Утренняя Звезда

Ад – это вечно бурлящий котёл гнева, ярости и ненависти. Небеса – это покой равновесия и счастье существования. А сны – это граница реального и нереального, это бесконечная бездна всего. Ад безразличен Принцу Грёз. Но Люцифер – не Ад. Минуло достаточно времени, чтобы буря, захлестнувшая мир после ухода Люцифера, успокоилась. Ключ от Ада уже не лежал тяжестью в руках, хрупкое равновесие мира восстановилось. Наступила тишина, подобная той, что бывает после тяжёлого шторма. Сон скользит беззвучной, величавой тенью по своему царству, творит с вдохновением истинного художника, не оглядываясь, не загадывая результат, стремясь к одному лишь ему видимому совершенству. Люди видят новые сны. Люди видят пугающие и вдохновляющие сны, созерцательные и тоскливые, яркие и беспокойные, гневные и ядовитые, видят пороки и грехи, видят отмщение и созидание. И лишь одно объединяет этот калейдоскоп: сияние Утренней Звезды на тёмном небосводе, яркой, единственной. Люцифер сам похож на совершенный кошмар, идеальный в своей безупречной выверенности и многогранности. Но сколько бы кошмаров ни созидал Морфей – ни один не дотягивал. Что ж, глупо сравнивать падшего ангела и сотканные из материи снов видения. Люцифер всегда был одним из величайших творцов. Утренняя Звезда, в каком-то странном, безумном смысле путеводная, и Сон не может найти ответа на вопрос: когда эта звезда стала ему маяком? Возможно, так было от начала времён. Падшие ангелы. Совсем другие, Вечным их не понять – но попытаться, разумеется, можно. Кажется, первой пробовала это сделать неугомонная Смерть, когда забирала под своё крыло одного из них. Смертны все, даже ангелы. На неё это произвело тогда странное впечатление, она явилась в царство Сна, болтала об этом без умолку и, кажется, притащила с собой инжир и яблоки, рассказывая про запретный плод. Он слушал её, подхваченный водоворотом быстрой, лёгкой речи – точно воды горной реки – и думал, каково это: иметь крылья. * * * Спустя вечность после того рассказа Смерть сидит, свесив ноги с невысокого изогнутого мостика, болтает беззаботно ногами и хрустит сочным зелёным яблоком. Сон недвижимой тенью возвышается рядом. Его не замечают, хоть он и выделяется среди людей – высокий, тонкий чёрный силуэт, словно заблудившийся в мироздании осколок чёрного зеркала бездны. Не замечают, потому что Морфей не хочет этого; он иллюзия, грёза, заметная лишь краешком глаза, посмотришь в упор – и уже не увидишь, так работает магия сновидений. Люди не замечают Смерть, потому что не хотят её видеть. А ей не до них в этот момент, она смотрит, как на берегу играют малыши-лисята, пока их рыжая мама лениво греется под солнцем. У Сна нет крыльев и никогда не было. Даже если кто-то грезил его иначе. Его полог мягкой темноты – его мантия ночи. – Позволь задать тебе вопрос, сестра моя, – речь Повелителя Снов медленная, тяжёлая, словно камни на пути горной реки. Смерть задирает голову, скосившись на него, кивает и ждёт. – Скажи мне... каково это – иметь крылья? Смерть вскидывает бровь и задумчиво смотрит на кувшинки и лилии, мерно покачивающиеся на воде. Склоняющееся к горизонту солнце бросает тёплые блики на её бледное лицо. – Это свобода, – наконец говорит она. – Самая большая свобода. Такую только птицы знают. И то не все осознают, – она провожает взглядом метнувшегося над ними стрижа. – И в то же время это самая тяжёлая цепь, которая сковывает по рукам и ногам. Сон смотрит на неё неотрывно, силясь почувствовать, и думает, так же ли это чувствуют падшие. Падший. – Это как будто у тебя есть всё, но нет ничего. – Тебе когда-нибудь хотелось освободиться от них? – осторожно спрашивает Сон. Вопрос слишком прямой и откровенный, но если существует во всех мирах и вселенных хоть