Ночная Москва: блестящая, сияющая, горящая разноцветными огоньками. Тех, кто гулял внизу, она могла ослепить своим пафосом, а вот те, кто парил высоко, смотрели на эти огни снисходительно. Действительно, могло ли их ослепить то, что они, по сути, сами и сделали? Это их свет, их город — до последнего кирпичика их. Они были ослеплены своим собственным величием. Разве могли какие-то пятна света соревноваться с этой напускной царственностью в силе?
Пчелкин звонко чиркнул зажигалкой и поджег сигарету. Курение давно уже не считалось им вредной привычкой. Это было исцелением, очищением мозга от внутреннего мусора. Только когда вкус никотина проникал в язык Витя был способен на какие-то мыслительные прорывы. Вот и сейчас, пусть у него под боком и нежилась молодая красавица Наденька, работавшая у них секретаршей, но внимания на нее он уже никакого не обращал.
Хватит с нее на сегодня, мало, что ли, получила от него? Такая установка прослеживалась в отношениях Виктора с противоположным полом еще с незапамятных времен. Он настолько привык к тому, что в отношениях всегда всем заправлял именно он, пользуясь щедрыми дарами природы и теша тем самым свое самолюбие, что не заметил, как молоденькая девчонка воспользовалась им, а затем оставила — и не с носом, а с грудным младенцем.
Паша кое-что таки унаследовал от Лили — волосы и глаза. Пчелкин-старший тоже был счастливым обладателем бездонных голубых очей, но у сына они были другими: еще более бездонными, располагающими к себе всякого, кто в них посмотрит. Его глаза были такими же яркими, как у матери, отражающими лишь ту часть его души, которая выгодна ему на данный момент. Павел, как и Лиля, умел играть взглядом, а не выкладывал через них все свои внутренние «скелеты». Про шевелюру и говорить нечего: мягкие, каштановые волосы, чуть отдающие золотом на солнце. Когда Паша рос, Витя не мог не видеть его мать в нем и от того все чаще прибегал к услугам дам с низкой социальной ответственностью и просто свободных знакомых — нужно было срочно забыть Лилю, вновь заставить себя верить в то, что это — не ее сын. Чей угодно, но только не этой смешливой девчонки, которая могла ничего не говорить, а все равно запасть в душу любому человеку.
Бешеная энергетика была у Лилии Усачевой. Она из нее вырывалась, как вулканическая лава из кратера, стремясь охватить как можно больше людей и сразить их наповал. Пчелкин в девяносто четвертом году тоже был уверен, что его харизма и опыт помогут ему устоять перед этой девочкой-катастрофой, но, увы, таких самоуверенных наглецов эта самая катастрофа убирает с пути первыми.
Лиля была из детского дома, но своих родителей знала и помнила. Отец ее по пьянке кого-то пырнул ножом и присел сначала на скамью подсудимых, а после уехал в места, не столь отдаленные. Мать девочки долго крепилась, старалась растить Лилю одна, работала в нескольких местах, лишь бы прокормить себя и дочь, но спустя пару лет, когда пришла весть о смерти мужа в далекой Воркуте, наглоталась таблеток, пока Лиля была в школе. Бледная, с пушистым комком пены у рта — девушка помнила, как нашла труп матери, когда вернулась домой; помнила, как толпились в их маленькой квартирке соседи и смотрели, как медики выносили тело. Пожилая Анна Ивановна, их соседка напротив, сидела рядом с опустошенной девочкой, лила горькие слезы на свой цветастый халат и умоляла девочку держаться. После истории с отцом многие знакомые отвернулись от семьи, но эта женщина опекала несчастных мать и дочь и даже хотела забрать Лилю под свою опеку, но из-за возраста ей не позволили это сделать. Лиле было десять, когда тетки с серыми равнодушными лицами — почти как у ее матери в момент смерти — увезли девочку в приют.
Ничего хорошего маленькая Лилия от жизни уже не ждала. И детский дом, находящийся далеко от ее родного дома, не опроверг ее ожиданий: холод, бедность, жестокость. От дешманской проштампованной одежды первое время чесалось все тело. А дети — особенно те, что постарше — относились к ней с пренебрежением, потому что Лиля прибыла в учреждение не потому, что ее отдали туда родители, предали в угоду своим интересам, а лишь из-за смерти единственного родственника, который любил ее. Лиля знала, что такое любовь, в отличие от них. Только за это ее стоило ненавидеть тем, кто попал сюда из домов малютки или же был изъят из неблагополучных семей органами опеки.
