Фонтейновские косы

Всему виной Сумерская жара. Ей-богу. *** — Что это должно значить? — отложив книгу, спрашивает Аль-Хайтам и опускает очки для чтения. Кави стоит перед ним с какими-то ржавыми ножницами в руках. — Я не выдерживаю, правда… — Ты сам же придушишь меня завтра, если я это сделаю. — Да, поэтому я не стригусь сам, — ноет парень и крутит жуткий инструмент в руках. — Это невозможно. Под ними так жарко, и шея постоянно потная, мокрая, чешется!.. — Садись. Свои волосы Кави обожает. Аль-Хайтам, на самом деле, тоже, но ни за что не признается. Кави моет их каким-то заумным шампунем, сушит вверх тормашками, потом мажет специальным маслом от Тигнари и пахнет на всю комнату персиками зайтун. Он трясётся над своей светлой шевелюрой так, как ни одна жрица в Инадзуме не холит свой лисий хвост. И уже в третий раз за эту неделю просит их обрезать. — Слушай, я понимаю, что жарко, но лето скоро закончится. А волосы придётся долго и упорно отращивать. — Отращу, — не очень уверенно кивает Кави, опускаясь на стул. — Не забыл, что не стригся с первого курса? — Аль-Хайтам знает, на что давить. — Зубы не волосы. То есть, волосы не зубы, отрастут… — А если я их сейчас криво обрежу? Кави обречённо закрывает лицо руками. — Ну что мне делать-то! Я и сам, может, не хочу, но разве у меня есть варианты?! — Подай карандаш, — просит Аль-Хайтам. У него давно был вариант. Для начала он делает скошенный пробор — на правую сторону, потому что у Кави на правой щеке родинка. Заправив часть волос за ухо, парень прочёсывает светлые пряди пальцами, убирает их ото лба и начинает плести косу. На самом деле, Аль-Хайтам подрастерял хватку, и колосок получается косенький, но для первого раза сойдёт. Главное, чтобы он оказался первым, а не последним. Две фонтейновские косы Аль-Хайтам связывает одним шнурком, и от пышной шевелюры соседа остаётся совсем маленький хвост. — Ну… всё, — говорит он и делает шаг назад. Кави продолжает сидеть на стуле неподвижно, а потом срывается с места. Парень несётся к зеркалу у входа, выкручивается перед ним ужом, и только через пару минут ошарашено оборачивается к Аль-Хайтаму. — Твою мать. Твою мать! И ты, — он тычет в соседа пальцем, — ты всё это время так умел! И молчал! Молчал, мать твою! — Я не так уж хорош в этом. — Да, хвостик получился крысиный, но всё равно! Твою мать, Аль-Хайтам! Такая красота!.. С сегодняшнего дня я беру тебя в оборот. Косичковое рабство… Нет, причёсковый наём! — С чего ты взял, что я согласен? Кави улыбается той самой улыбочкой, которой можно топить айсберги. Что уж говорить об Аль-Хайтаме. С этого дня каждое утро он практикуется в заплетании всевозможных причёсок от колосков до вьюнков. Когда-то давно мама плела косички младшей сестре Аль-Хайтама, а теперь он пытается исхитриться и заплести эти фонтейновские косы своему соседу по комнате. Если бы мама об этом узнала… — Ай, — обиженно заявляет Кави, когда Аль-Хайтам в задумчивости тянет пряди слишком сильно. — Не вертись. — Что сегодня? — Плетёный цветок, — он ловко перехватывает конец внешней косы и соединяет с внутренней. — Я бы скорее назвал улиткой, — Кави машет ручным зеркалом вокруг затылка, пытаясь рассмотреть причёску. — Ладно, не буду, не буду. Он расслабляется и прикрывает глаза, а Аль-Хайтам хочет пооткусывать себе руки. Желательно, вместе с головой. Желательно, ещё и с сердцем, чтобы так сильно не стучало, пока он просто плетёт несчастные косички, чтобы не подбивало коснуться открытой шеи и плеч. Чтобы не вздыхало по легкомысленному, яркому, порхающему бабочкой соседу. — Жжёшь, мужик, — Сайно жмёт руку при встрече. — Что-то в этом явно есть. — Не издевайся. — Да ладно. Он все уши прожужжал о том, какие сильные умелые у тебя руки, когда касаются головы. И если речь идёт о той самой из них… — Нет, — почти рычит Аль-Хайтам, — и твои шутки всё ещё ужасные. Когда это ты с ним пересекался? — Не я. — Тигнари? — Сайно невозмутимо пожимает плечами. — Думал, он всё ещё на тебя обижен. — А я думал, ты наконец отрастил яйца, чтобы нормально подкатить к Кави. Сайно