Ты верила только ему.
Каждое его слово служило евангелием для заблудшей души, слепое обожание и восхищение, прививаемое тебе им же, струилось по венам, заставляя тебя биться в сладком экстазе.
До чего же болезненно. Но также, в некотором роде, притягательно.
Провести так всю свою оставшуюся, безусловно жалкую, никчёмную,
без твоего спасителя жизнь. Ты ведь действительно так считаешь, верно? Впрочем, с чего бы тебе думать иначе? Ведь ты не имеешь ни прошлого ни будущего — ты пуста, словно глупое подобие чего-то сущего. И как бы ты ни хотела отрицать это — единственное, что даёт тебе цель, наполняет тебя изнутри, воспевает в тебе волю к жизни и поддерживает тебя на плаву — это он. Гоголь.
Николай, что сопровождал тебя с самого начала. Указывал верный путь. Наставлял, что лишь с ним ты можешь быть в безопасности. И сколь бы то ни было болезненно, ты тянулась к нему, не имея другого выбора. Да и нужен ли он тебе, если из сотни возможных вариантов ты всегда будешь выбирать лишь один.
Ты желала быть полезной ему, отдать ему как можно больше, даже не подозревая о том, что ты и так уже превысила лимит, пытаясь всучить ему то, чем он уже обладал. Неукоснительно и безоговорочно. Ты всецело принадлежала ему.
А ему нравилось видеть, как ты боготворишь его, восторгаясь каждым омерзительным актом его игры. Театр одного актёра — иначе не назвать; но от этого только ярче разгорается его агония, охватывает воспалённый мозг, но не позволяет ему вконец свихнуться, лишь добавляя болезненного азарта и отчаяния в этот безумный коктейль.
Николай никогда не считал себя чем-то нормальным — до ужаса скучным и невыносимо приторным. Полным притворства и обыденности. Нет, он всегда старался выжать из себя всё, лишь бы почувствовать себя по-настоящему живым и перестать проживать чертов день сурка из раза в раз, вне зависимости от того, что он вытворял.
Порой у него это действительно получалось. Далеко не всегда, но жизнь его расцветала новыми красками, а после вновь угасала с пугающей скоростью, оставляя Гоголя позади и заставляя вновь глотать серые будни и надеяться на свой, ныне вялотекущий мыслительный процесс.
Можешь ли ты представить, насколько яркой была его встреча с тобой? Как после этого он мог думать только о тебе — прекрасном цветке в кошмарном лесу? Ведь среди серых голубей, он нашёл своего очаровательного лебедя, певчую птичку, заставившую реальность вокруг себя заплясать новыми красками, расцвести и подарить ей чувство; птичку настолько очаровательную, что Николай просто не сможет вынести расставания с ней — он и сам не до конца понимает, почему же это было тем самым, что не дало ему покоя, абсолютно новое, чистое чувство, которое, непременно, является шажком к его кусочку благодати.
О, прекрасная синяя птица, совсем не ведающая, что она с ним творит. Только на тебя он может смотреть без толики горечи, засевшей где-то глубоко в его душе. Притянув его взгляд однажды, теперь ты не сможешь от него скрыться, даже если ты сама и не догадываешься об одном только его существовании.
Гоголь рыскает закоулками, держится на расстоянии, пытаясь улучить подходящий момент. О, твоя первая встреча с ним должна быть по-настоящему потрясающей. Тебе более чем понравится, он, безусловно, очарует тебя, не одним лицом, так другим.
Нет, он прячется не от того, что стыдится себя, вовсе нет.
Он тебе не доверяет.
Да и откуда бы этому доверию взяться, скажи-ка мне на милость. Он верит в то, что ты потянешься к обёртке, не зная, что где-то глубоко внутри, за красивым фантиком и сладкой глазурью, окажется незабываемая горечь. Ах, да, травма на всю жизнь, что печально, ведь если ты закроешься от всего, что тебя окружает, второго шанса у него не останется.
Поэтому он медлит. Он тянет волынку, надеясь, что однажды, ты будешь готова к нему. К его компании.