Со временем девочка притерлась к обитателям детского дома, повзрослела рядом с ними, поняла их. Жить было нелегко, но хотя бы перестали гнобить. Еще до выпуска Лиля стала подрабатывать — везде, где брали. И упаковщицей, и уборщицей, и много кем еще. В старом и дряхлом шкафу появились шмотки, на которых не стояло уродливой детдомовской печати, украшения — пусть и бижутерия, а все равно приятно.
Новый девяносто четвертый год Лиля встречала уже не в обшарпанных стенах приюта — дали квартиру. Еды толком не было, телевизора тоже — обращение президента слушала по старенькому радиоприемнику. Зато под матрасом лежали некоторые сбережения, которые Усачева откладывала с каждой получки. Благородная работа уборщицы осталась в далеком прошлом, когда Лиля познакомилась в кулинарном техникуме с Настей — девчонкой из неблагополучной семьи, которая уже с пятнадцати лет подрабатывала своей красотой. Вместе с ней впервые вышла на большую дорогу, впервые получила деньги за удовольствие. Спустя некоторое время Лиля решила, что в столь прибыльном деле нужно как-то развиваться и приступила к поиску работы в более теплом и уютном местечке. Удача улыбнулась ей в «Метелице». Лиля старалась как можно быстрее привыкнуть к новому месту работы и найти человека, который бы помог ей взобраться еще выше по карьерной лестнице. О моральных принципах давно уже никто не вспоминал: деньги затуманили ей разум; она маниакально тянулась к шуршащим бумажкам и ничего, кроме них, вокруг себя не видела.
Говорят, что противоположности притягиваются, а одинаково заряженные частицы наоборот должны отталкиваться и вообще ненавидеть друг друга. Но жизнь в очередной раз подкинула Усачевой ироничную загадку в лице молодого и привлекательного преступника Виктора Пчелкина. Жизненный путь, который проходила Лиля, не располагал к наивности и чистой, искренней влюбленности. Особенно, в человека, напрямую связанным с криминалом. Виктор Павлович стал для нее эдакой оправдавшей все надежды инвестицией: не только хорошо платил за услуги «ночной бабочки», но и одаривал дополнительно. Их отношения развивались стремительно и вскоре Пчелкин привез Лилю в небольшую, но хорошо обставленную квартирку в Строгино и сказал, что она уволена из «Метелицы». Кто угодно на ее месте бы расстроился, но Усачева едва не плясала от счастья: все шло по самому лучшему из всех ее планов на Пчелкина. Жизнь девушки стала совсем как праздник: чистый, благополучный район, где за такую же светлую и уютную квартиру не нужно было платить ни копейки; почти каждый вечер Витя приезжал за ней и забирал красивую, «облагороженную» Лилю в ресторан, гонял с ней по ночной Москве на дорогом «немце» так, что покрышки жалобно скрипели и нещадно стирались. И целовались: много, жадно, страстно.
Период жизни с февраля по сентябрь тысяча девятьсот девяносто четвертого года был окутан ореолом сумасшествия и эйфории. Эти яркость, вседозволенность, неожиданно свалившееся на голову богатство так прочно вошли в жизнь Лили, что когда она узнала о беременности, даже сначала не поверила в происходящее. Переделала кучу тестов — от дешевых до дорогих — и все показывали один и тот же результат в виде двух красных полосок. Поехала втайне от Вити к врачу — и та тоже подтвердила факт беременности. Только тогда Лиля вдруг осознала, что ее ребенок вряд ли будет нужен такому безнадежному кутиле, как Пчелкин. Ему нужна была свободная девчонка, готовая прыгнуть к нему в кровать по первому же зову. К тому же, необходимо было быть красивой, ухаживать за собой, а разве с маленьким ребёнком успеешь все это? Только если у тебя есть деньги на няньку. Теоретически, на нее могли пойти те сбережения, что Лиля продолжала делать все это время — простая привычка, которая уже стала частью ее личности. Но впервые за долгое время Лиля задумалась не о материальной стороне вопроса, а о собственных чувствах по отношению к Вите и ребенку от него.
