Холодные ночи

Рюноскэ не понимал, зачем он сейчас несётся сломя голову по ночным улицам. Для чего режет свои лёгкие ледяным воздухом, отчего делать каждый новый вздох становится невыносимо больно. Зачем рвётся к этому парню домой и от чего чувствует такое волнующее его беспокойство. Но времени на раздумья не было. Всего, казалось, пятнадцать минут, а на деле опасно много. Акутагава уже у двери в его квартиру. Сердце бешено бьётся, изо рта рваная одышка, и дрожь рассыпается по всему телу. Рука медленно приближается к дверной ручке, словно боясь получить удар током, но медлить нельзя. Не заперто. Рюноскэ входит в квартиру. В доме полная тишина и мрак. Только в окна непрестанно бьют яркие мерцания луны, падая на пол и рассыпаясь там свечением, позволяя серым глазам хоть за что-то зацепиться. В комнатах никого, видно лишь мебель и чистоту квартиры. Рюноскэ немного прошёл вперёд и завернул на кухню. Стук ботинок о пол эхом отдавался в доме. Каждый шаг казался оглушающе громким в этой пронзающей слух тишине. На кухне было чисто. Только две грязные тарелки после риса в раковине. На столешнице немного воды и пара опавших лепестков из букета, что стоял в тонкой длинной вазе рядом. Глаза медленно скользили по комнате так же, как рука по столу. Акутагава ещё никогда тут не был. Дом Накадзимы маленький, но уютный, чистый. Из размышления о его доме прервал тихий стук чего-то, на что наткнулась рука мафиози. На столе лежала открытая банка с таблетками. Медикаменты были высыпаны на столешницу и большей части не хватало. Судя по всему, обезболивающее. Акутагава поднял упаковку и в темноте попытался прочесть название, когда из комнаты напротив послышался сжатый всхлип. Рюноскэ развернулся на звук, и слух ловил ещё похожие. Он быстро пошёл к источнику. Ванная комната. Только из неё, из маленькой щёлочки между дверью и стенкой лил свет, а изнутри доносился тихий плач. Акутагава резко распахнул дверь и собирался войти, как остановился на пороге, сделав лишь шаг. Пол был залит кровью. Алая жидкость, словно любопытница, просачивалась в швах плитки и текла по ним, как реки по Обводным каналам города, вырисовывая до ужаса захватывающий пазл, что заставляет сердце дрожать, а дыхание отмирать. И бурные потоки продолжали растекаться по полу новым наводнением, вонзаясь в ещё не запачканные вещи. Полотенца тонули в луже крови, окрашиваясь в бордовый и навсегда теряя свою функцию. Сбитая с полок одежда так же тонула, навсегда погибая в красном потоке. И всё это сопровождал шум воды, словно разъярённый вой, извергнутый небесами перед началом конца, также поток воды из крана, что лился в ванную, предвещал беду побледневшему телу. Средства личной гигиены упали в алый океан, упавшая аптечка открылась, и лекарства, что должны спасать жизни, напрямую смешивались со смертью. Даже свет, что ярко бил по всей комнате, не давал того самого ростка надежды, который всегда порождает в темноте. Он лишь, словно перебежчик, давал глазам волю внимательнее всё рассмотреть, впитать весь ужас. И глаза просто не могли оторваться, зацепившись за произошедшее. Дыхание перехватило, всё встало в тихом ужасе. Голос проваливается в пятки вслед за сердцем. Кажется, он сам на мгновение умирает. Сколько в своей жизни он видел окровавленных картин необычайной жестокости, сколько из них написал сам, насколько злобно терзал тела уже умерших жертв, избавляя их от внутренностей, сколько конечностей отрывал, скольких сжимал, что всё внутри ломалось и мялось. Тысячи воплощений жестокости ежедневно мелькало перед ним, но почему именно сейчас глаза нервно дёргаются, и всё вокруг шатается и плывёт, кроме того