Индульгенции

Рид вваливается в церковь, едва не с ноги выбивая дверь, и топает целенаправленно прямо к алтарю. Салим опирается на него спиной и плечами, курит глубоко, с наслаждением, так, как у Рида не получается. Ну, что-то же должно было остаться в его безраздельное пользование. Риду – вся красота и харизма, Салиму – умение кайфовать от местного курева. Рида такой обмен вполне устраивает. Рид седлает какую-то подвернувшуюся табуретку и давит в зародыше тысячу и одну шуточку. Хотя погодите-ка... – Дай угадаю, – фальшиво насвистывая себе под нос заставку из Смурфиков, тянет Рид, – ты встаешь на эту табуреточку и читаешь проповеди как стишок, я прав, Папа-Смурф? Дорогие прихожане и – особенно – симпатичные прихожанки, в дело вступает бродячий цирк одного актёра под покровительством Эйдана Рида; в программе – фокусники (Эйдан Рид), клоуны (Эйдан Рид) и дикие бешеные животные (да-да, тоже – Эйдан Рид). Салим даже не бьет его по рёбрам. Уже удивительно. Салим только отмахивается и закатывает глаза: – Сгинь, окаянный. – Он со вкусом затягивается и добавляет: – И без тебя тошно. Тошно – это точно. Тошно – это немного не то слово, конечно, но в целом ситуацию отражает. Ситуация – это то, что ебаная Триада забила им стрелку, как школьники на заднем дворе. Только вот пушки там будут настоящие, и трупы там тоже будут настоящие, и спасибо, что не обстреляли витражи, большое. Рид все это понимает, упаси его Эриберто Ласкано, только Рид так просто уже не сгинет, угу. Он протягивает руку и ловко отбирает у Салима дымящуюся сигарету. И рассматривает, придирчиво крутя ее во все стороны и пытаясь найти что-то на тонкой светлой бумаге. – Ищешь остатки своего рассудка? – вкрадчиво интересуется Салим. Рид театрально пожимает плечами под черной тканью, внутри кипя от радости, от того, что Салим снова повёлся, позволил себя спровоцировать. – Вообще-то ищу следы твоей помады, сахарочек, – невозмутимо отзывается он и зажимает сигарету между губ. Затягивается – не так глубоко, не так вкусно, но какая богу разница. Салим закатывает глаза – ну да, к этому-то ему не привыкать. Цирковое представление одного актера имени Эйдана Рида, помните? – Жду не дождусь, когда на небесах тебя отпиздят, – только и хмыкает он и поджигает новую сигарету. От церковной свечи. Рид вскидывается, чудом не роняя с алтаря Библию в красивой бархатной обложке, возмущённо втягивает в себя дым. Все-таки закашливается – переигрывает, переигрывает, слишком резко. – Господь с тобой, Салим, – оскорблённо запрокидывает он голову, призывая в свидетели молчаливые разноцветные фрески на потолке. – Неужели ты мог подумать, что я верю в Бога?! Салим смотрит на него как на душевнобольного. Салим вообще-то абсолютно всегда смотрит за его кривляниями – ну, в те моменты, когда не пытается за них прописать Риду по ребрам. Все объяснимо. Эйдан Рид всегда был слишком хорош в юморе для этого бренного мира. Салим не спешит ему отвечать, тоже вскидывает глаза, глядя на расписанные специально нанятыми для этого художниками потолки. Рид не знает и не хочет знать, что произошло с художниками потом. Может их отправили на Гавайи пожизненно с девочками и коктейлями. Может их отправили на Гавайи посмертно. Кто знает? На потолке – картины страшного суда причудливо переплетаются с пасторальными рисунками рая. Рид думает: джакартские художники определенно точно такие же обдолбанные, как джакартские все остальные. Классика. Салим затягивается снова так, что дым должен остаться даже у него в кишках, и наконец хмыкает: – Ты знаешь, Эйдан, – он выдерживает драматическую паузу, – я думаю, у вас это взаимно – Он в тебя тоже не верит. Рид издает короткий лающий смешок и смотрит на Салима в упор, непривычно снизу вверх, сверлит ехидным взглядом и мерзко ухмыляется – так, как умеет, так, как любит. Рид вообще хорош во многих вещах, – в поцелуях, в кражах, в стрельбе из "Глока" и в массовой культуре двадцать первого века, – но лучше всего он бесспорно в клоунаде под куполом цирка – ровно на нервах Салима, то есть. – Причастимся? – подмигивает он диковато, докурив и бросив окурок прямо в оплавившийся воск свечей, держа на вытянутой руке бутылку красного вина. Было бы на самом деле неплохо причаститься, исповедоваться – даром, что Салим знает о большей части его прегрешений, если не обо всех – и рвануть на свидание к сраным китайцам. Посиделки с Салимом всяко приятнее. Салим не открывает по нему стрельбу в первые же пятнадцать минут мирного шутливого разговора – хотя это желание и ясно читается в его взгляде последние лет эдак десять. Ничего личного, просто Эйдан Рид не считает нужным фильтровать базар, а Салиму не помешало бы немного остроумия, вот и все. Салим неожиданно выше – ну, когда стоит, а Рид восседает на неудобной шаткой табуретке, широко расставив ноги и обхватив шершавое сидение коленями. Хоть какой-то плюс от неудобной сутаны – в ней не насажаешь заноз на задницу. А еще Риду она просто