кто-то, кому он может довериться – то это она. Лукаво посмотрев на него снизу вверх, Смерть хмыкает. От её проницательности, конечно, не укроется причина такого вопроса. Сну иногда кажется, что она видит его насквозь. Её взгляд по-лисьи хитрый, по-вороньи проницательный, по-человечески понимающий. Прикосновение сестры – кончик вороньего пера, дуновение северного ветра – легко скользит по бледному тонкому запястью Сна. – Нет, братец. Я думаю, что моя несвобода – достойная плата за мою свободу. Он кивает задумчиво, принимая её противоречивый ответ, смотрит на закатное небо – звёзды в бездне его взгляда тускло мерцают холодным серебром. Властители миров за пределами человеческого сознания не носят корон, но Сон всегда держится так, будто она у него очень тяжёлая. А Смерть поднимается на ноги легко, отряхивает ладони и подходит ближе, кладёт голову на плечо младшему брату. Словно её корона – легчайший венец, сотканный из небытия и лунного света, сияющий последней вспышкой сверхновой. – Ты всё ещё об этом думаешь. Что ты чувствовал в тот момент, а? Когда отсекал его крылья. Сон поджимает тонкие бескровные губы, размышляя над ответом, а потом тяжёлым камнем роняет короткое: – Мимолётный триумф. Он колеблется, это заметно – по тому, как подрагивают пальцы, по беспокойному блеску звёзд в глазах, по тени сомнения, едва заметно пробежавшей по лицу. Будь они сейчас в Царстве Грёз, небо бы заволокло тучами или осветило безумной радугой из тысячи цветов; ветер принёс бы сорванные лепестки вишнёвого цвета и осыпал их снегом на жаркие пески. Но они в мире смертных. И только проницательная Смерть видит противоречивые чувства под фарфоровой маской бесстрастности. Он думает о падшем ангеле, венце творения Создателя. Не люди, нет. Они тешат себя сказками, что стоят на вершине мира, тогда как они лишь стадо, пасущееся на лугах – кем бы ни считало себя стадо, и пастух, и сторожевая собака знают, чего оно стоит на самом деле. – Он сейчас в Лос-Анджелесе, – говорит Смерть, зевает совершенно по-человечески и обнимает брата за талию, чтобы стоять было удобнее. Вечные смотрят на то, как небо на западе становится всё более ярким и алым, и на другом берегу лиса потягивается, пушит медную шубку – сама словно осколок заката. Среди Вечных Сон не самый осторожный и замкнутый, но вероятно, самый высокомерный. И он может позволить себе ошибки. Среди Вечных Смерть не самая расчётливая и прагматичная, но вероятно, самая рассудительная. И она может позволить ему рискнуть. – Это был хороший день, сестра моя, – признаёт Сон, скосив на неё взгляд. Смерть широко улыбается звёздной бездне в его глазах: – Конечно! Иначе ты бы так и сидел нахохленным вороном у себя, ничего бы и не увидел! И не попробовал бы жареные каштаны. Сон смотрит на неё и внезапно смеётся. Негромко, бархатно и очень искренне. Этот смех – как бокал шампанского натощак, едва проснувшись; как пробуждение под тёплыми солнечными лучами; как свежий горный ветерок, беспокоящий озёрную гладь. Люцифер больше не правитель Ада, но он всё ещё могущественный Падший. Он всё ещё тот, кто созидал сам мир. Кто угодно сказал бы Повелителю Снов, что не стоит связываться с ним лишний раз, не стоит становиться на пути того, кому есть, за что мстить – того, кто обрёк на своё царство, бросив его. Но не Смерть. Возможно, потому что ей на самом деле не всё равно. * * * Он гонится за кошмаром – чужие сны рассыпаются на пути погони, спящие пробуждаются, не понимая, в чём дело, испытывают беспокойство и беспричинный страх. Сон гонится за кошмаром – тот обретает облик быстроногого гепарда, но Сон-пантера быстрее и выносливее; сокол не может побороть ворона; разноцветный аспид стрелой ныряет в воду – его ловит безразличная пасть рыбы-удильщика. Загнанный