единственного побледневшего тела Ацуши, который сидит в собственной крови, и всё, что слышно от него, — тихие всхлипы, полные горечи и отчаяния, страха. Он не хочет умирать, но сил терпеть всё тоже больше нет. По кистям парня струятся бурные потоки крови, а из красных глаз градом льются горячие слёзы. Каждый всхлип и дрожь шире раскрывают раны, заставляя вены рваться, выпуская кровь. Он ослаб, но всё ещё держит кухонный нож и трясущимися руками норовится вскрыть артерию на шее, что выпустило бы его последнюю кровь и позволило бы упасть в бессознательный сон на долгую вечность. Новый всхлип заставляет, словно шестерёнки в голове Рюноскэ, щёлкнуть мысли и наконец-то вывести тело из ступора, позволить мышцам двигаться, вернуть контроль и сразу броситься. Демон опережает самого хозяина, Расёмон в миг несущейся тёмной лентой вырывает нож из бледных рук, а сам Акутагава валится на детектива, нависая над ним. Он хватает его окровавленные руки и держит их на уровне головы Накадзимы. Чёрные ленты быстро охватывают все кисти, сильно сжимая, не позволяя больше ни капли крови ускользнуть. А сами руки сжимают не слабее, словно желая сломать кости обоих. Кажется, Ацуши только сейчас заметил незваного гостя, которого сам нечаянно пригласил. Заметил только когда его потерянный, но всё равно разъярённый взгляд пробивал в нём дыру, когда пальцы вжимались в кожу так, что она становилась белой, как первый ноябрьский снег, когда чужое тело не позволяло подняться ни чтобы уйти, ни чтобы завершить начатое. Слёзы полились из глаз пуще прежнего, всхлип превратился в протяжный скрипящий стон. Лицо было всё красное. Миллионы слёз минуту назад текли от горечи и страха, а сейчас вновь начинают идти уже от жаркого стыда перед нашедшим его. Было так стыдно оказаться перед Акутагавой в таком состоянии, в состоянии никчёмного нытика, глупца, который решил всё так закончить. Ацуши отвернул голову, зажмурился, стиснул зубы и старался не издать ни звука, словно пытаясь спрятаться от разъедающего взгляда, вот только сумрачные глаза продолжают его преследовать. Рюноскэ был потерян. Он просто смотрел на него, не в силах и в мыслях ничего сказать. Просто смотрел. Смотрел на его раскрасневшееся лицо и такие же глаза, из которых льются реки, на растрёпанные, небрежно раскиданные по полу, белые волосы с той единственной чёрной прядью, на его испачканную в крови рубашку, на шею, которую удалось оставить не изрезанной сегодня, на её тонкий изгиб. Сердце билось невыносимо быстро от встряхнувшего чувства страха. Акутагава остолбенел, снова замер, пока осознание происходящего сверлило затылок, пробираясь прямиком в мозг. С каждой новой мыслью, с каждой новой секундой, в которой шок угасал, его глаза раскрывались всё шире. К горлу подступал ком, а дыхание превращалось в тихий хрип. Руки сжимались всё сильнее. Сердцебиение ускорялось, и бешеные стуки в один момент просто слились в единый писк в ушах. Всё замолчало, кроме пронзающего мозг звука. Накадзима под ним плакал и предпринимал по-настоящему жалкие попытки вырваться, вытащить обмякшие руки из хватки демона и его хозяина, столкнуть с себя чужое тело, которое вдавливало в пол своим весом. — Что? — одними губами выдохнул Рюноскэ, приходя в себя. За нескончаемым писком стало слышно чужие всхлипы. Шок медленно отступал, а осознание передавало дирижёрскую палочку гневу, что всю жизнь заполнял это худощавое тело. — Что ты, чёрт возьми, делаешь?! Хриплый крик раздался эхом по всей квартире, словно рёв зверя, убил тишину и разорвал её труп вдребезги. В ответ мгновенная тишина, а после вновь сжатые всхлипы, явно нечаянно упущенные. Ацуши не