Нареченный

Хёнджина перед сватовством мужние омеги своими похабными шуточками и насмешками – добрыми, но для парня обидными – доводят до красных щечек и маленькими хрусталиками слез блестящих глаз. Хван кусает пухлую губу, когда Феликс Бан, супруг старосты слободы, с задором улыбается ему и играет бровями: - Не бойся уж, Джин-и, муж твой красавец удалой наверняка, в любом деле будет первым, ну уж конечно после Чана моего, родители тебя за кого негодного не отдавали бы! Хан Чанбин, уже на последнем сроке беременный муж местного плотника, мягко придерживает обеими руками объёмный живот и улыбается пухлыми щеками и особенно ярко – глазами: - Того и гляди, родишь после омежку и породнимся с тобой. Али не рад будеш такому свату как я? Хёнджин отмахивается обеими руками, пытается отшутится, а в глазах тоска смертная, да в груди ощущение какой-то потери, словно вот только что солнечный лучик согревал сердце и душу, а теперь это все затянуло чёрными тучами. Сомнения, страх, обида на родителей за то, что сговорились за его спиной со сватьями, а ещё... Хван помнит его, тот праздник середины зимы два года назад, и вечерние гадания в избе незамужнего тогда ещё Чонина: долгие затяжные песни, сласти на блюде, которые жених Чонина, Ли Минхо, привёз из столицы как подарок возлюбленному омежке, пяльца с вышивкой, к которой у Хёнджина никогда таланта не было, оттого и пальцы вечно исколотые. А после были свечи, зеркала и воск. Омега как сейчас помнит тени в отражении, а после резкий рывок пламени свечи и улыбку. Яркую, светлую, наполненную жизнью улыбку незнакомого альфы, его тёмные блестящие глаза и протянутую вперёд ладонь с длинными узловатыми пальцами. Хёнджин тогда как в мареве хотел едва не нырнуть в тёмный провал зеркала, когда облик незнакомца исчез, и остановила его только рука Чонина на плече и его обеспокоенный голос: - Ты в порядке, Хёндж? - Я да... Да, все в порядке, Нин, я в порядке, - а перед внутренним взором только чужое лицо и колокольчиком звук звонкого смеха отдаётся в ушах. Соврал, конечно, другу, но с тех пор Хван будто покой внутренний потерял. Он пытался, конечно, снова, дома и наедине, запираясь в своей комнатушке и тихонько нашептывая под нос слова обряда, но больше не выходило, и от этого плакать хотелось. А теперь вот, сватовство это, по сути ненужное, потому что Хёнджину чётко и ясно понять дали: супружество его – дело сговоренное, залог хороших отношений между двумя слободами, раз уж староста их мужний альфа, а детей подходящего возраста у них с Феликсом нет. - Ты не реви, омежка, плохому мы бы тебя не отдавали, да и в целом лучше бы ты остался у нас, а не в соседнее село... Хёнджин, если честно, лучше бы своему суженому, в зеркале единожды увиденному, отдался, да вот не судьба. Не все так плохо, думалось парню, пока не узнал всей правды. - Как не в соседнюю слободу? – Омега испуганно ахнул и прижал тонкие пальцы к губам, пряча изогнутые едва не в плаче губы, - волкам? Как же так, испокон веков мы с ними не водились, боялись и избегали, а теперь меня – волкам? - Перевертыши они, Хёндж, - терпеливо втолковывал ему Чан, а Хвану от взгляда на него ещё горше становилось – знал, всё раньше знал. Да и все они знали, но лгали ему, даже не предупредили, даже отец и папа! В груди горьким ядом разливается ощущение предательства, и Хёнджин смахивает с глаз слёзы, кусает губу и кивает: - Так тому и быть. Я буду успешным залогом мира, староста Бан. Больше Хёнджин не говорит ни с кем: игнорирует родителей, друзей – бывших уже, с жалостью глядящих на него искоса и прячущих глаза. Только за день до того самого сватовства Хвану сообщают что не будет сватьев, что просто отправят омегу в лес, оставят на поляне с узелками пожитков, а оттуда его новые родичи заберут, к жениху отведут да свадьбу справят. Хёнджин молчит и тогда, только внутри окончательно погибает, понимая что и этой маленькой омежьей радости его лишили в угоду проклятым волкам. Всё будто во сне: с утра он окунается в бадье с ароматной и драгоценной розовой водой, в длинные чёрные волосы вплетают ленты венка, а поверх нижней рубахи надевают верхнюю, красиво расшитую цветными нитями и стянутую на тонкой талии в поясе. Его бережно и как драгоценность сажают на телегу и долго, очень долго везут по лесу: Хёнджин растерянно слышит за спиной папин плачь и пожелания удачи, и сердце несдержанно трепыхается, рвётся обратно, но строгий взгляд Джисона, альфы Чанбина, отрезвляет. - Коли обидит – перетерпи, но коль обида будет сильной и нестерпимой, к старости их иди и пронись домой. Не терпи там все, Хёндж, даже ради слободы не терпи, не стоит оно того, - Хан натягивает вожжи, останавливая лошадь, и смотрит исподлобья, его серьёзные глаза лучатся пониманием и добротой, от которых Хвану хочется позорно разреветься, и он с трудом себя сдерживает, кивает только, соскальзывая на землю. Так же в тишине его пожитки сгружают на землю около рощи сосенок, кланяются в пояс – и Джисон уезжает, забирая с собой прежнюю жизнь Хёнджина, все его надежды и чаяния. Омега подрагивает мелко, когда на