Когда проплывает вся жизнь

*** Я помню сад в Пеле. Дикие вишни сочными горстями свисали на наши плечи. Нам меньше тринадцати. Мы по-детски наивно заигрались в дороге, забыв про все на свете: про час обеда - про обещания вернуться к нему. С утра у нас во рту не было ни крошки. Я слабовольно оговорился, сознавшись, что очень хочу есть. Ты ни на миг, не задумавшись вскарабкался на старое дерево. -Эй,куда же ты? Я потерплю…или вишню можно сорвать снизу! - закричал испуганный я.А ты нагло усмехнулся и крикнул пару недетских фраз, произнесенных такими юными губами: «Не подобает нам брать легкое, не бойся!» -Осторожно!- волновался я, когда ты продолжал звонко смеяться и кричать: «Мне не страшно, Гефестион!» *** Я помню Миезу. Нам по пятнадцать - шестнадцать. Ничто не могло нас разлучить. Аристотель ставил нас в пример дружбы между мужчинами. Увы, не все согласны были принять на веру нашу искренность. Чего только не слышал я в свою спину, но всегда молчал, понимая, что безмерной яростью лишь сделаю больно Александру. К сожалению, людская зависть, подлость и озлобленность имеют свойство разрастаться. Мое молчание было понято как несопротивление, что непременно служило поводом к еще большим атакам. Нас стали затравливать. Уже обоих…Я помню, он не выдержал первый, я останавливал, как мог, но его месть чуть не убила половину миезских учеников. И, когда я вытирал кровь с его лица и горячо умолял быть осторожным к себе, он уютно улыбался и с упоением твердил «мне не страшно». Больше нас никто не трогал. Не смел. *** Я помню нас во дворце, в Пелле. Нам восемнадцать. Царя Филиппа убили. Грядет переворот. Мы два потерявшихся щенка. Я держу твою руку, на твоих волосах корона, а в глазах растерянность ребенка. Ты плачешь и шепчешь: «Я смогу! Не страшно! Не страшно!» И только в будущем я пойму, что это твоя молитва. *** Нам около двадцати. И это наш первый настоящий военный поход. Ты божественно красивый маленький царь. Таким ты не будешь никогда больше. Детская, почти девическая непосредственность твоего идеального лица в сочетании с мужественным и беспрекословным взглядом, заставляют смотреть на тебя часами, не отрывая глаз. Твое тело еще не испещрено шрамами, оно пахнет молоком и цветами. Ты юный Бог не то любви, не то войны. Ты скачешь на Буцефале и задорно кричишь: «Я ничего не боюсь, Гефестион! И ты не бойся!» Я не боюсь. *** Теперь ты жаждал власти. Твой взор метнулся в Азию. Ты свято верил в благодатный порыв желаний. Ты хотел всего и сразу. В городе Гордионе ты разрубил неподатливый узел: быстро и бескомпромиссно. Позже, лежа в покоях, я задал тебе вопрос: «Ты боялся не развязать узел?» Ты улыбался и отвечал: «Я знал, что разрублю его с самого начала. Я ничего не боюсь». *** Нам около 23. Мы сражаемся с персами при Иссе. Ты сильный, дерзкий, молодой и все еще до неприличия непознавший жизни. В ходе сражения царь Дарий позорно сбегает под напором твоих амбиций. Ты в гневе, ведь это твоя победа. В честном бою ты должен был убить царя и получить Азию. Твой максимализм не ведал границ. Твой перфекционизм служил поводом ко множеству нервных срывов. Ты ждал власти, но она убежала. Так, держа тебя, содрогающегося от гнева, я спросил: «Ты боишься, что не получишь Азию?» - ты жестко оттолкнул меня и заорал: «Я царь! Я не боюсь ничего!». *** Еще мне помнится слабо освещенный, прокуренный фимиамом зал древнего египетского храма. Ветхий жрец монотонно читает священные мантры, держа над тобой золотой венец. Я стою в шаговой доступности и вижу, как твои длинные белые пряди спадают на голое загорелое