Серебряный

      Ксено вышивает крестиком на Стэне. Опрыскивает его дорогими духами, для привлекательности вида; мажет пересохшие губы гигиенической помадой, заливает неглубокие раны от иглы перекисью. Мягкой кистью, обмоченной в краске, водит по чужому лицу, вырисовывая причудливые узоры, очерчивающие глаза и чёткий аккуратный нос, чуть высокомерно вздёрнутый, словно насмехающийся над действиями учёного, несмотря на скривленную от причиняемой боли улыбку, будто напоминающую о чем-то.       Тусклое, зеленоватое освещение обволакивает небольшую комнату, похожую на кабинет заброшенной больницы. На стенах потрескавшаяся от времени краска, некогда зелёная. Тихо, тихо капает вода в только что выкрученном кране. Вдох, взгляд, улыбка. Странная, немного жуткая, но такая притягательная, что кружится голова: бледные губы, растянувшись, шепчут. Говорят негромко, но в одиночестве комнаты все слышится более чем отчётливо.       — Потерпи, — говорит доктор Ксено почти ласково.       И подходит ближе, чтобы подцепить металлическими когтями чужой острый подбородок, посмотреть в серые глаза, насмешливо смотрящие в ответ.       — Я потерплю, — отвечает тогда Снайдер, неспешно роясь в кармане, чтобы потом достать оттуда пачку сигарет. Тонкую, с противным, постоянно теряющимся фильтром.       — Не сейчас, — почти цокает Уингфилд, отходя.       С проницательным звоном металла он раскладывает иглы, цепляя их все теми же когтями. Стоит признать, что поворачивать подобное недостаточно удобно, но во имя элегантности можно пренебречь. Плевать, что хирургам даже кольца носить нельзя. Они уже не в том мире. Здесь только их правила и порядки, их правление, их вознесение на пьедесталы богов. Нет, не так. Высших — тех, кто действительно существует, в кого имеют право верить люди, не разбивая лбы в молитвах перед пустотой.        В какой-то момент Уингфилд вновь возвращается к Стэнли. Чуть наклоняясь проводит по правильному лицу, согласному со всеми правилами пропорций и красоты.       Между длинными пальцами сверкает хирургическая игла — слегка изогнутая, тонкая, острие блестит в тусклом свете. Из узкого ушка струйкой тянется серебряная нить, спадая на колени Снайдера и продолжая плестись ровно до того, как окажется прямо над полом. Не касаясь его, она со всей сдержанностью привлекает внимание своей безупречностью.       – Знаешь, Стэн, — безмятежно начинает Ксено, примеряя иглу к ровной коже лица, — я создам на тебе самую лучшую вышивку.       И молчит, вдавливая острие. Насыщенной каплей кровь просачивается через набирающую цвет точку, накапливаясь, готовясь вот-вот стечь по бледному, по природе своей, лицу. Снайдер молчит, терпит, легко сжимает сухие, не крашенные губы в едва заметную полосу и тоже молчит.       Игла проходит под кожей, создавая на её поверхности бугор. Затем оказывается недалеко от прежнего места, с усилием прокалывая живые ткани. Хьюстон тянет медленно, мучительно долго, но безболезненно. Нить окрашивается кровью, но серебро быстро смахивает нечистую жидкость, вновь очищаясь под тонкими пальцами.       Следующего шага не происходит. Ксено спокойно оставляет иглу, едва вставив её в кожу, и отходит, чтобы взять флакон.       В стеклянном сосуде темная вода, которая уже не так сильно напоминает настоящую кровь — а ведь Уингфилд только из-за этого духи взял. Запах напоминал красную розу. Та ещё дрянь.       Колпачок с характерным звуком был открыт; пшик — и комнату наполнил запах королевских садов, доступных лишь тем, кто жил во времена не загрязненной среды. А теперь этого не избежать. Вновь.       Стэнли смиренно прикрыл глаза, чтобы жгущий раны спирт, не попал в них. Брови едва заметно хмурились, он сильный. Ксено поражался его выдержке, самообладанию... Сам бы уже давно весь мир перестрелял.       — Стэн.       — Да? — приоткрыв левый глаз, ровно спросил он, почти шепча.       — Тебе больно?       Ответа не последовало. В действительности это не приносит больших страданий, поэтому говорить, что это так — чистейший обман.       — Нет, — открыв второй глаз, сказал Снайдер, продолжая спокойно сидеть на металлическом стуле с иглой в коже лица.       Неприятные ощущения от прижигания спиртом прошли, оставив лёгкий спазм. Ксено вновь принялся за инструмент, меланхолично сосредотачивая взгляд. То есть будто не здесь, а в своём личном пространстве, где нет никого глупее, чем он сам. Постепенно Хьюстон дошёл до переносицы, избегая области вокруг глаз. Под иглой образовывался след из серебристой нити, очерчивающей половину лица лёгкой дугой, красиво обрамляя и подчёркивая серость глаз, порой завиваясь в окружности, но вовремя находя выход на другой части кожи и продолжая свой путь.       — Ты не используешь перекись, — после очередного пшика, констатировал Стэн. Комната, как и они сами, уже напрочь пропахли духами.       — Перекись не даст того самого эффекта, — только и ответил Ксено, хмуро продолжая вышивать узоры на чужом лице.       Время катилось к чертям. Все, казалось, забыли о его течении, существовании в целом. Здесь не было даже часов, которые мерно отбивали бы секунды. Только вода из плохо закрученного крана.       Уингфилд растянул оставшуюся нить и тихо обрезал, щёлкнув ножницами. Всё.       Он кинул иглу в чашу, в которой после получился беспорядок; запуталась нить, острие затерялось под грудой других инструментов.       Ксено оценил плоды своих трудов, огладил шов, поверх которого одинаковыми крестами, словно вышивка, проходила нить из серебра, которая теперь, на свету, отливала, заманивая смотреть и смотреть.       Снайдер осторожно поймал его руки, лёгкими движениями отцепляя металлические когти. Со звоном они упали на холодный кафель. Пальцы Ксено тоже холодные. Стэн опускает одну ладонь и касается талии Уингфилда, протягивая на себя, заставляя сесть на свои колени, сам вжимается в изгиб шеи, не желая смотреть так прямо. По крайней мере сейчас. Снайдер ещё не видел себя, но может чувствовать, как смотрит на него Ксено — пытливо, выискивая недостатки. Но так и не находит и убеждается, что Стэнли есть воплощение совершенства. Но теперь он ещё лучше. В этом убеждает Хьюстон, не тая в больших глазах ненависти.       — Давай покрасимся в платину. Оба, — предлагает Уингфилд, замечая белеющий волос в ухоженной копне.       — Не обязательно всегда стремиться к идеалу, — продолжая обнимать, отвечает Снайдер.       «От него пахнет духами и сигаретами. Лучше чем-то одним» — думает Ксено, не беря слова снайпера по внимание.       Затем следует продолжительное молчание, не несущее в себе ничего. Разве что нелюбовь Снайдера разговаривать с потрескавшимися губами. Хьюстон отлепляет Стэнли от себя, усаживаясь на нем удобнее, перекидывая ногу и заглядывая прямо в глаза, будто гипнотизируя, не переставая молчать и смотреть, чувствовать чужое тепло, касаться лица, которое в ближайшее время будет покрыто то краснеющими, то белеющими шрамами и любоваться.       — Стэн, — молчание, — зачем тебе гигиеничка, когда есть я?