идет – ну так, чисто для справки. В минусы сутаны – все, нахуй, остальное. Салим покровительственно кладёт руку Риду на макушку, рука у него сухая, теплая и уверенная, никакой суетливости. Хоть благословляй, хоть отстреливай людей методично из одной позиции несколько часов. Не дрогнет. У Салима руки в принципе не дрожат – да и рановато им ещё дрожать, и времени у них нет дрожать. – Хуй с тобою, сын мой, – своим самым пасторским-менторским тоном отвечает ему Салим, и вау, окей, Рид иногда очень даже не против хуя рядом с собой, но это грубовато для священника, нет? Даже в церкви во славу наркоторговца, да святится имя твое, Пабло Эскобар, и все пророки твои. Ладно. Ладно. Может, для такой церкви оно и в самый раз, уважаемые прихожанки и – особенно – симпатичные прихожане. Рид чужой выпад никак не комментирует, замирает на своей табуретке, полной предательских заноз для неосторожных задниц, приоткрывает губы и сверлит Салима насмешливым взглядом из-под тёмных ресниц. Салим закатывает глаза, но тоже молчит. Откуда-то с алтаря берет не глядя оставшуюся от утренней службы облатку. – Испробуй плоть Его, сын мой. Облатка сладкая до приторности, растекается противной сахарностью по языку и липнет к зубам. Рид пережевывает похрустывающее тесто, пока Салим обтирает руку об алтарь. Позер. Он даже до лица не дотронулся, что там про рот говорить, тьфу. Салим забирает бутылку из его руки. Рид позволяет. – Испей кровь Его, сын мой. Рид чуть запрокидывает голову, когда Салим подносит узкое витое горлышко к его губам, и делает пару церемонных глотков. Не проливает даже половину на сутану, что удивительно. Салим смотрит на него сверху вниз, все еще не настолько высокий, чтобы угрожающе возвышаться над грешником Ридом, но достаточно – для того, чтоб погладить свое самолюбие. Рид смотрит ему в глаза. Ему двадцать семь – красивый, опасный возраст для рок-звезды и для самого сексуального бандита Джакарты. Разница только в том, что для самого сексуального бандита Джакарты безопасного возраста буквально не существует. Ему бы задуматься о душе – да только душа у него заложена, спрятана где-то под расписками и долговыми у Епископа Эчизена; Риду бы задуматься хотя бы о совести – да вот она, совесть, смотрит сверху вниз сейчас черными бесстрастными глазами-жучками и сама ему в руки вкладывает по пистолету. – Грешен ли ты, сын мой? Пистолеты приятно оттягивают оба запястья. Пистолеты заряжены оба, так что в русскую рулетку играть не получится, придется как обычно стрелять китайцев без крайне удачных осечек. Рид думает: а в конце ничего не останется. Ни пистолетов, ни табуретки с занозами для неосторожных задниц, ни неудобной сутаны, ни – особенно – симпатичных прихожан и прихожанок. Рид только надеется, что где-то на пути его встретит Салим и предложит ему сигарету. Рид улыбается широкой безумной улыбкой: – Грешен, Отче. Грешен. У Рида за душою – все семь смертных грехов и даже больше, да только Салим их все знает, каяться в них перед ним никакой нужды. Салим и не ждет, когда он припомнит каждый – снова кладёт руку на его голову, благословляя и отпуская грехи (на деле, Рид уверен, стирая оставшиеся крошки облатки и несуществующие ридовы слюни). Он хмыкает, перехватывая руку в широком рукаве вокруг запястья, и картинно чмокает в самый центр тыльной стороны ладони. Тут же демонстративно отплёвывается. Салим кривится и вытирает ридовы – ну, на этот раз вполне себе существующие – слюни о ткань сутаны. Рид фыркает вслух: – Ты позер. Салим закатывает глаза и вдруг размашисто крестит его. Левой рукой. Через левое плечо. – Ты охренел?! – делано возмущенно вопит Рид, подрываясь с табуретки и вставая к Салиму едва не вплотную, сразу оказываясь выше сантиметров на двадцать. – Если индульгенция обосрется, я тебе из ада сниться буду, Отче! Салим тыкает Риду средним пальцем куда-то в подбородок – выше не получается. Рид смотрит на эти полтора метра чистой незамутненной ярости и почему-то вдруг до боли в оттянутых запястьях хочет его обнять – несмотря на то что, эй, объятия вроде как не их стиль. – Ты и с десятком индульгенций на девятый круг загремишь. Девятый круг, значит. Рид не разбирается, но на девятом круге – предатели да изменники, и все по шею во льдах, для Джакарты уж слишком холодно. Рид все-таки сдается – одной рукой прижимает Салима к себе за плечи, второй грубовато стискивает ткань сутаны на чужой ужасно ровной спине. – Эй, Отче, – отрывисто шепчет он, обжигая сухим дыханием и без того нагретый воздух Церкви с запахом ладана. – Я грешен-то грешен, но я тебя не кину, веришь ты, ну? Рид смотрит на него с какой-то собачьей убийственной преданностью в глазах – не знает, откуда она вообще берется, ей же браться-то вовсе неоткуда, души же ведь не осталось – и комкает, комкает чёрную жесткую ткань. – Эйдан, ты дурак, – бесстрастно сообщает ему Салим и прислоняется хмуро грудью к груди, обхватывая Рида за пояс. – Верю. и ведь знал же, что напиздит.