Но со временем, Николаю становится недостаточно просто наблюдать за тобой. Как наркоману, ему нужно увеличить дозу — потому что старая уже не тянет.
Только тогда Гоголь впервые задумывается о том,
как привлечь твоё внимание. Начинает мелькать где-то в уголке твоего глаза; навязчиво маячить за спиной, совсем незаметно, но достаточно для того, чтобы ты начала ощущать себя некомфортно, возвращаясь с вечерней смены.
От отчаяния, он опускается до того, чтобы прямо говоря, издеваться над тобой и собой.
Глупая игра, затеянная им же и напрочь игнорируемая тобой. Забавно то, что он до последнего считает, что ты точно так же наслаждаешься ею, не говоря уже о том, чтобы знать о том, в чём ты принимаешь участие.
В конце концов, мужчина решает действовать активнее — нагло появляется прямо перед тобой в магазине, заставляя бормотать извинения, когда ты неизбежно падаешь прямо на него, проклиная собственную неуклюжесть; заглядывает в гости по ночам, подсыпая в твой кофе наркотики, с каждым разом увеличивая дозу, в то время как ты коришь себя за то, как ноет и гудит твоя голова после долгих ночных посиделок в excelе.
Гоголь уже выучил каждый уголок твоей квартиры — не думай, что он не знает о том, в каком ящике ты хранишь заначку на чёрный день, старенькое дилдо, или ножик с запасной связкой ключей. Хотя вот ключей ты, скорее всего недосчитаешься, но в связи с самочувствием в последние дни, ты с такой уверенностью свалишь всё это на измотанный мозг, что даже не задумаешься о том, куда они могли пропасть.
Погоди-ка, пропасть?
Ты ведь можешь быть уверена в том, что никто не заходил в твой дом, с чего бы тебе вообще задумываться об этом. Но тогда откуда же у тебя взялись эти розы? Кто может быть дарителем?
Уже чуть пожухлый, но всё ещё целый, стоящий в твоей единственной вазе букет из десяти светло-жёлтых цветков. Николай считает это идеальным подарком, прекрасно подходящим тебе, но тебя он напрягает. Почему десять? Почему эти лимонно-жёлтые цветы должны стоять прямо перед тобой, мозоля лишний раз глаза и так сильно выделяясь из пастельной обстановки?
Но,
разве это важно?
Да, дорогая, действительно, абсолютно не имеет значения.
Именно поэтому одним движением ты вытаскиваешь бедный букет и идёшь в ванную, резко открывая крышку унитаза. Ты ведь знаешь, что это плохая идея? О, определённо. Но остановит ли это тебя? Судя по всему, нет, ведь не тратя ни одной лишней секунды на размышления, ты с ноги запихиваешь их в сливной бачок.
Наваждение проходит столь же быстро, как и наступает — и вот теперь ты молча хватаешься за колючие мокрые стебли, вытаскивая их по одному, и теперь уже с чувством некой опустошённости, несёшь это капающее месиво в мусорку. Переломный момент, как же. Ты действительно думаешь, что это может хоть что-то изменить? Хоть на полпроцента обернуть все несчастья, что происходят с тобой, сдвинув их в привычное русло?
Жалко.
На самом деле, он считает это пустой тратой времени, те чувства, что ему наконец довелось испытать — бессмыслицей, но разве это мешает ему продолжать? Утопать в этом наслаждении, пусть и частично коря себя за это.
Ни в коем разе, даже если местами, пусть даже частично он и даёт себе усомниться в неправильности всего происходящего, его это действительно не колышет. Не вызывает ни дрожи, ни стыда, по крайней мере, ничто не даёт ему права усомниться в себе, кроме позволения себе затеряться в этом пороке. Горечи, это глупой игры можно только позавидовать — ведь он сам всё к этому привёл.