достаёт из сумки обещанный свёрток со свитками. Весь этот фарс только для того, чтобы передать Аль-Хайтаму новые реликвии из пустыни — и он готов терпеть никудышные каламбуры Сайно, лишь бы получить новинки в обход Академии. Аль-Хайтам доволен встречей ровно до того момента, как среди старинных пергаментов находит брошюрку из Фонтейна. «Красивые и элегантные причёски на каждый день» — когда-нибудь он прибьёт Сайно, не глянув на генеральский чин. — Э-э-эй, — протягивает Кави в дверном проёме, — всё ки-иснешь тут один? Совсе-е-ем один? Аль-Хайтам оборачивается к пьяному в дупель соседу и, тяжко вздохнув, идёт запирать дверь. — Тако-о-ой хмурый… Чахнешь над своими древностями… пыльными… — Пыль хотя бы не портит печень, — хмыкает парень. Кави пытается что-то возразить, но икает и сбивается с мысли. Аль-Хайтам пытается убедить себя, что это ни капельки не мило. — Распусти мне при-ик! -чёску. — Сам справишься. Хватит того, что я их тебе каждое утро заплетаю. — Ну Хайта-а-ам!.. Парень тянет Аль-Хайтама за руку к своей койке и садится к нему спиной. Кави тот ещё засранец — даже в подпитии понимает, что тот не способен ему отказать ни в чём. Несчастный Аль-Хайтам, из последних сил игнорируя бабочек в животе, развязывает шнурок и переходит к косе. Чёрт дёрнул его заплести сегодня корзинку — одна фонтейновская коса, начинающаяся в центре на макушке, оплетает всю голову вкруговую, и теперь парень долго и упорно распускает тугие пряди… — Ах! — вдруг стонет Кави так, что Аль-Хайтама бросает в дрожь. — Ты в порядке? — Я сейчас кончу, как хорошо… Аль-Хайтам не помнит, чтобы когда-нибудь краснел так же густо. Впрочем, как дышать, он тоже с трудом помнит. Ещё два круга косы он расплетает под тихие стоны, но, стоит ему подойти к макушке, Кави откидывается на него спиной и закидывает голову, чтобы заглянуть в глаза. — Я в тебя влюблён. — Не говори глупостей. — Я серьёзно, — Кави даже кладёт руку на грудь и осоловело хлопает ресницами. — Ты плетёшь мне косы! Ты самый лучший на свете. — Ты пьян. — Это проблема? — Завтра тебе будет стыдно вспоминать всё, что ты наговорил сейчас. — Завтра у меня не хватит смелости признаться, что я тебя люблю. Аль-Хайтам прикусывает губу. Как бы ни хотелось в это поверить, разочаровываться будет слишком больно. С утра Кави застенчиво улыбается и жалуется на головную боль. Оба принимают правила игры — жизнь продолжается, как прежде. Аль-Хайтам по-прежнему плетёт по утрам причёски, Кави по-прежнему восторженно прыгает у зеркала, разглядывая очередной вариант фонтейновской косы. Не стонет и в любви не признаётся. Аль-Хайтам убеждает себя, что так правильно. — И что Академия в тебе нашла? — недоумевает Сайно, выкладывая из сумки очередные находки. — Сдался же им такой дурак. — Отвянь. — Он признался тебе в любви — сам, без ножа у горла — а ты, видите ли, не веришь, потому что он был пьян. — Чего ты добиваешься, Сайно? — Рожа твоя кислая надоела, — огрызается парень. — Коллеи очень нравятся эти причёски. Может, заплетёшь её разок? — Ты сам знаешь, что слишком личное, — кончики ушей предательски краснеют. — А почему я этого не знал? — ворчит Кави в дверном проёме, скидывая ботинки. — Добрый день, генерал Махаматра. — До свидания, два дурака. Сайно предательски шмыгает за дверь. В комнате остаются Кави, Аль-Хайтам и слишком много смущения. — Когда ты собирался мне сказать? — Примерно никогда, — пожимает плечами Аль-Хайтам, опуская глаза. Зачем? Чтобы разрушить хрупкое равновесие? Чтобы Кави разочаровался в нём, наговорил гадостей или просто молча ушёл? Аль-Хайтам готов смириться с тем, что не станет для него любовью всей жизни или типа того — но точно не готов был терять друга. — Эй, я не врал тогда ночью, — вдруг шепчет Кави вместо того, чтобы закатить скандал, и Аль-Хайтам едва ли верит своим ушам. — Если хочешь, могу повторить на трезвую голову. Только расплети, пожалуйста, эти фонтейновские косы, а то очень туго сегодня. Летняя жара заканчивается, и теперь их утро начинается не с причёсок, а с поцелуев. Тоже фонтейновских.