Он прекрасно помнил тот пасмурный сентябрьский день, когда он узнал от еле держащей себя в руках, чтобы не разреветься посреди речи, Лилии о том, что скоро станет отцом. И это был первый и единственный раз в жизни, когда он видел девушку взволнованной. До этого Лиля никогда не показывала, что творится у нее внутри, пряталась за беззаботным смехом, за тонной косметики и кричащих тонов платьями. В тот день она появилась перед ним в джинсах и футболке, поверх которой была накинута длинная кофта с поясом. Макияжа, казалось, вообще не было на ее лице, хотя, приблизившись, Пчелкин видел, что ресницы все-таки были подкрашены, а на губы был нанесен жирный бальзам — попытки показать себя более совершенной, чем она была на самом деле, мол, посмотри, ничего не изменилось и я ничего не боюсь. А Лиля боялась и еще как, потому что не утратила те жалкие остатки света в своей душе и направила их к своему ребенку.
Ребёнку, которого она все же хотела родить и неожиданно для самой себя мысленно молилась, чтобы Витя принял их.
— Вить, я… Я его люблю… — руки, в которых она сжимала ремешок от маленькой сумочки, тряслись; она дышала шумно, глубоко и часто, пытаясь не расплакаться. Девушка была готова на все, что угодно ради того, чтобы Пчелкин остался рядом с ней, но жалкие остатки душевного тепла мешали Лиле полностью покорится судьбе.
— И тебя тоже люблю. Очень сильно! — подобострастно продолжила она, широко распахнув свои и без того большие глаза и даже чуть улыбнувшись ему. Вите тогда стоило огромных усилий не рассмеяться ей в лицо. — Вить, я не знаю, что мне делать. Пожалуйста, помоги…
Голос ее постепенно утихал и смотрела Лиля на Витю, как собака в приюте на потенциального хозяина. Этот взгляд был хорошо ему знаком: многие девушки смотрели на него так, думая, что их потрясающая верность и едва ли не идолопоклонение способны тронуть хоть какую-то часть его души. Витя смотрел будто сквозь несчастную девушку, курил излюбленный «Кэмел» и усердно отгонял от себя мысли, что Лиля могла говорить правду.
— Я тебя к своему знакомому врачу отвезу. Пусть он скажет, беременна ты или нет. А то тесты эти китайские могут и врать!
Лиля только пожала плечами, мол, делай, что хочешь. Витя тогда решил долго не тянуть с этим вопросом и на следующий день повез девушку в нужную клинику. Но все же он помнил, как спокойно реагировала на его слова Лиля. Это спокойствие было таким натуральным, безусильным, что наводило Пчелкина на страшные мысли: она действительно беременна и ему придется брать на себя ответственность за нее и ребёнка. Привычный холостяцкий мир стремительно рушился перед его глазами, а когда врач сообщил ему о том, что Лиля не солгала и находится на уже довольно приличном сроке — почти восемь недель — он даже смог услышать, как последний камушек звонко упал ему под ноги. Всё. Витя Пчелкин доигрался.
Родители Вити обрадовались, узнав о Лиле и ребенке. Для них была придумана легенда о романтичном знакомстве в парке. Лиля переехала к Пчелкину и они стали жить почти как настоящая семья. Одно только расстраивало девушку — Витя не спешил делать ей предложение. Его вполне устраивала устная договоренность с ней о том, что ребенок будет носить его отчество и фамилию, обещал помогать материально. Женитьбы он будто чурался и вообще считал, что это будет лишним.
В середине июня девяносто пятого года Витя осознал масштабы грянувших изменений. Его радовало только то, что родился сын, а не дочь. Вариант рождения девочки он вообще отметал, потому что боялся за нее. Это была бы самая родная ему девочка, его принцесса. И он знал, что был не готов бояться за нее постоянно. Растить мальчика было гораздо проще. Особенно, если ты планировал лишь давать деньги на его содержание каждый месяц.
Витя помнил, каким был Пашка в первые дни после рождения. Крупный, с большими щеками, из-за которых и глаз сначала было не видно. И, что удивительно, совершенно спокойный. Он молча рассматривал мир вокруг себя, открывал и закрывал, словно рыба, рот. Даже зевал он неслышно. Витя в то время постоянно ловил себя на том, что засматривался на новорожденного сына, с интересом наблюдал за каждым его движением и эмоцией. Тогда он отнесся к ребенку как к неведомой зверушке и совершенно неожиданно почувствовал слишком много всего: страх, жалость, интерес, но только не отвращение. Павлом Пчелкин назвал сына в честь отца, с которым в тот же летний вечер они пили за его рождение. Мама Вити плакала от счастья и не отходила ни на шаг от «невестки».