В то же время, разве ему нужно в чём-то сомневаться? Промедление, пусть даже секундное настолько сбивает азарт, что это физически подкашивает его. Нет, ни в коем разе и всё же…
Ох, до чего же мило ты выглядишь во сне, позволяя ему трогать тебя повсюду, лишь тихо посапывая в ответ — однажды, он даже танцевал с тобой на руках, самозабвенно кружась по спальне и утыкаясь носом в твои волосы, попутно заправляя непослушные прядки за уши, не давая им скрыть твоё прекрасное лицо, освещённое только светом особенно яркой сегодня, луны. Или же фонаря, освещающего территорию ветеринарной клиники напротив, но не зацикливайся на этом — романтика стоит того, чтобы закрыть глаза на детали. Несомненно.
А Гоголь — самый настоящий, что ни на есть, романтик. Абсолютно во всех его действиях присутствует эта тонкая, блеклая изюминка, изящество. В каждой маске есть подвох, каждая роль неоднозначна, но ты…
Ты принимаешь его настоящим — долгие вечера, что он провёл возле тебя, бесконечно разглагольствуя обо всём на свете-… Ох, и даже несмотря на то, что ты всегда молчала в ответ, ты никогда не отвергала его, даже когда он заикался о том, что оттолкнуло бы абсолютное большинство, ты лишь мило сопела аккуратным носиком и послушно тыкалась носом в его тёплую руку, обтянутую красной, бархатной перчаткой, заставляя его ещё раз поверить в эту
идиллию.
Но спустя недели, даже твоё очаровательное сонное тело перестаёт приносить ему радость в полной мере. Терпение Гоголя не безгранично, но он готов подождать ещё немного.
Постепенно, он уменьшает дистанцию — когда, по его скромному мнению, ты окажешься готова к его компании, он начнёт появляться прямо перед тобой в открытую, в абсолютно случайный момент — рассматриваешь ты витрину, идёшь по своим делам, тянешься ли за книгой в библиотеке — ну же, у вас так много общего, вы просто обязаны познакомиться, не так ли?
Душа Николая жаждет развлечений —
Приветствую очаровательную леди! — кричит он с другого конца зала.
Не похоже, что это тебе, но ты всё равно поворачиваешь голову на звук и видишь приближающегося к тебе мужчину типичной наружности. Высокий, с черными прилизанными волосами и узкими глазами, одетый в светло-коричневый костюмчик.
— Здравствуйте, — киваешь ты. Исключительная вежливость, несмотря на то, что ты не очень рада образовавшейся компании. — Могу я чем-нибудь помочь?
— Ох, этот вопрос должен был задавать я, но… Хм, что насчёт, пройтись немного? Через пару стеллажей будет пустой столик.
— Прошу прощения?
— Ничего страшного, если захотите поговорить, я буду там. — достаточно тактично для человека, только что появившегося из ниоткуда.
А ведь его душа ликует. Гоголь и сам не понимает, что за чертовщина происходит, но любое, даже самое малое взаимодействие заставляет его натянуть улыбку до ушей и ходить с ней, подобно дураку. Он мог бы поклясться, что кончики его ушей покраснели — они горят, как всё его нутро и он чувствует это, пока взволнованно ходит из стороны в сторону.
Конечно, он не стал дожидаться тебя, ведь ты бы точно не пришла. Даже если ты и хотела посетить таинственного незнакомца, элементарно для того, чтобы узнать, что же такому человеку могло от тебя понадобиться, в принципе, теперь ты нарочно будешь избегать это место, в этом Николай уверен.
Забавно то, что ты действительно заглянула туда, через какое-то время, но он об этом уже не узнает. О,
как бы он воспылал. Безумная радость, воистину опасное чувство. Порой оно пугало даже его самого. Слишком сильное, слишком бесконтрольное и до ужаса незнакомое — его от этого трясёт.
Но вместе с этим, такое привлекательное.
И сейчас ты можешь только вновь и вновь погружаться в эти обрывочные воспоминания. Раз за разом переживать те немногие моменты, которые можешь вспомнить. Но сейчас не об этом.
Важно то, что твоя память стала совершенно не тем, чему ты могла довериться. Больше ты не могла держать ничего в голове, а потому тебе определённо стоило завести дневник, чтобы держать это всё хоть под каким-то контролем.