поляну опускаются сумерки, обнимает себя руками за плечи и дёргается испуганно, когда из темноты выступает высокая стройная фигура. Парень затянут в хорошо выделанную кожу штанов и беленую рубаху с полотняным жилетом сверху, ступает совершенно неслышно, а ещё Хёнджин совершенно не видит его лица: только глаза блестят тёмными каменьями, а все остальное скрыто повязкой. - Хван Хёнджин? – от чужого голоса внутри разливается сладкий мёд, и омега кивает, наблюдая как парень легко подхватывает его пожитки и кивает вбок, - идём, дорога предстоит долгая. Хван честно выдерживает почти час молчаливой дороги, пока не цепляется к провожатому. Спрашивает, пытается добиться хоть какого-то ответа, хотя бы на один вопрос – но получает лишь тихое: - Можешь называть меня Сынмин, но остальное тебе расскажут в стае. Стая... Непонятное, странное слово, Хёнджу действительно не понять как это, но он послушно отстаёт от альфы и почти всю ночь следует за ним меж деревьев, цепляясь подолом вышитой рубахи за ветки и кусты. На окраину волчьей слободы они выходят с рассветом, и у Хёнджина от вида маленьких, аккуратный срубов, огородиков и садов рядом сладко замирает в груди. - Здесь красиво, правда? – От долгого молчания голос у Сынмина чуть хриплый и низкий, он встаёт рядом с омегой плечом к плечу, и в его голосе слышится мягкая улыбка. Хван спешно оборачивается и ловит блеск в чёрных омутах глаз. От него, вот такого загадочного волка с закрытым лицом и мелодичный приятным голосом, бегут по спине мурашки и слегка перехватывает дыхание. - Идём, я отведу тебя к старосте, там тебе все и расскажут, - альфа едва не на бег срывается, ступая на улочку деревни, и уставший Хёнджин вынужден поспевать за ним. Уже вечером, накормленный, отдохнувший и разморенный баней и сытным ужином, парень слушает рассказы старостиного мужа и сквозь зевок спрашивает: - А кто этот Сынмин у вас? - У нас? – с тихим смехом отзывается мужчина и качает головой, - дозорный он наш, главный охотник, славный альфа. Только вот не женат до сих пор, но это ведь дело поправимо, - омега задорно подмигивание Хёнджу и улыбается, - а что же ты про жениха своего ничего не спросишь, али не интересно? - А расскажете? - Не скажу, - со вздохом качает головой муж старосты, - обычай у нас таков, коль не знают нареченные друг друга до свадьбы – узнают лишь на обряде. Могу лишь сказать, что он из рода Ким, знатный мастер, золотые руки. За что ни возьмётся, все у него спорится. Будешь как за каменной стеной, он не обидит. Хёнджин медленно кивает сквозь полудрему и в чужие слова почти не вслушивается: перед внутренним взором сияют чёрные самоцветы чужих глаз. В ту ночь впервые Хёнджин видит не своего суженного из зеркала, а провожатого-волка Сынмина. И он бы выдержал, вытерпел, если бы это случилось единожды и во сне, но альфа будто преследует его: стоит Хёнджу выйти на широкое подворье – и не вдалеке слышится такой знакомый и приятный голос, или мелькают широкие плечи нового знакома, а то и глаза сверкают из-за струганных плашек заборчика. Сынмин не говорит с ним, не видится и вряд ли замечает, но он так западает в душу Хвана за ту неделю, что длится до обряда, что омега готов на колени встать, лишь бы его нареченным оказался Сынмин, а не какой-то Ким. И он почти решается на рассвете дня собственной свадьбы, но... «ты залог мира между нами и волками, Хёндж» - и парень снова чувствует как умирает надежда. В день обряда Хёнджин чувствует себя заморским принцем: тронутые кармином губы, подведенные углями глаза, пышный венок в волосах и нарядные штаны и рубаха. Во дворе старосты не протолкнуться, каждому интересно увидеть именно его, даже если это новые знакомы Хвана из слободы, не видит омега только Сынмина, и это задевает что-то в душе, на глаза накатывают слезы, которые с трудом удаётся сдержать. Обида сильна настолько, что он даже не оборачивается уважительно, когда позади слышны шаги сватьев и жениха, лишь голову слегка поворачивает и не поднимает взгляд. - Обернись, омега рода Хван, - хмуря брови, говорит ему староста, но Хёндж упрямо не слушается. - Обернись, омега рода Хван, - просит муж старосты, но и его слова словно проходят мимо парня. - Обернись, омега рода Хван, суженый и нареченный мой, - только от знакомого и уже полюбившегося голоса Хёнджин дёргается и спешно оборачивается, не веря глазам. Сынмин стоит напротив, но его лицо... тот альфа из зеркала в мутном свете свечи, тот альфа, о котором Хван грезил два года. Тот альфа, что привёл его в волчью слободу, тот, что влюбил в себя омежье сердце, тот альфа, которому Хёнджин без раздумий готов отдаться полностью – он как в видении протягивает Хвану руку и смеётся бархатно, колокольчиком, чуть жмуря свои прекрасные глаза: - Омега рода Хван, Хван Хёнджин, согласен ли ты стать мужем альфы рода Ким, Ким Сынмина, войти в его семью, стать его сердцем, беречь его душу и дом, встречать с ним звезды и жить столько, сколько отмерила нам мать-Луна? У Хёнджина в груди поёт счастливым соловьем сердце, когда от кивает и на выдохе шепчет: - Мой суженый, я согласен.