Лиля смотрела на сына без особой любви. В тот день, когда она впервые увидела его, она сразу подумала, что теперь-то уж Витя точно решит на ней жениться, ведь мальчик непременно должен растопить его холодное сердце. Но, увы, расчет не оправдался: как только их выписали из роддома, Пчелкин привез Лилю с ребенком в их квартиру в Строгино, показал, что купил для Пашки и, положив на тумбочку в прихожей пачку денег, спешно уехал. Спокойный малыш Пчелкин тут же стал раздражать Лилю до такой степени, что ей иной раз хотелось выкинуть его куда-нибудь и забыть о нем. К тому же, спустя некоторое время возникли закономерные проблемы и вечно спящий мальчик внезапно стал много кричать и плакать. Его мать выла раненой волчицей и едва не вешалась от недосыпа и уже стоявшего в ушах младенческого рева. Она слышала его отголоски даже в те редкие моменты, когда Паша спал. За несколько месяцев с момента рождения сына девушка превратилась из стройной красавицы в осунувшуюся, нагруженную сложностями роли матери-одиночки женщину. Вместо коротких юбок и платьев, большого количества бижутерии и каблуков в ее гардеробе стали преобладать заношенные спортивные штаны, растянутые майки и футболки, резиновые шлепанцы и кеды. Привыкшую к совершенно иной жизни Лилю эти изменения пугали и заставляли еще глубже погрузиться в пучину отчаяния и безнадежности.
Спустя полгода такой жизни Усачева решила: хватит это терпеть. Сын сидел у нее уже в печенках, на себя ей было страшно смотреть, а Пчелкин со временем стал только звонить Лиле и спрашивать о ребенке. Даже ежемесячные платежи стали появляться тогда, когда Лили с сыном не было дома: Пчелкин имел ключи от их квартиры и спокойно оставлял деньги, когда Лиля уходила с Пашкой в магазин или поликлинику. С сыном он виделся почти каждые выходные, но разговоров о заключении брака по-прежнему не велось. Да Лиля уже и не надеялась на это. Она просто проклинала тот день, когда решила, что нужно рассказать Вите о беременности, а не сделала втайне от него аборт. Тогда бы жизнь была совершенно другой: такой же праздной и веселой, как до этого.
За две недели до Нового года Лиля позвонила Пчелкину с просьбой взять сына в очередной выходной к себе. Тот согласился, поскольку до этого еженедельные свидания с отпрыском прерывались и переносились из-за «работы» Вити. Лиля давила на это и Пчелкин в ходе разговора даже почувствовал что-то похожее на укол совести. Он назначил удобное для себя время и бросил трубку. Та неделя как назло пролетела незаметно и в субботу раздался звонок в дверь. Лиля передала сына и сумку с его вещами через порог и обняла Витю на прощание:
— Пашка очень скучал по тебе, — Лиля так старалась улыбаться ему, чтобы Витя ничего не заподозрил. — И я рада, что ты, наконец, нашел время для него.
— Я не в игрушки здесь играл, девочка моя, — строго сказал Пчелкин. — В воскресенье вечером отвезу Пашку к тебе, так что планов не строй.
— И не собиралась, — глухо отозвалась девушка, уже закрывая за собой дверь.
По правде сказать, он тогда и впрямь ничего не понял. Лишь только в вечер воскресенья, когда уже темнело и Витя повез сына обратно, он понял, что произошло что-то не то. Опасения подтвердились, когда в сумке с вещами Павла он нашел комплект ключей от квартиры в Строгино. Нетрудно было догадаться, что он принадлежал Лиле. Сама квартира выглядела пусто и безжизненно, в шкафу были только остатки детской одежды, пеленки и прочее. Пчелкин открывал все ящики и шкафы, которые только видел, разворошил постель и только на кухонном столе вдруг нашел записку, где было всего четыре предложения:
«Если ты это читаешь, значит, я уже очень далеко. Я так больше не могу. Я ненавижу тебя и этого ребенка, я схожу с ума из-за вас. Прости меня, если сможешь, пожалуйста».
Вот и все. Четыре предложения, пропитанные женским разочарованием на смятой бумажке. Витя даже сказать ничего не смог, только захлебывался собственным возмущением. К тому, что девушки зачастую не получали от него всего, что хотели (в полной мере), он за свою не очень долгую жизнь привык. Но чтобы девушки действовали так нагло и смели оставлять за собой последнее слово — такое с ним случилось впервые. И впоследствии Пчелкин поймет, что Лиля была единственной, кто решилась на ответные действия.