плечо и каскадом проливаются на алый шифон хитона. На твоей руке блестит мой перстень, подарок ко дню рождения, его ты не снимаешь никогда. Ладони сжаты в кулаки. Ты сосредоточен и сдержан. Сегодня тебя делают египетским богом. Или просто богом? Ты так и не объяснил мне. Но на мой вопрос, стоит ли купить твою фигурку и молиться ей по утрам и вечерам, ты не на шутку рассердился, и сказал, чтобы я перестал задираться. Я перестал, только так и не понял: пугает ли тебя перспектива стать богом по факту, и стоит ли молиться на тебя круглосуточно?... *** Битва у Гавгамел стала переломным моментом нашей жизни. Есть Александр до и есть Александр после. А я, к сожалению, не меняюсь. Разгромив персов и вступив в Вавилон, к твоим ногам пала великая империя и царская казна Дария, собранная со всех народов мира. Зайдя в пугающих размеров сокровищницу, я восторженно спросил не страшно ли тебе, ведь мы никогда раньше не видели столько золота…Ты звонко засмеялся, потрепал прядь моих волос: «Ах, Тион!» только и ответил ты… *** Вавилон – город вечного порока у твоих ног. Ты в расцвете мужской силы. Тебе 25. Ты потерял юношеские черты, в тебе проснулся мужчина. Божественно красивый мужчина. Божественно гневный мужчина. Когда мы стояли на горячих головешках в прошлом величественного города Персиполя, я плакал. Ты просто стоял и смотрел на меня. -Зачем смотришь на меня? – рыдал я. -А куда мне еще смотреть? – твои губы скривились в злой усмешке.- Тут больше ничего не осталось. -Вот именно!!! Все! Ты уничтожил все! - Молчи, Гефестион. -Ты – зверь, тебе должно быть страшно! - Нет. Мне все равно, страха тут быть не может. -Чего ты хочешь, Александр? Ты получил Азию, чего теперь тебе надо? -Ойкумены. Слезы текли сильнее. Предатели. *** Когда при дворе ты сидел на своем золотом троне, утопая в шелках, шароварах, драгоценностях, маслах, когда твои глаза были черны от грима, как у женщины, когда в твоем гареме были сотни девственниц, но ты прилюдно ласкал персидского евнуха…я был с тобой. Я проклинал себя, но все равно был рядом. Я был твоей тенью: слабой, но точной. Вот только не страшно ли тебе, Гефестион? Страшно! А тебе, Александр? Нет! *** В те же года ты убиваешь еще вчерашних друзей. Своей рукой ты убил Клита, своим словом ты убил Каллисфена. Я ужасался. Я сходил с ума, а ты обряженный и пышущий, словно архаичный божок плодородия, вкушал заморские яства, дивясь, как можно было жить македонской жизнью. «Аристотель учил нас жить по-другому!» – однажды прозвучал мой упрек. -А я учу всех жить так! –воскликнул ты в порыве эйфории. -Да кем ты себя возомнил?! – крикнул я. -Всем! – последовал ответ. -Тебе должно быть страшно, это необходимо для твоего спасения! – шептал я. Но он уже не слышал. *** Нам 28. Я - Гефестион, а ты великий воин, умудренный жизнью муж. Ты не по годам развит, на тебе лежит бремя всего мира. Ты продолжаешь верить в благие цели, но уже не пылаешь ими, как в юности. Фанатизм медленно тает в твоих глазах. Ты уже не задираешь подбородок, а твое лицо стало таким тихим, взгляд прямым, давящим в самое сердце собеседника. Ты воплощаешь собой эталон земного владыки. Ты велик, периодически я задыхаюсь при виде тебя, не узнаю, пытаюсь спрятаться…тогда ты хмуришься и просишь прекратить. Но только поздними ночными часами в твоих покоях я перестаю видеть в тебе чужака. Лишь наедине со мной ты прежний... настоящий, тот самый, за которого я молюсь. Тем временем мы идем в сказочную Индию искать Последнее море. Тобой движет мечта. Ты окрылен – одерживаешь победу за победой над чужими дикими народами, но происходит непредвиденное, то, чего ты не ожидал никогда. Твоя непобедимая армия устала.