кошмар крошечным чёрным камнем съёживается у ног Принца Грёз. Люсьен смотрит на него неприязненно, холодно, ждёт вердикта. – Он несовершенен, – говорит Сон. – Вы можете его улучшить, – отзывается Люсьен вежливо. Беглый кошмар о бесконечной погоне уже не пытается вновь сбежать, потому что знает – от гнева Сна не спрятаться. Но кажется, что тому безразлична судьба неудавшегося творения. – Позже, – бросает он. И даже не обращает наглеца в песок – просто поднимает камень, замыкая кошмар в этом облике, чтобы не сбежал снова – чтобы побился в тесноте крохотной клетки, наказывая сам себя – и невнимательно отдаёт Люсьену. – Что-то случилось, милорд? – наконец, осторожно спрашивает тот. – У меня есть дела. Сон рассыпается золотистым песком, покидая свои владения. Ночь – его время, сейчас, находясь среди тысяч спящих созданий, Морфей ощущает в своих руках ещё больше силы, чем обычно. Город Ангелов полон грешников, пороков и низменной тьмы; Город Ангелов не спит, но грезит – его мечты и видения сплетаются в безумный калейдоскоп вечерних огней и неоновых вывесок. Сон незримой тенью скользит меж людей, тёмные одежды едва слышно шелестят эхом далёких сновидений, он – упущенный шанс, смутная надежда, стёртое воспоминание. Люди оборачиваются, но не видят ничего. Сон ступает на порог броского ночного клуба с очень говорящим названием, обретая на полушаге материальность – мантия глубокой ночи сменяется длинными, но вполне осязаемыми тёмными полами пальто, звёздная бездна в глазах покрывается пеленой облаков – они кажутся просто чёрными. Люцифер, всё такой же великолепно-элегантный, как и раньше, легко, мастерски играет на рояле, и Сон стоит поодаль, слушая его музыку. Ей эхом вторят людские грехи и пороки, чья песнь здесь звучит сильнее; вспоминает, как однажды сказал ему Лучезарный – что и у него есть слабости. Это не он подвержен человеческим порокам и слабостям, думает Сон, это человеческие пороки и слабости – жалкая пародия на переливы желаний Падшего. Неумелое подражание фаната настоящей звезде. Утренней Звезде, ярчайшей из всех. За мгновение до того, как музыка закончится, Сон такой же тихой тенью покидает шумный зал. Ему, Вечному, материальный мир ничто; он делает шаг на расцвеченный яркими огнями асфальт, а следующим уже ступает босой ногой на прохладный прибрежный песок. – Значит, мне не показалось, Сон из Вечных. Голос Люцифера – обманчиво мягкая кошачья поступь, тёплые искры первых языков пламени, обволакивающий бархат дурманящего яда. Ночное небо усыпано звёздами до неестественного густо, ярко, но Сон смотрит вместо них на единственную звезду – Утреннюю. – Ты непревзойдённый творец, Денница, – после паузы произносит Сон. – Говорит мне безумный художник, – хмыкает Люцифер, беспечно улыбаясь. Они сейчас словно свет и тьма – только за ангельским обликом Падшего кроется бесконечная бездна греха и погибели, а бездонно-чёрные одеяния Сна кроют в себе ярчайший калейдоскоп грёз и пронзительные солнечные лучи надежды. – Я не хотел мешать тебе, – продолжает Сон. – Лишь любопытным стало взглянуть на твой новый мир. – Сомневаюсь, что ты увидел достаточно, Морфей, – Люцифер подходит ближе, спокойный, расслабленный, точно сытый дикий кот – руки в карманах брюк, ночной бриз треплет светлые волосы. В последний раз, когда они виделись, под ногами их была чёрная, ядовитая кровь Лучезарного, и Сон попирал его отсечённые крылья. Сейчас ему кажется, будто они всё равно есть за спиной Люцифера – но иные. Лёгкие, тонкие, стремительные, переливающиеся холодным золотом ночного неба и неоновых вывесок. Сон не может отвести взгляд от их невидимых очертаний, и опрометчиво шагает навстречу. – Так покажи мне больше, Лучезарный. Это словно пойти ва-банк в сложной игре в карты. Но