Возможно, она пришла в его жизнь, чтобы щелкнуть по носу и показать, что его безнаказанность была лишь миражом.
Витя докурил сигарету и кинул ее в пепельницу, стоявшую на подоконнике. Воспоминания о событиях почти двадцатилетней давности заставили его переосмыслить все, что происходило в его жизни сейчас. Пашка давно вырос и, глядя на него, Витя не мог до конца понять, удалось ли ему его правильно воспитать или же парню придется воспитывать себя самостоятельно методом собственных проб и ошибок. Он был таким же громким, наглым, легкомысленным, как его отец в те же годы. Но еще он был за правду. И ради того, чтобы доказать существование этой правды он был готов расшибиться в лепешку.
— До завтра, Надь. На работу не опаздывай, — Пчелкин сухо попрощался с девушкой и, накинув плащ, вышел из гостиничного номера.
Сегодня он был сам за рулем, поэтому даже не пил на свидании с Надей. Все таки с годами человек становится более осторожным и это уже не раздражает ни окружающих, ни его самого. Вероятно, это и есть признаки взросления — не внешнего, а внутреннего, над которым не властны годы. Повзрослеть ментально можно хоть в сорок с лишним лет, хоть в шестнадцать, как Юлька Холмогорова. Или вообще в десять, как Лиля. Только неизвестно, лучше человеку от этого или хуже.
Вроде становишься более зрелым, серьезным, начинаешь не просто отличать черное от белого, но и понимать, что большинство предметов и явлений в мире окрашены в серый и однозначно охарактеризовать их нельзя. Понимаешь суть некоторых очень важных для взрослого человека вещей. Но у этого процесса, как и у всего в мире, есть обратная сторона: можешь потерять тех, кого любишь, потому что они еще не прошли через это самое взросление, они не понимают тебя и твои действия, осуждают. Рано повзрослевшему человеку приходится проходить через одиночество и, самое главное, не забыть о траектории своего жизненного пути и не погнаться за теми, кто по уровню эмоционального развития еще несколько ниже тебя, но все же безумно дорог.
Например, Паша был ниже Юли по уровню эмоционального развития, потому что ему не пришлось проходить через тот ад, через который год назад прошла она. Те события не могли сравниться ни с чем, потому что потерять любимого человека при столь странных обстоятельствах — не просто страшно, а убийственно больно. Все вокруг знали, что Юля с самого начала не поверила в официальную версию следствия и поэтому превратила всю свою дальнейшую жизнь в поиски той самой правды, тем самым мучая саму себя все это время.
Витя не собирался обесценивать переживания своего сына или сравнивать их с чужими. Но, тем не менее, все те падения, неудачи и потрясения, которые за свои девятнадцать лет пережил Павел, не могли стоять на одном уровне с тем, что довелось вытерпеть человеку, которого Пашка любил. Иначе бы не помогал искать ее истину и не взрослел рядом с ней. Хоть отношения между ними и были немного напряженными, однако в них чувствовалось наличие какой-то связи, с помощью которой они обменивались друг с другом опытом, мыслями, чувствами.
Пчелкин сидел в уже прогретом автомобиле, положив голову на руль и смотрел на полупустую парковку. Не так давно прошел дождь и свет от уличных фонарей отражался в лужицах, тем самым создавая эффект солнечных пятен на мокром асфальте. Многоэтажное здание гостиницы упиралось в темно-синее небо, а рядом сновали другие машины: кто-то заезжал на парковку, кто-то, как и Пчелкин, собирался выезжать с нее.
Витя надавил на педаль газа. Он плавно двинулся в сторону выезда с парковки и, когда он уже почти выехал на дорогу, телефон разразился пронзительной трелью. Пчелкин чертыхнулся и нажал на кнопку «Ответить», зажимая телефон между ухом и плечом и пытаясь при этом вклиниться в ряд проезжающих мимо автомобилей.
— Пчел, не занят? — голос Космоса в трубке звучал немного приглушенно, а интонация была непривычно серьезной. Холмогоров редко разговаривал в таком тоне, в особенности, с закадычными друзьями, отчего Витя сразу понял, что он звонил ему по серьезному поводу.
— Если не считать моих попыток выехать на чертово Садовое, то нет, — раздраженно ответил ему Пчелкин, с нетерпением ожидая подходящего момента. — Кос, ты по делу или как?
