Раз. Два. Три.
Веки открываются через силу, взгляд с трудом цепляется за серый потолок. По серым стенам к серому окну: Серость, чтоб ее, пожирает его со скрипом и чавканьем. Словно решила взять Ревашоль изнутри, пробраться там, где тонко и уже побежали трещины.
Он весь состоит из трещин. На щеках, запястьях, кончиках пальцев и под самыми ребрами. От последних дышать в первые минуты пробуждения так тяжело, что хочется малодушно задохнуться, но утренний холод отвратительно быстро напоминает:
нет, Жан, тебя ждет десяток отчетов и работа, которую и так
напарник никто и не выполняет, так что сегодня еще поживем.
И завтра. И, может, на следующей неделе. Дальше уже никаких гарантий: при попытке побриться на лезвии в дрогнувшей руке замечает неестественно темное. Кажется, не красное, а черное — в кофе и сигаретном пепле крови не обнаружено, и с таким топливом далеко не уедешь.
Но он по какой-то причине двигается дальше, даже поправляет в своей пешей поездке воротник рубашки и впервые за столько дней задумывается, что, может, стоило бы обзавестись зонтиком, а не мокнуть как дебил под дождем.
Старый, достаточно большой, чтоб под ним поместилось двое, он выкинул к чертовой матери в достаточно дальний угол, чтобы не помнить. Или хотя бы временами не вспоминать.
Выдох перед порогом участка короткий, глухой — научился не замечать сам, так и другие не увидят подавно. Маклейну и Торсону не до того, их гогот разносится по зале раздражающим белым шумом; хмурится и на тихое приветствие Жюдит выдает свой максимум: кивает безмолвно и спешно скрывается за дверью кабинета.
Не его, по сути, кабинета.
Раз. Два. Три.
Считать становится невмоготу, но лучше набить оскомину на языке при пересчете, чем лицо этого пестрого долбоеба.
Раз. Два. Три.
Сукин сын, он даже не явился. Прекрасно знает, что с утра летучка и им
нужно хотя бы сделать вид, что у 41-го все в порядке.
Не в порядке. Нихуя у них — у него самого — не в порядке.
Завтрака не было, вместо него было долгое и мучительное стекание с постели на холодный жесткий пол. На обед будут таблетки и, может, очередная кружка кофе. Чудо, если горячего — через пару минут наверняка забудет до самого вечера выпить.
Раз. Два. Три.
Дыхание ровное, но гнев никуда не уходит, и шорох заполняемых бумаг его лишь разжигает. Жюдит замечает — проклятье, из всех она просто единственная, кажется,
смотрит — и делает лучшее, что может позволить. Себе, Жану и всему 41-му, грозящему взорваться при следующей гипотетической встрече
напарников.
Слова благодарности застревают комом в горле, вырываются едким сарказмом — но соус в шаве с соседней улицы все равно острее, и Жан рад. Насколько может быть рад, что его размеренно истлевающая жизнь продлится еще на пару дней благодаря куску горячей пищи вместо прозаичного недоужина на ночь без намека на вкус.
Друг напарник важный, блять, человек этот обмудок не появляется и после обеда. Собственно, он чуда и не ждет: обещает себе превратить
напарнику лицо в месиво, чтобы надираться больше не было сил. Или, по крайней мере, чтобы было больно. Очень, блять, больно — и хотя бы отчасти так, как самому Жану.
А ему
больно. И на эту тихую мысль он скрипит зло зубами, рычит на звонкую парочку долбоклюев, решивших, что сиги завсегда лучше работы, и плюет на мелькнувшую идею принять от задержавшейся у дверей Жюдит зонтик.
Дождь капает словно бы отовсюду, потому что его окружает Серость. Она не только в небе, она всюду, и вода заливает за шиворот успокаивающим холодом; мысль больной птицей бьется в висках: сейчас, добраться бы, доползти, вставить дрожащей от усталости рукой ключ в замок, ввалиться. Закрыть глаза и не просыпаться.
Жан считает до трех, после смазанного, невнятно пролетевшего круговорота дня наконец вновь взглядом встретившись с серостью потолка.
Раз. Два. Три. В темпе вальса, в темпе диско, в темпе памяти, за которую он цепляется бессознательно и по-жалкому отчаянно.
Трехчасовой сон приносит тьму, в ней ему искрами слышится вкрадчивый голос в разговорах ни о чем, которых больше никогда не будет. Пахнет морем, текилой и свободой.
Пахнет надеждой, которая трещинами расходится под ребрами, заставляя издыхать в тишине собственной беспомощности и злости.
Перед рассветом пахнет серостью.
Раз. Два. Три.
Веки открываются через силу, взгляд с трудом цепляется за серый потолок.
День начинается заново. Жан Викмар не знает, когда у него закончатся силы считать.