Как кстати, для заскучавшей тени на балконе, успешно притворяющейся стопкой одежды. Напомни-ка, у тебя всегда там лежал цилиндр? Ты вообще носишь цилиндры? Нет, это определённо твой дом, ошибки быть не может.
Так может, стоит лишний раз проверить? Один разок заглянуть туда, хотя бы раз сдвинуться с места и, возможно получить ответы на отягощающие твой разум вопросы?
Впрочем, ты всё равно не удосужишься сделать это. Ни при каких обстоятельствах, всегда отказывая себе в знании и словно нарочно, всё глубже и глубже загоняя себя в яму с двойным донышком.
Верно, после того, как твоё внимание переключится на что-то другое, ты даже не станешь больше размышлять над этим, молча проигнорируешь и пойдёшь своей дорогой, не задумываясь ни на секунду. До чего же типично. Ох, но тебе, дорогая пташка, это простительно — Гоголь уже и не ожидает ничего другого от тебя, просто будь умничкой и продолжай позволять ему творить всё что только в голову взбредёт!
Да и после того, как ты потеряешь сознание в очередной раз, тебе станет побоку,
ты даже не вспомнишь об этом, так стоит ли ему вообще заморачиваться?
На самом деле нет. Твоё глупое, маленькое личико не беспокоит ничего, когда ты аккуратно готовишь себе ужин. Весь твой облик выражает безмятежность, когда ты садишься на диван в обнимку с пачкой чипсов и ты есть штиль, когда выходишь из дома ровно в семь тридцать три.
Знаешь, а до чего забавно ты будешь выглядеть, упав с лестницы!
Сломанное тело, само очарование, вытекающее из твоего тела красными ручейками, вперемешку с жизнью. Наблюдать то, как огонь угасает в твоих глазах, должно стать лучшим из зрелищ!
Но, он просто не может заставить себя. Казалось бы — в чём сложность? Увы и ах, но он просто не может позволить тебе покинуть этот мир без него.
Ты — настоящее произведение искусства, и он просто обязан приложить к нему руку — так почему бы не добавить пару штрихов?
Его пальцы сжимают небольшой охотничий ножик, иронично то, что ты действительно жертва в его когтях, с двойной покорностью принимающая всё что он даёт тебе, после пары уроков, уже и не заботясь о том, что это может быть опасным — ведь
Николай никогда бы не стал причинять тебе вред просто так, верно? Да и какая разница, если смерть уже давно перестала отождествляться с плохой концовкой.
Лезвие блестит в тускловатом свете мерцающей лампы — ты собиралась сказать ему о том, что её следовало бы заменить, но теперь ты была поймана и говорить что-либо уже поздно — ведь это только сильнее распалит Гоголя, заставив думать, что ты пытаешься заговорить тому зубы. Ах, да, его прекрасная пташка оказалась лишена голоса ровно в тот момент, когда он решил, что это необходимо. Как можно было забыть об этом.
Хотя тебе бы стоило задаться вопросом о том,
как ты вообще могла что-то помнить.
—
Пташка моя, ты знаешь, до чего же ты прекрасна? — самозабвенно шепчет он, резко сжимая нож обеими руками. Одна из перчаток начинает намокать, темнеть.
Прекрасный алый цвет, точно такой же, что яркими, болезненными пятнами, попеременно вспыхивает в твоих измученных, заплаканных глазах.
Гоголь не обращает внимания на это — слишком тяжело дышит, продолжая ласкать взглядом твоё тело, распластавшееся перед ним, грудная клетка мягко двигается в такт дыханию, изредка, чуть рвано подрагивая из-за холода. Ребра можно разглядеть сквозь кожу, что местами кажется совсем тонкой и оттого обвислой. От простого прикосновения там, всё расцветает синяками.
Печальное зрелище, до которого ты довела себя
самостоятельно, упрямство — определённо то, чем ты можешь гордиться, детка. Ты втягиваешь носом воздух и пытаешься собраться с силами, движения даются через силу, в конце концов провести несколько дней подряд не меняя положения уже достаточно тяжело, чтобы даже думать о чем-то, что требует хоть каких-то затрат энергии.