лучше так, чем неизвестность; Повелитель Грёз не чужд гордыни, однако предпочтёт поражение неопределённости. Но вопреки ожиданиям, Денница ухмыляется и протягивает руку. Сейчас бы рассыпаться золотым песком, ускользнуть по тонким нитям, соединяющим смертных и мир грёз, но вместо этого Сон касается тёплой, материальной руки Люцифера. И видит его глазами. Город захлёстывает волной эмоций, переживаний, грехов – жизни, бурлящей и настоящей. Это бьёт в голову, как крепкий коктейль, как первый поцелуй, сбивает с ног, как пьяная потасовка, как расширяющий зрачки наркотик. Сну кажется, будто он падает в бесконечность, и кажется, будто за его собственной спиной вдруг распахиваются крылья – тончайшие, огромные, тут же опадающие мантией невесомой тьмы, но эта жизнь, настоящая, разная, мимолётная, обрушивает его в бездну и затем возносит к небесам. Туда, где среди мерцания звёзд ярче всех горит Утренняя Звезда. – Ну... и как тебе мой мир? – шепчет на ухо дьявол. – Твой мир... подобен тебе. Он прекрасен в своём многообразии и своей яркости, – отвечает Сон, и его слова непривычно легки, словно тоже подхвачены вихрем творения. – Твой мир – настоящее искусство, сияющее ярче звёзд. Твой мир подобен тебе, он – твоя блёклая тень. Дьявол стоит за его плечом, тёплое дыхание касается виска, тёплые пальцы обхватывают запястье. Сон – из Вечных, они выше грехов и добродетелей, выше искушений; но они не лишены страстей человеческих. Спустя мгновение или бесконечность Люцифер отступает на шаг, и Сон невольно тянется следом за ним, словно тень на закате – так люди цепляются за дрёму, пытаясь после звонка будильника ухватиться за сладкие видения, досмотреть ещё немного, цепляются за полы его мантии, а она выскальзывает из их пальцев. А сейчас он словно на их месте. – Я рад видеть тебя здесь, Сон, – невозмутимо говорит Лучезарный, глядя на него пристально, странным, нечитаемым взглядом. – После всего того, что было? – уточняет тот, и тяжёлая тихая речь звучит сейчас иначе, звучит сонным урчанием пригревшегося на солнце дикого кота, шелестом ночного летнего дождя. Люцифер лишь пожимает плечами. – Не думал, почему именно ты? Сон вспоминает всех их встречи от начала времён. Осторожные, безразличные, потом – неприязненные, с ощутимым противостоянием; позже – со взаимным уважением к достойному сопернику и ещё более осторожные. Их было... Их было столько, сколько звёзд на небе. Падшие ангелы не спят, но они грезят. Каждая грёза приводила Люцифера в Царство Сна, каждый раз его повелитель незримой тенью следовал за бесценным гостем. – Скажи мне, Принц Грёз, о чём же грезишь ты сам? – говорит Лучезарный. О чём грезит грёза? Это всё равно, что спросить, чем искушает себя искуситель. Звёздная бездна смотрит прямо в светлые глаза искусителя и видит это искушение своим отражением. – Грёзы нереальны, они лишь то, до чего невозможно дотянуться, потаённые страхи и желания. Редко выпадает мне возможность грезить, Денница… – говорит Сон тихо, его речь – растекающийся в ночном небе Млечный Путь. – Но тогда... Вижу я звёзды, явившиеся раньше всего сущего, и слышу эхо песни творения, звучавшей до того, как появился я, и вижу небосвод, каким никогда не видел его – с ярчайшей звездой. Я вижу созидание всего сущего. И звёзды, Лучезарный. Я вижу в грёзах звёзды. Звёзды эхом его словам блестят в тёмных провалах глубоких глаз, и он смотрит на Люцифера прямо, открыто. Когда Сон говорит так, его слова словно сплетаются в материю снов, обрывками видений скользят вокруг. Он великий сказочник, в его владениях оживают все фантазии, из его царства беспокойные творческие умы приносят вдохновение. Звёзды в далёкой бездне, кажется, сияют чуть иначе. Их блеск больше не такой далёкий и холодный, он не обжигает