дышал, лишь бы не издать ни единого звука, лишь бы не разжигать ярость мафиози ещё сильнее. Гнев раздирал Рюноскэ изнутри. Ацуши, ты настолько никчёмен, что решил просто так всё закончить. Смыться. Забить на предписанную тебе судьбу, людей вокруг и их чувства. Хотел поступить, как последний слабак и эгоист, совершенно наплевав на окружающих. Что бы они почувствовали, когда нашли изрезанный собственными руками труп? Но нет, его это уже совершенно не волнует. Жалкий. Ничтожество, не способное сражаться за выживание. Какой же ты слабак, раз не можешь выдержать того, что даёт тебе жизнь, и сразу же решаешь от неё уйти, бросив всё, чего добился. Столкнулся с новыми трудностями, споткнулся и превратил это в конец своего существования, вместо того, чтобы из шкуры вон лезть, хотя бы пытаться решить всё дерьмо, свалившееся на тебя. Но нет, Накадзима, ты решил просто изрезать себя в ванной и сдохнуть, чтобы все твои проблемы сдохли вместе с тобой. Придурок! Его снова хотелось собственнолично убить, но рука не поднималась, лишь дрожала, сжимая кисть, словно рефлексом. Сейчас он ничего не добьётся криками, гневом и прочими угрызениями. Сейчас не до этого. Рюноскэ отпустил его кисти. Сильно напряжённые мышцы безумно заныли, когда руки расслабились, а потом их настигла сумасшедшая тряска, но единственное, на что обратил внимание парень — это на аптечку, лежащую рядом. Акутагава снова отказался от эмоций, отложил их на потом, вместо них пытаясь отыскать в разбитой аптечке среди кучи таблеток и мазей бинты. Скоро марлевые медикаменты и перекись водорода оказались в руках. Акутагава ослабил хватку Расёмона, а секундой позже убрал его вовсе. «Сейчас немного пощиплет». Фраза пронеслась предупреждением только в мыслях, но тонкие губы не дрогнули ни в едином звуке, словно надеясь, что Ацуши поймёт всё без их участия. Раствор полился на раны. Он стал шипеть, сталкиваясь с кровью, словно коты, встретившись с собакой. Белые волны пены красились в бордовый, останавливая быструю кровь и вызывая жгучую боль в ранах, будто их снова режут. Накадзима хотел наблюдать за почти напарником, который сидел на нём и вытирал кровь, но в мокрых, полных слёз глазах всё плыло, превращаясь в неясные, меняющие друг друга пятна. Накадзима не видел его выражения лица, толком не понимал, что он делает, лишь ощущал жгучую боль и из-за этого думал о чужих действиях. Словно Рюноскэ предпринимал попытку спасти его, заточить кровь обратно в вены и продлить никчёмную жизнь мальчишки. Но зачем? Для чего Акутагаве спасать такого, как он? Ацуши прекрасно понимает, что сейчас он для Рюноскэ последнее отродье в этом сгнившем мире, которого он хочет собственноручно убить, и желание появляется всё сильнее с каждой секундой, будучи Накадзима рядом. Так почему он просто не сделает этого? Хочет потом выплеснуть на нём все свои эмоции, гнев и презрение, чтобы Ацуши понял, насколько он зол и как его ненавидит? Высказать всё, что думает о нём, о его поступке и о них обоих? Или хочет оставить в живых, не позволяя умереть, чтобы смотреть, как Накадзима мучается, и как с каждым днём всё сильнее тлеет огонь в едва тёплых углях его рваного сердца, как он страдает от собственного существования? Как ему хочется умереть, избавиться от всего этого, а ему не дают этого сделать и заставляют насильно жить дальше и пребывать только в вечном самобичевании, самоанализе и самозабвении, но заставлять себя улыбаться, чтобы все вокруг думали: «Всё хорошо». — Зачем? — едва слетает хриплый от плача шёпот с посиневших губ. — Заткнись. Единственное, чего сейчас хочет Акутагава — это чтобы оборотень замолчал и не задавал своих