A winter morning

Когда зима приходит в Инадзуму, она приходит так мягко, сливаясь с осенью так хорошо, что Аято не может сказать, пока не выпадет первый снег. Сегодня в доме Камисато они просыпаются в такую погоду: снежинки падают и сливаются в близлежащем море, накапливаясь только для того, чтобы растаять через несколько минут. Ещё недостаточно холодно, но, тем не менее, это красивое зрелище. Казуха шевелится в их постели, обеспокоенный отсутствием Аято. Аято хихикает в ответ, но еще рано, и некоторые дела, которые он должен сделать сегодня, могут подождать еще несколько минут. — Доброе утро, мой дорогой, — он скользит обратно под тяжёлые одеяла, недавно вымытые и переодетые Томой, и обнимает Казуху левой рукой. — Идёт снег. Казуха напевает, утыкаясь лицом в шею Аято и делая глубокий вдох. — Как и должно быть… — Скоро должен быть подан завтрак. Ты присоединишься к нам сегодня? Казуха снова напевает, но не подаёт никаких признаков желания вставать. Напротив, он ещё сильнее прижимается к Аято, крепко обнимая его. — Раз уж ты предлагаешь. Если бы я предложил, ты бы остался? Этот вопрос много раз приходил в голову Аято, но он уже знает ответ. Казуха никогда бы не остался. Зачем ему это, когда необъятность Тейвата могла дать такому творческому уму, как его, гораздо больше, чем этот дом на берегу моря? Но всё же… — А если бы я предложил, — говорит он, пытаясь сделать так, чтобы это звучало как шутка, поддразнивание, и с треском проваливается, — ты бы остался? Затем Казуха поднимает голову, кроваво-красный взгляд такой же напряжённый, как и всегда. Он видит голос и улыбку Аято насквозь, и неопровержимый комиссар Яширо чувствует себя голым перед ним. А затем Казуха захватывает губы Аято своими. Коротко, но мило. Совершенно недостаточно, но достаточно, чтобы что-то вспыхнуло в животе Аято. Семя тоски, которое будет мучить его долгие месяцы, когда некому будет убедить его вернуться под одеяло, и агония за благополучие его любимого вернётся на место Казухи. — Ты опасный человек, Аято, — говорит Казуха, приподнимаясь на локтях. Его взгляд скользит к приоткрытому окну. — Ты заставляешь меня хотеть остаться, день за днём… Ещё один день, потом другой… — И ты мог бы. — Но я не должен, — он говорит это так буднично, как будто это закон природы. — Есть птицы, которые не могут жить в неволе, Аято. Они теряют свои яркие цвета, свой певучий голос… а затем они с треском погибают. Их просто нельзя содержать так, как канареек. И Аято это знает. Он это понимает. И всё же, он всё ещё думает, что может это сделать. Он всегда был хорош в достижении того, к чему стремился, поэтому он мог сделать Казуху счастливым. Он мог дать ему всё, что тот пожелает; всё, что угодно, кроме той самой необузданной свободы, по которой он тоскует. Аято никогда не смог бы последовать за ним в туман Цуруми, в горы Минлин или по заснеженным тропам Драконьего Хребта. Да он и не захотел бы. В его возрасте он знает, в чём заключается его основная цель лучше, чем большинство людей. Но если так, зачем давать ему это? Это стремление к тому, что недостижимо? Холодный порыв ветра проскальзывает в открытое окно, и Казуха со вздохом и дрожью возвращается под одеяло. Аято смеётся, прижимая его к себе, забирая его тепло так долго, как только может.