Ты пытаешься принять чуть более удобное положение, но у тебя никак не выходит вывернуть руку из-под себя. Ожидаемо, но попытаться стоило.
До чего же опасный девиз — и тебе предстоит убедиться в этом на собственном опыте.
Николай же, настолько любезен, что мягко подхватывает тебя подмышки и расправляет поломанную позу.
Стоит тебе облегчённо вздохнуть — хитрая улыбка и тихое хмыканье, раздающееся на удивление близко — всё, что тебе нужно запечатлеть в памяти, перед тем, как кожа вновь покроется тёмно-красными разводами. Нарочно задел артерию. Хорошо хоть не сонную, хотя пару раз он определённо был достаточно близок. Забавно наблюдать за тем, как его игра становится всё более сексуальной, словно он наконец заполучил в свои руки то, что так долго хотел и теперь не может отпустить. Как ребёнок, получивший новую желанную игрушку.
Хотя, возможно так оно и есть?
Знаешь, он действительно любит тебя, но никогда, никогда себе в этом не признается. Ты тоже любишь его, но знаешь, в чём разница между твоей любовью и его? В способе проявления? В сердце, стремящимся из груди (и ведь у обоих оно так близко к своей цели)? А может, в горячке, вызываемых друг другом?
Ну же, призадумайся, напряги свои крохотные мозги.
Ты получаешь время на размышления, во время того кошмара, что с тобой происходит — возрадуйся же, дорогая! И отдайся же ему целиком и полностью, ведь в следующий миг, тебе не поможет уже ничего.
Он начинает вновь. Медленно, деспотично, воистину симпатичное зрелище. Сбитое к чертям, прерывистое и хриплое дыхание, казалось бы, кто из вас должен быть сейчас в таком состоянии? Но твоё, всё же хуже, не обманывайся. О, эти раскрасневшиеся щёчки, до чего же прелестный видок. Ах, если бы ты только могла разглядеть что-то за этими пляшущими узорами на твоих веках. Если бы твоя голова не раскалывалась от усталости, боли и изнеможения. Пожалуй, если тот же холод поначалу помогал тебе держаться в сознании, сейчас ты лишь медленно отключаешься, умираешь в его руках, всё глубже утопая в объятиях её величества Смерти.
Его пальцы оглаживают ровные края раны, посылая покалывания по всему твоему телу. Дрожь превращается в ритмичное сокращение мышцы, но ты слишком слаба, чтобы суметь что-то сделать. Коля попеременно надавливает на края раны, пуская по телу больше крови, медленно окунает два пальца в порез и растягивает его, заставляя тебя давиться собственной слюной в бессмысленных попытках кричать.
Ты можешь умолять его, можешь попытаться удержать каждую чертову слезинку в себе, он не отступится от своего. Да, игры должны приносить удовольствие обоим, но кто сказал, что не получишь свою награду позже?
Краем уха ты улавливаешь влажный шлепок. Справа, сверху, где-то вне досягаемости — он скинул пропитанную твоей кровью перчатку. Каждое движение покрасневших глаз, чувствуется в глазницах. Отвратительно. Ты буквально слышишь, как двигаются жидкости внутри тебя, с неприятным шумом и мерзким, скользким движением, ты сглатываешь слюну и задерживаешь дыхание, ожидая нового надреза.
Это могло бы быть менее болезненным, могло бы быть менее травмирующим, но ему, похоже, всё равно?
Впрочем, так ли это на самом деле?
О. Определённо, в некотором смысле, так оно и есть. Иначе бы, он приберёг твоё тело, не дал бы ему дойти до такого состояния так скоро. Но ты сама подстёгиваешь его.
Нежные руки тянут, сжимают, массируют твою кожу. В следующую же секунду, ногти впиваются в тонкую плоть, царапая и сжимая с новой силой. Плоской стороной ножа, он ведёт по твоей колышашейся груди. Тебе нужно восстановить дыхание, паника медленно захлёстывает тебя, но возбуждение помогает стерпеть боль от старых увечий. Ах, когда удовольствие граничит с болью, что это такое, можешь дать ответ?