холодными рассветами неведомых миров, а переливается искрами огня в очаге, тёплым золотом заката, медно-серебристой шкуркой змеи, скользнувшей в осеннюю листву. – Приходи как-нибудь ещё, Сон, – говорит Люцифер. – И не сбегай так быстро. Я бы сыграл что-нибудь специально для тебя. Сон не отвечает, но они оба знают – их встреча повторится. * * * В помещении никого, кроме них двоих, даже верную Мазикин Люцифер отослал прочь – та недолюбливает Повелителя Грёз, не может простить ему унижение своего господина перед ордами демонов. Тягучая и сладкая, словно летний мёд, мелодия заполняет пространство для единственного слушателя – чёрной тенью Сон приближается, останавливается в шаге, слушает, не отрывая взгляда звёзд от Падшего. Люцифер совершенное творение, совершенный творец – под его руками музыка обретает безупречную форму, недоступную смертным, и от красоты этой мелодии сердце могло бы не выдержать. – Ты искуснейший из музыкантов, Лучезарный, – говорит Сон, когда смолкают отзвуки последнего аккорда. – Ты всегда был величайшим творцом. Тот поднимается на ноги и поводит едва заметно плечами – словно ещё ноют шрамы, оставшиеся на его спине от отрубленных крыльев. – Ты грезишь о звёздах, Сон, – говорит он, и взгляд его словно обращён вовнутрь себя. – Даже здесь ты превзошёл меня. Принц Грёз долго смотрит на него, а затем сам подходит к роялю, проводит пальцами по клавишам. Он мог бы взять изящество движений кисти у австрийского юноши, будущего признанного гения, беспокойно дремлющего в самолёте; взять плавный ритм у старой еврейки, всю жизнь посвятившей служению музыке, уснувшей в больничной койке; мелодию взять у гения из холодной Норвегии, которого не поняли и никогда уже не поймут, забывшегося в пьяном крепком сне; сплести воедино так же бережно, как творит сны. Но и этого было бы недостаточно. – Падшие ангелы не видят снов, но грезят, – говорит Сон. И прежде, чем его слова успеют больно уколоть раненую гордыню, добавляет: – Поэтому позволь мне сделать тебе подарок. Тончайший песок золотом переливается на его ладони. Бездна в глазах беспокойно мерцает звёздами. – Думаешь, мне это поможет? – надменно фыркает Люцифер, словно маскируя этим старую, болезненную тоску. – Ты ничего не теряешь, Денница, – слова Морфея, медленные, тихие, неумолимые, похожи на надвигающуюся с востока ночную тьму. – Хорошо. Будь по-твоему, – соглашается тот и встречает эту тьму с гордо поднятой головой. Золотистый песок срывается с ладони Повелителя Снов, окутывает, закрывает глаза, уносит в этом вихре. Сон не знает, о чём на самом деле грезит Люцифер, но дарит ему то, что может подарить. Он дарит видение чистой, абсолютной свободы – дарит чистый холст размером со всю бесконечность и умещающийся в ладони; он дарит новые крылья – невесомые, неосязаемые, лёгкие и стремительные; дарит новые звёзды – яркие, искристые, падающие пузырьками в бокал шампанского. Он дарит порыв свежего, сильного ветра, выметающий всю застарелую боль, выдувающий все тягостные воспоминания; дарит яркий прибой приливом сил и безосновательного веселья. Он дарит то, чем когда-то поверг вассала Люцифера перед его легионами: надежду. Морфей выше понятий добра и зла, он творец – ему важнее причудливая гармония, неуловимое равновесие, и он не делает зачастую разницы между пороками и добродетелями. Но он смотрит в суть вещей, простирает грёзы под ноги Утренней Звезды – и сам же остаётся очарован её ярчайшим сиянием. И когда золотистый песок нежной дымкой оседает под ногами Падшего, Сон слышит негромкий, бархатный, торжествующий смех. И этот звук – космическая мелодия самой яркой звезды, павшей так бесконечно давно. Её ярчайший свет вспыхивает с новой силой маяком во тьме, и это – надежда на то, что всё только начинается.