Потанцуем, Сереж?

Серёжа делает больно всем. Абсолютно всем в своей жизни. Это уже как мантра. Карма. Судьба. Долг и предназначение, во что вы там верите. Это – как свербящая под горлом хрипотой наждачка, сухой кашель, что взрывается в легких и никак не может закончиться, застревает на уровне горла дикими приступами. Сережа не верит ни в кого и ни во что. Давно перестал. Просто знает. Больно он делает всем в этой жизни. И от этого никуда не сбежать. Если честно, он уже и не стремится. Сережа думает, что он умер, умер уже давно. Внутри него вместо души выжженная, черная пустыня. И когда-то там все горело, пылало и сверкало. Было больно. Теперь – уже нет. Хотя боль – это нормально. Боль – это в любом случае часть нашей жизни. Мы все падаем и поднимаемся, сдираем колени и царапаем ладони, пытаясь ухватить мечту. Боль – это то, что сопровождает нас везде. Двойки в школе, первая любовь, несправедливый начальник. Мы все в какой-то момент напарываемся на острый шип жизни. Кому-то этот шип случайно вспарывает горло. Сережа думает, что вспороть горло себе – странно и нелепо. Возможно, хотелось когда-то. Но уже не сейчас. На выжженой пеплом пустыне внутри ни цветочка, ни травинки, ни слезы. Пустыня – мертвое пространство. И внутри у Разумовского пусто, холодно и принимающе. Быть шипом у горла в чьей-то жизни – не лучшая карма, мечта, цель, предназначение. Называйте, как хотите. Но Разумовский давно смирился. Все до безумия просто. В пустыне слишком редко идут дожди. Он помнит, как лежал на странной, жесткой кровати в детском доме в ту самую первую ночь. Было холодно и очень хотелось на руки, к маме или папе. Было страшно, тускло и неудобно. Было отчаянно и слепо, пугало темной, липкой неизвестностью, ложащейся на плечи. Тишина взрывала уши, он прикрывал их ладонями, жмурился, подтягивал колени к груди, держался изо всех сил. Даже не плакал. Только звал постоянно. Мама, мама, мама. Он шептал это как заведенный, до самого утра, так и не смог сомкнуть глаз. Мама не пришла. *** Майор Игорь Гром смотрит на него из-под запыленных тусклых ресниц, разбивает ему челюсть пистолетом. Боль нигде не таится, она сжирает, разъедает склизким ядом все изнутри. Гром думает, что так не живут, с огромной открытой раной у сердца, наспех перешитой старыми нитками. Он думает, что сильнее – просто невозможно. Это просто нереально – так ненавидеть человека, взрываться изнутри черной горькой памятью и засыпать, мечтая (не)проснуться. Он бы и рад сказать – да, все в прошлом. Он бы и рад даже сейчас пройти мимо, оставить Разумовского где-то далеко за спиной, стереть школьным ластиком, как страшный сон из забытого кошмара. Разумовского не стереть. Разумовский уже окутал своим ядом все пространство вокруг, залез гадкой змеей под кожу, оставил свой след навечно. Сколько не скреби по коже – не вытравишь. Он помнит, как держал руку Юли, тонкую, бледную, родную. Он помнит ее звонкий, теплый смех и улыбку, ради которой стоило жить. Он может бесконечно скулить, рыдать и плакать. Он может выследить Разумовского, пустить долгожданную пулю в лоб, произнеся напоследок длинную речь о том, как больно и плохо. Он знает, что любые слова бесполезны. Прошлое – не изменить. Любимую – не вернуть. - Потанцуем, Сереж? *** Дождь бьет по гранитным плитам, умывает бледный мрамор и Юлю. Теперь только на запылённом фото, оставшимся лишь на камне и насмешкой в недрах социальной сети. Юля – яркая. Юля – светлая. Юля – луч тепла, что захватывал своей энергией все вокруг, кружил в смешном и ярком танце всех, кто встречался на ее пути. Юля – талантливая. Юля – стремительная. Юля – всегда цепляла и вела за собой. Смеялась, хотела, мечтала жить. Юля – тот самый человек, который всегда и всем был нужен. Заразительный смех, невероятный ум, тепло и уют – разве может это все быть в одном человеке? В Юле могло. И если уж совсем честно, у Юли никогда не было ненависти к Разумовскому. Жалость, отвращение, сочувствие… Пчелкина к любому могла найти подход. Когда люди говорят «человеку нужен человек» - они точно имеют ввиду Юлю. Она знала, что легко – никогда не бывает. Но и от того, что сдаешься – не легче. Идти, упорно и упрямо, ловить губами каждый вдох этой чудесной жизни, чудесной потому, что, когда ты веришь в чудо – оно все равно рано или поздно сбывается. Чудо жизни, чудо любви, чудо создания… Хотя, одной веры в чудо, конечно, мало. Юля знала, что все зависит от нас самих. Юля знала, что способна справиться с любой проблемой. Юля знала, что жизнь у нее – яркая, светлая и прекрасная, такая, какой она сама ее создала. Юля лежит на полу Венецианского дворца с открытым ртом. Кровь льется из взорванного горла. Мертвые, конечно, не разговаривают. И все-таки… - Потанцуем, Сереж? *** Кружка в руках Олега дрожит. Судорога проходит вниз по правому плечу, пальцы разжимаются, вода льется на пол. Разумовский подхватывает кружку на лету, учится самостоятельно резать бутерброды и даже греть, ничего не взрывая. Олег уходит в ванну. Часами стоять перед зеркалом – не то, чем ему хотелось когда-то заниматься. Но оторвать взгляд невозможно. Один-два-три-четыре-пять. Спасибо, что не в голову, правда. Он помнит, как доверял и верил до последнего. За день до игры сжимал в ладонях рыжие пряди, касался губами виска, скользил руками по телу. Он был уверен – Серый, его Серый – ни за что его не тронет и не обидит. Он прижимался носом к его шее и доверчиво закрывал глаза. Первый поцелуй в пыльной кладовке и смущенные признания в любви где-то на чердаке. Их первые неловкие касания друг друга, сорванное, шепотом «я всегда с тобой буду» и прочий детский бред. Теперь, кажется, что бред. Тогда не казалось. Разумовский встает за его спиной тенью. Олег теперь всегда на чеку, нос больше не касается бледной шеи. Он приближается осторожно, всегда стучит, в одной комнате спать не остается. Шрамы взрываются фантомной болью на кончиках пальцев. Разумовский касается дрожащими губами следов, оставленных на теле, спускается ниже. Смотрит на Олега снизу вверх, шепчет задушенное «прости» восемнадцать раз в день. Олегу нахер не сдались его извинения. - Потанцуем, Сереж? *** Серёжа смотрит в зеркало. Сережа трогает холодное стекло ладонями, царапает короткими ногтями поверхность, захлебывается в беззвучном крике. Сережа дрожит. Пальцы – непослушные, таблетки летят на пол, ледяная вода окрашивает футболку в темный цвет. Если честно, быть шипом у горла чьей-то жизни он никогда не хотел. Отражение смеется. Он – нет. - Потанцуем?