Не являющееся ни тем, ни тем, чистое извращение и ты, о, порочное создание, наслаждающееся этим. Но ничего, заниматься этим с ним, намного более презентабельно, чем с кем бы то ни было! Ведь он обязательно поможет тебе освободиться от всего, что только могло удерживать тебя здесь.
Ты не знаешь, о чём он думает, проводя своим членом по открывшейся ране, ты не знаешь, что движет им, когда он приставляет грибовидный кончик к порезу и изящно двигает бёдрами, попадая прямо в кровавое месиво и измазываясь в твоих жидкостях ещё больше.
Знаешь, как тяжело передать всю красоту этого действа? В его глазах, это —
прекрасно. Идеально для вас двоих, ведь вы действительно становитесь одним целым, как и подобает партнёрам.
Ты чувствуешь, как горячие слезы текут по твоим вискам, затекая в уши, когда он полностью выходит из тебя, при этом делая это только для того, чтобы с влажным хлопком двинуть бёдрами обратно. Слыша, как он сладко стонет, ты можешь лишь тихо плакать в ответ, умоляюще хрипя его имя на кончике ныне отсутствующего языка.
Сознание в который раз трещит по швам и тебе вновь кажется, что ты не выдержишь, сломаешься. Впрочем, Гоголь всегда знал меру, нужную для того, чтобы ты не окочурилась тут, прямо подле него. Наверное.
Когда он заставил тебя отсосать ему, лишив тебя языка — знал ли он меру? О, безусловно, глядя на то, как ты, захлёбываясь в своих рыданиях и корчась на полу, пыталась двигать обрубком языка вогруг его члена, чудом не потеряв сознание от шока.
Ему более чем нравился твой заплаканный вид и, даже если сама ты считала, что больше походишь на помятую котлету, он видел лишь то, с каким лихорадочным усердием, ты выполняешь всё, что он тебе говорит. Оно и понятно, ведь любое непослушание вознаграждалось ещё большей болью — не делаешь ты, значит делает он, только в три раза грубее и агрессивнее.
***
До чего же приторная штука — эта жизнь. Выбор есть, но его нет — казалось бы, у тебя есть полная свобода действий, но существует она ровно до того момента, пока ты не набираешься смелости сделать один шажок в сторону — и тут же, тут же! Ты начинаешь чувствовать путы, что связывают тебя по рукам и ногам.
Вместе с тем, если призадуматься — разве могли они появиться из воздуха? Из ниоткуда? Нет конечно, они были и до этого, но ты попросту не обращала на них внимания, ибо удавка на твоей прекрасной шейке никогда не затягивалась настолько туго, чтобы ты ощутила себя висельником на плахе.
Сколько времени ты находишься здесь, со своим «спасителем»? Ты больше не веришь ему. Все его слова кажутся фальшивкой. Картонный мир, который он выстроил для тебя, сейчас обваливается и гниёт, словно давая тебе ещё больше материала для подверждения — до чего же нелепа эта ситуация! Ох, дорогуша, в самом деле, это исключительно тоскливо.
Что ты чувствешь, когда находишь собственные документы в его ящике? Что ты чувствуешь, когда видишь чёртову дюжину собственных фотографий, вырезок из газет, распечаток новостей? Когда слёзы градом стекают по твоим щекам, когда сердце сжимается так сильно, что тебе кажется, будто внутри действительно что-то обрывается, трескается — всё трещит по швам.
И ведь потерянный ягнёночек таковым и останется. Как бы ты ни старалась опираться на логику, ты физически не можешь заставить себя поверить всему этому. Это не ты. Не твоё лицо. Это не можешь быть ты, о, определённо! Ни в коем случае. Пусть даже, ты
не можешь доказать это, всё равно, всё равно!
Верно, дорогая?
Впрочем, разве это важно?
