Тонущие

С приходом слишком яркой её в пустой и одинокой жизни Кокоми что-то надломилось и сломалось — стало слишком тесно и тепло, и появилось какое-то непонятно-неясное чувство. Это "что-то" граничило между безмерной любовью, невозможным отрицанием и тихой радостью, когда солнце снова неожиданно заглядывало к ней. С‌о‌л‌н‌ц‌е‌ приносило с собой лишь ощущение комфорта и мимолëтного счастья, вытесняя все обиды и невзгоды. Ëимия всегда отличалась от других, и Коми это знала. Она была сильнее их всех взятых, она была энергичней и, не смотря на все неудачи, оставалась со своей привычной улыбкой до конца. Она умела улыбаться каждый раз искренне — будь то маленькая радость с утра, или же встреча с друзьями после обеденного перерыва на учëбе. Сангономия улыбаться не умела. Голубоглазая могла только лишь смущëнно и сконфуженно выдать умилительно-тихое "спасибо" в ответ на комплимент или просто хмыкнуть да промолчать. Она не умела отвечать так, как привыкли слышать люди. Кокоми любила тишину. Любила проводить время на городской набережной, слушая морской ветер и крики чаек издалека. Любила слушать классику в своих белых наушниках с проводами. Любила своих рыбок в аквариуме. Любила свою шумную Ëми, которая слушала только поп и пост-панк, любила Ëми, которая ходила в ярко-красных больших и беспроводных наушниках, любила Ëми, которая держала маленькую собачку — корги. Они любили друг друга так, как Есенин любил выпить и любил Родину в своих стихах. Одна из них любила Есенина. Другая любила, когда та с заботой читала ей его стихи перед сном. Она любила её тихий голос, похожий на мирный шум и шёпот утренних прибрежных волн. Они любили друг друга молча, но так, что весь океан слышал. А Ëимия ответно и охотно любила еë, и Коми приходилось постепенно привыкать к шуму и лаю пушистенькой Молли в своей квартире. А Молли привыкала быть тише, потому что рыбки, — Фиби и Паппи, — очень пугались гавканья. Наганохара, подобно громкому вихрю со звоном взрывающихся фейрверков, каждый раз переворачивала с ног на голову день Кокоми. Она, улыбаясь влюблëнно и шутя, слушала очередное объяснение от своей любимой о том, как правильно и вкусно готовить жаренные пельмени. Но по итогу они всë равно решали заказать обычную пиццу, потому что обе были кулинарами от слова "худо". Они проводили вечера вместе — собирались после учëбы и, обнимаясь под пледом, смотрели ужастики или романтику. И, конечно же, на романтике Ëми всегда плакала и давилась своими сухариками. Коми, которая ела печеньки, всегда обнимала своë солнце сильнее, иногда посмеиваясь любовно и поглаживая еë по голове. А Ëимия радостно прижималась в ответ. После работы Сангономия приходила чуть позже, потому что заскакивала к своему коллеге на счëт всяких отчëтов и конспектов. Молли, рыбки и Наганохара терпеливо ждали их на кухне, на диване в зале, в их общей спальне. Иногда они все засыпали, а Коми, умывшись и переодевшись, аккуратно и молча ложилась вместе с ними. Даже проснувшаяся собачка еë не выдавала — лишь тихо скуля помахивала хвостиком, не лаяла. Кокоми ласково гладила и Молли, и Ëми по макушкам. Утром Ёимия просыпалась уже как обычно одна. Каждый раз на столе был заботливо приготовлен и выложен на тарелочку остывший завтрак. Только-только проснувшаяся девушка его никогда не ела — всегда оставляла своей голодной собаке, что уже с утра мельтешилась под ногами. Рядом с завтраком обычно лежала записочка, написанная и начирканная, очевидно, в попыхах. Но почерк у Кокоми был невероятно нежным и красивым. Как она сама. " С добрым утром, солнце. Люблю. Не скучай ." И так каждый раз. Иногда вечерами Коми успевала звонить Ëимие и предупреждать еë о том, что задержится. " — С‌о‌л‌н‌ц‌е‌, п‌о‌д‌о‌ж‌д‌и‌ е‌щ‌ë н‌е‌м‌н‌о‌г‌о‌. Я‌ с‌к‌о‌р‌о‌ б‌у‌д‌у‌. — Х‌о‌р‌о‌ш‌о‌, я‌ б‌у‌д‌у‌ ж‌д‌а‌т‌ь‌." Она ждала. (Она ждала минуту, час, день, неделю, она ждала месяцами.) Кокоми правда безмерно и преданно любила её, но никак не могла передать своих чувств — маленькую и запуганную большой жизнью в душе девочку не научили этого делать. Она так усердно пыталась каждый раз выдавить из себя три этих главных слова, что Ёми хотелось то-ли плакать от умиления, то-ли рыдать вовсе от какой-то непонятной щипающей боли, которая возникала где-то под сердцем, в самых лёгких. По ночам она глухо сопела и хныкала в подушку, и утром просыпалась с мыслью, что всё у них будет хорошо — когда-нибудь они правда будут счастливы друг с другом. А пока что... Нужно лишь немного подождать. И всё будет хорошо. "— Всё будет хорошо, милая. — Солнце, я уже так больше не могу. — Мы со всем справимся. " И, потихоньку, по-маленьку, они справляются. Пытаются. Они находят друг в друге новые чувства, они стараются быть лучше, они любят, любят так сильно, до болящих от слёз висках, до удушения всхлипами в мягких и тёплых объятиях перед сном, до дрожащих плеч в ночи, до самой смерти у берега беспокойного океана. А океан — это их любовь, океан — это то, что называют "великой пропастью любовных чувств ", и, будь бы их воля, они бы обе утонули. Утонули в бурлящей пучине этих всех неизвестных чувств, в пучине обид, в пучине сладких грёз и таких же сладких поцелуях, в пучине щемящей и ноющей под сердечком нежности, в пучине всего, что связано с ней. У обоих в момент того, как бы они бросились со скалистого обрыва в зовящий волнами океан, в мыслях было бы лишь одно — она, она, она. Она. И никто из них не пожалел бы о своём поступке уж точно. И вот, со временем, они тонут. Тонут в своих заботах, тонут в мучительно-медленном ожидании, тонут в спокойном молчании и сопении друг друга ночью после счастливых обжиманий, тонут в руках друг друга, каждый раз сплетаясь пальцами. А у Ёимии руки всегда тёплые-тёплые, такие удобные, мягкие. У Кокоми же ручки всегда холодные, замёрзшие, только она сама этого не ощущает, и Ёми в любой момент будет готова согреть её, когда поймёт, что это нужно. Они понимают друг друга без слов — будь то лёгкий поцелуй в висок утром, будь то длительное объятие на излюбленной набережной, будь то протянутая в кафе ложечка с персиковым тортиком, будь то даже многозначительные шуточки со стороны Ёми, будь то даже ласковое прикосновение Коми к тёплой руке своей возлюбленной. Наганохара особенно любила такие моменты, когда голубоглазая сама тихонечко прижималась к ней по ночам, обнимая за талию, когда она заправляла её непослушные волосы бледными ручками за ухо, когда она гладила её по спине после тяжёлого дня. Со временем и у вечно мёрзнущей Сангономии руки постепенно теплеют. Теперь она тоже может согревать своё иногда затихающее шумное солнце. И она приятно-тягуче сгорает, каждый раз приближаясь к палящей своим жаром звезде, растворяясь в небытие. Растворяясь в её руках. Они согревают друг друга холодной весной, готовясь к жаркому лету.