тупых вопросов, ответы на которые ему знать не положено. «Зачем?» Хороший вопрос. Лучший. Он попал прямо в яблочко, прямо в грёбаное ядро мозга и осколками по нему разлетелся. Рюноскэ понятия не хотел иметь зачем. Зачем он сейчас аккуратно приподнимает изрезанную белую руку и обворачивает вокруг неё бинт? Зачем он стирал салфеткой кровь с чужих запястий? Зачем он нетуго завязывает бинт на кисти, смотря, как он постепенно розовеет? Почему он, чёрт его дери, не добьёт этого бесящего парня и не избавится от него навсегда, от своей ноши на горбу худощавой спины, от источника своей бессонницы, которая сокращает и без того короткий сон? Да убить его сейчас будет подарком для всех! для обоих! Но руки бережно скользят по кистям, едва касаясь кончиками пальцев, бинтов. Этот мальчишка… Его чистая невинность перед всем миром. Он засел в душе; как бесцеремонный луч света, ворвался в темноту. Он появился в голове, поселился в душе, забрался в самое чёрное в этом свете сердце. И никто ещё не вызывал подобных чувств, а Накадзима стал постоянным посетителем головы. Он нагло блуждал по мыслям. Акутагава его обдумывал, но он совсем не заметил, как эти мысли превратились в какие-то мечты или просто перемотку кассет воспоминаний. Как он стал какой-то неотъемлемой частью внутреннего мира мафиози и теперь, если попробовать о нём забыть, становится как-то… пусто. «Отчего он так боится его потерять?» — бился вопрос в черепной коробке. Рюноскэ уже прекрасно понимал ответ, он его знает, но будет отрицать до последнего и даже после истечения срока продолжит. Он ни за что не признается даже самому себе, что чужой человек задержался в его жизни, в его голове, затесался в его холодном сердце и теперь освещает душу. Любая привязанность, симпатия — всё это означает определённую любовь. Дружескую, семейную, романтическую. Но это не важно. Абсолютно. Любая любовь — это слабость, никчёмно огромная дыра в каменной стене, что хранит мир внутри, теперь позволяет любому войти и истоптать всё, что было создано, надавить на больное, распотрошить душу и сожрать её остатки. Это не допустимо. Акутагава не хочет иметь такую слабость. Не должен. Нет. Ни за что. Никогда. «Никогда». «Никогда» бьётся о стенки сознания голосом Рюноскэ, но игнорируется его же телом, пока руки, посылая разум и собственные убеждения, поднимают Накадзиму с пола. Он тяжёлый, совсем не сопротивляется и, кажется, засыпает. И лишь бы не навечно. Тяжело его нести и тяжело нести мысль о том, что Рюноскэ ждёт того, чтобы увидеть его глаза утром. Парень нашёл спальню Накадзимы и положил его на кровать аккуратно. Когда Ацуши коснулся головой подушки, его глаза уже были закрыты, а с века уже на спокойное лицо капнула последняя слеза. Акутагава сел на край чужой кровати и, уперевшись локтями на колени, облокотился лбом на собранные в замок пальцы. Только увидев его изрезанного собственными руками, с истерикой, в крови, сердце Рюноскэ забилось от страха. От страха потерять его. Навсегда. В миг в голове промелькнула вся жизнь, но только без Ацуши, и она не вызывала спокойствия, которое Рюноскэ всегда представлял без него. Та реальность вызывала тревожность. Опустошение. Он осознал, что Накадзима уже не просто раздражающий звук. Этот мальчишка забрал себе какую-то частичку него и не хочет отдавать. Этот мальчишка заполнил серые дни собой и даже не заметил. Этот мальчишка словно теперь его часть, которую он не хотел приобретать, а теперь не готов терять. Этот мальчишка стал дорог. И у Акутагавы вздрагивало сердце от одной мысли о том, что, может, за тем, что он считает привязанностью, скрывается что-то несравнимо бóльшее.