Вперёд, детка, позволь ему показать мир, который ты даришь ему — открой свой ротик, и проглоти то, что он даст тебе, а уж дальше Коля позаботится о тебе!
Твоё тело на пределе, но ты всё равно послушно тянешься к нему, яро веря в то, что он действительно желает тебе только лучшего.
Трясущиеся руки касаются блёклого туловища, чувства тускло тлеют, но лишь потому, что до этого они горели настолько ярко, что опалились, сгорели к чертям. Ты сама представляешь из себя лишь комок нервов, послушно двигающихся по его указке.
Ты жаждешь одного — освобождения. Не важно какого, ты просто заперта в этом аду из собственных ощущений, убеждений и жалости. Всем этим заправляет он, в этой бессмыслице нет места для кого-либо ещё и ты, как бы это ни было эгоистично, не желаешь оставаться с ним. Как он сам и говорил, свобода — всё и вся всего сущего.
И он действительно хочет этого — всё это для тебя, дорогая. Вдохни поглубже, открой ротик, закрой глазки и покорись ему — вперёд, раздвинь свои очаровательные, пухлые ножки ещё шире. Стон, засевший глубоко в твоём горле, наконец освобождается, казалось бы разрывая больную голову изнутри.
Безумный кайф проходится по твоему телу выливаясь в сладостную дрожь и мурашки, скачущие то тут то там. Его прикосновения ощущаются ни как иначе, будто касания самого блаженства. Ах, святая простота. Будь ты чуть внимательнее, непременно бы заметила, как он и сам принимает этот препарат. Этот порошок равен сожжённой к чертям слизистой, но сейчас его это не волнует, использованная бумажка отбрасывается в сторону.
Он прикрывает веки и пару секунд просто спокойно дышит. Время в комнате замирает, вокруг тебя гудящая, томящая тишина. Пожирающая его изнутри. Но ничего, даже её ты умудряешься скрасить. Для него. Твои прерывистые вдохи действительно успокаивают его. Возле тебя он чувствует себя целым. Полноценным человеком, как бы иронично это ни звучало.
Сердце разбивается на тысячи осколков и течёт по вене, достигая мозга и неприятно показылвая затылочную область. Теперь, можно приступать.
Медленно, протяжно, он стонет как попавший в капкан волк. Это наполненно бессмысленной точкой, омрачено порочностью. Грехи? С чего бы — вся его жизнь наполнена грехом, а ты его источник. Притягивая к себе, словно магнит, манишь его своими глазами новорождённого оленёнка и телом, полным необузданного очарования.
Он раздвигает твои ноги и устраивается между ними. Льнёт к тебе, словно ласковый зверь, тянется изо всех сил. Но разве он может быть в состоянии дорваться до изувеченного им же сознания? Разве может он вернуть тот чистый облик твой, не опороченный им же? Нет, конечно нет, да даже если бы и мог, это привело бы только к новым лишениям, новым изощрениям.
Он просто хочет забыться и потеряться в этом навсегда.
***
Дверь открыта, но ты ничуть не желаешь убегать от него, отчаянно прижимаясь к его ногам и позволяя слезам течь по твоим щекам — онемевшие ноги не послушались бы тебя, даже если бы ты того хотела, но как можешь ты оставить своего единственного истца? Того, кто сам никогда бы не оставил тебя.
—
Наивно, — разносится над ухом. Гоголь снимает с лица карту, покрытую липкой красной жидкостью — словно ещё одну маску. — знаешь, это становится почти жалким. Ты хватаешься за меня, а я не могу просто так отпустить тебя. Когда-то данные мне крылья ныне тянут меня вниз мёртвым грузом.
На его лице выражение безумной скуки. Оно приправлено чем-то горьким, болезненно отзывающемся в твоей груди. Ты стала по-настоящему зависима от него. Даже зная всё, ты просто не можешь сопротивляться этому человеку.
Хотя, даже если внешне и кажется, что ты наконец видишь его настоящего, где-то в глубине души, мерзкий голосок тонко шепчет тебе о том, что это может быть ещё одной маской — только и всего.