Восемь лет – огромный срок службы. Люди отказываются следовать за тобой дальше. Фиаско. Я окончательно убеждаюсь, что ты не умеешь проигрывать. Прижавшись ко мне, ты рыдаешь, как маленький мальчик, изредка шипя нераздельное: «ненавижу». А я машинально укачиваю тебя в объятиях и шепчу: «не бойся!», ты поднимаешь воспаленные глаза и неуверенно произносишь: «никогда!». Мы возвращались. Наша дорога лежала через горячие, коварные и безводные пески юго-восточного Ирана. Три четверти нашего войска навсегда осталось в жгучих песках Гедрозийской пустыни. Я знаю, что тебе страшно, но ты твердишь, что нет. Ты – проклято отважен. *** Ну, вот, кажется и финал моих воспоминаний, дальше я не могу, да и нечего. Тело сотрясает лихорадка. Правду говорят, что перед концом перед глазами проплывает жизнь, но я добавлю, что не только твоя жизнь. Жизнь тех, кто любим нами тоже. Наверное, это и есть счастье, когда ты уходишь не одиноким. Порой, как сейчас, ко мне приходит сознание, и я вижу тебя. Ты сидишь на коленях у моей постели. Долго. Я знаю, что ты здесь круглосуточно. Тебя часто просят решить неотложные государственные дела, которых накопилось неприличное количество, но тебя хватает на одно слово - «прочь», после твое тело, содрогаясь, опускается на кровать. Ты слаб. Мой мальчик, я никогда не видел тебя таким бледным, худым и потерянным. Я запускаю пальцы в поседевшие пряди. На осунувшемся лице темные круги, ты в греческом хитоне, на коленях том Гомера, открытый на смерти Патрокла. Я в первый раз вижу тебя таким беспомощным. Первый раз я хочу так жалеть тебя. Ты ненавидишь жалость, но сейчас ты погибаешь без нее, я вижу... Ты не плачешь. Видимо, слез больше нет, они потратились на мое беспамятство. Ты держишься, стараешься улыбаться и говорить со мной, шепчешь дурацкие детские шутки. Боги, я б отдал все, чтобы вот так вот вечность слушать их, слетающих с этих самых родных губ. Когда я последний раз видел тебя таким близким? Я пытаюсь улыбнуться, но теряю дыхание, сбиваюсь и плачу сам. Контроль кончается и у тебя, ты падаешь на пол, сотрясаемый немой судорогой душевной боли. Я хочу встать на колени рядом, но ты приподнимаешься и смотришь на меня опустошенным взглядом. Я целую твою ледяную руку. -За что, Гефестион? Это слишком жестоко. Ты ужасен. Я молчу и держу его руку. Сейчас помощь нужна ему, а не мне. Молчание затягивается, он успокаивается и смотрит в мои глаза. -Ты умрешь. – наконец констатирует он. Я улыбаюсь. Тишина. И внезапный взрыв его гортанного крика сотрясает Вавилон: -Забери меня, Тион!!! Не смей меня оставлять здесь! Твои губы дрожат, ты близок к безумию, как никогда. Я обнимаю тебя, а в голове все смешивается, идет кругом, запахи, цвета, чувства…тело леденеет. Еще чуть-чуть и я упаду. Твои округлившиеся от ужаса глаза преследуют каждый вздох моего слабеющего организма, кажется, что ты хочешь украсть мой кислород, украсть всего меня. Но сейчас мне это необходимо. Сейчас я просто в твоей власти, просто…все слишком просто. Я умираю на твоих руках. Теперь ты сам орешь в пустоту, то, что всю жизнь за тебя произносил я, периодически твой голос срывается, предательски дрожит, но ты все равно продолжаешь с новой силой пробовать незнакомое для тебя слово: «Страшно! Гефестион, мне страшно! Я боюсь! Я боюсь!» Но, сейчас это просто звук в никуда. Я ушел и никому больше не расскажу, что у бесстрашия есть страх. Я буду молчать, что у твоего страха мое имя. Я никому не скажу, что ты меня любил.