взора от этого зрелища. Внутри всё перевернулось, сердце зашлось в бешеном ритме, и парень тихо всхлипнул, не зная, как подступиться к тому, чего так отчаянно желал. Он высунул одну ладонь из кармана, опустив с лица собственный шарф и как-то робко, невесомо коснулся чужой щеки подушечками пальцев, всё ещё немного прохладными, но достаточно согревшимися, чтобы не доставлять дискомфорта.       Неожиданно для Николая Сигма накрыл его широкую ладонь своей ладошкой в перчатке, прикрыв глаза и чуть наклонив голову набок, как бы ластясь к нежному прикосновению. Светлые ресницы затрепетали, и юноша вслепую буквально чувствовал на себе взволнованный, удивлённый взгляд, внимательно рассматривающий его безмятежное, невинное выражение лица. Гоголь шумно выдохнул, собираясь с мыслями, и в следующее мгновение Сигма почувствовал сухие, тёплые губы на своих, но те быстро отстранились от него, словно просто попробовав.       Юноша разочарованно выдохнул, а после и вовсе будто бы задержал дыхание в сладостном предвкушении продолжения, терпеливо не открывая глаз, ориентируясь лишь на шум чужого дыхания где-то совсем рядом со своим лицом и на то, как подушечка большого пальца блондина оглаживала впалую щёку. Потрескавшиеся на морозе губы вновь аккуратно коснулись нижней губы Сигмы, чувствуя, как юноша невольно заулыбался, после обласкали верхнюю, на пробу еле ощутимо лизнув самым-самым кончиком языка, а потом и вовсе накрыли в нежном, немного несмелом поцелуе, смакуя сладость мягких, робко отвечающих на ласку губ. На вкус они были, как тот латте с корицей, который Николай взял для юноши в кофейне недалеко от кампуса сегодня вечером по пути домой после окончания пар; для себя же Гоголь взял зелёный чай с какими-то пряностями и был абсолютно уверен — Сигма это чувствует.       Ладошки в перчатках на ощупь скользнули к блондину, сначала неловко уперевшись в крепкую грудь, а после найдя для себя место на статных плечах, сжав ткань тёплого пуховика и будто попытавшись притянуть Гоголя ближе. Сигма, растерянно потоптавшись на месте, шагнул чуть вперёд, прижавшись к высокому парню потеснее, одной рукой потянувшись куда-то к шее, с непривычки забывая отвечать на трепетный поцелуй. Юноша щурился, довольно жмурился, обшаривал ладонями все части скрытого зимней одеждой тела Николая, встав на носочки, когда чужие руки скользнули чуть ниже, обхватив талию Сигмы.       Николай поймал себя на мысли, что впервые в жизни его сердце заходится в таком невообразимом ритме от волнения, удовольствия и тепла, разливающегося по всему его телу, невзирая на морозный ветер; что впервые он чувствует себя таким до одури счастливым просто от того, что может прижимать к себе за талию кого-то настолько дорогого для него, и сминать чужие, очаровательно-неумело отвечающие губы в нежном поцелуе; что впервые кто-то обвивает руками его шею, не позволяя отстраниться и остановиться. Не кто-то, а именно Сигма. Что именно разомлевший Сигма сейчас податливо разомкнул тёплые губы, позволяя кончику языка Николая на пробу скользнуть внутрь, изучив ряд ровных зубов, внутреннюю сторону щёк и столкнувшись с чужим, горячим языком, когда юноша тихо заскулил в поцелуй, одной рукой за воротник пуховика притягивая парня ещё ближе, теснее, побуждая наклониться до уровня роста Сигмы.       Николай отстранился от губ юноши с мягким, влажным звуком, прижавшись лбом к его лбу, скрытому съехавшей вниз вязаной шапкой. Сигма выдохнул, всё ещё не открывая глаз, и коротко коснулся губами чужих в лёгком, то ли благодарственном, то ли прощальном поцелуе, застенчиво улыбаясь и всё ещё обнимая склонившегося к нему Гоголя.       — До завтра?… — Подал хрипловатый голос юноша, чуть отстранившись и заглянув в полуприкрытые, разного цвета глаза напротив. Обычно бледное лицо Николая сейчас было совсем румяным, и выглядел он весь абсолютно смущённым, всё ещё поглаживая чужую спину.       Блондин ничего не ответил, лишь мягко улыбнулся на прощание, когда Сигма оставил целомудренное прикосновение губ на его щеке и поспешил к двери подъезда, чтобы поскорее усмирить своё смущение дома, и напоследок отправил Гоголю очаровательный воздушный поцелуй, прежде чем скрыться за тяжёлой, металлической дверью своей многоэтажки.       — До завтра, — шепнул в пустоту обескураженный Николай, кончиками вновь похолодевших пальцев коснувшись своей щеки.       Перчатки Сигма так и не вернул.