— По делу, по делу, — пробурчал в ответ Холмогоров. — Слушай, я извиниться перед тобой должен. Ну, то есть, не только перед тобой, но и перед Белым, Филом тоже…
— Кос, ты что лепишь? За что тебе извиняться?
Витя к тому моменту таки выехал на злополучное Садовое кольцо и теперь мог продолжать разговор. Холмогоров говорил как-то невнятно, что заставляло Витю ерзать на месте в нетерпении. Он жаждал объяснений и собирался получить их от Космоса любым путем.
— Короче, я покумекал немного насчет той херни и понял, кто мог такое прислать, — тяжело вздохнул Космос. — Помнишь Пловцова из «антимонополистов»?
Вите крайне повезло, что на одном из многочисленных московских колец он встал в невероятно длинную пробку. В противном случае, он был не уверен в том, что справился бы с управлением и не врезался в капот машины, стоявшей впереди него.
— Этот кучерявенький, что ли? — нахмурился Пчелкин. — Ну да, ну да, а я ведь еще тогда подумал, что он та еще с-с-с… Собака!
— Ой, да хорош тебе! Подумал он, посмотрите, самый умный нашелся! — вспыхнул Космос. — Я к нему обратился, чтобы он все несостыковки наши прикрыл. Он сначала согласился, а потом…
— А потом мы узнали, что он в Думу выбирается и поперли нахер, — закончил за него Пчелкин.
— Короче, Пчел, надо бы завтра нам навестить этого шутника. А то хрен знает, что он еще выдумает.
— Да, дельная мысль… — задумчиво протянул Витя, оглядываясь по сторонам. — Да и потом, что нам еще остается делать? Других-то под рукой нет.
— Другие нам и не нужны! Этот во всем виноват! — продолжал «полыхать» душой Космос. Он говорил так радостно, что Пчелкин не смог сдержать ухмылки. — В общем, решили: завтра едем. Да, и еще… Давеча мне Пашка твой звонил. Говорил, что Юля у вас с ночевой останется. Ты об этом ничего не знаешь?
— Ничего себе! — он воскликнул совершенно искренне, поскольку сын ничего ему об этом не говорил.
Он вспомнил, какой растерянной была Юлиана у них дома несколько часов назад. Конечно, она силилась показаться веселой и жизнерадостной, однако какое-то напряжение между ними чувствовалось. То, что Холмогорова вместе с Пашкой что-то скрывали, было ясно как божий день, но вот в чем конкретно была вся «соль» — неизвестно.
— Слушай, Кос, я прекрасно понимаю твои нежные отцовские чувства, но давай они там сами как-то без нас разберутся, хорошо? — Витя выдохнул, собираясь продолжить говорить. — Мы с тобой немного в разных положениях, но и они — взрослые воспитанные люди…
— Я не про это! — прервал его Холмогоров. — Понимаешь, я слишком хорошо знаю свою дочь и не менее хорошо знаю твоего сына. Пусть они и ссорятся часто, но они всегда помогали друг другу. Не удивлюсь, если и Пашка твой замешан как-то в той истории.
Витя нахмурился. Этот вариант ему уже никак не мог нравиться. Он, как и всякий отец, хотел обеспечить ребенка безопасными условиями жизни, хоть этот «ребёнок» и пытался влезть в какие-то темные и явно очень опасные дела. Это Пчелкин тоже чувствовал на интуитивном уровне.
— Не бойся, я поговорю с ними, — сухо отозвался Витя.
— Вот и поговори. Я еще утром заеду за Юлей.
На том и закончили. Витя выключил телефон и вновь со скучающим взором уставился на «пейзажи» за лобовым стеклом. Если история со странной посылкой уже стала забываться, то история с убийством этого малознакомого, но очень дорогого сердцу юной Холмогоровой, парня не могла не занять определенное место в его голове. Пчелкин не раз ловил себя на мысли, что его сын помогал девушке, которая ему безумно нравилась, искать убийцу того, кого он, по сути, должен был ненавидеть. Это ли не благородство или, как минимум, слепая самоотверженность? Впрочем, оба эти качества взялись не из воздуха. Уж Витя Пчелкин это понимал, как никто другой.
***
Дверь на балкон всегда открывалась с жутчайшим звуком и серьезными усилиями. Он был утеплен и там можно было сидеть хоть в минус сорок в майке и шортах, даже не думая о холодах за окном.
Саша, вернувшись домой, едва не сорвала с себя одежду в глубокой внутренней истерике. Она по-прежнему выглядела внешне спокойной, но все это время у нее в голове бушевал ураган. Мысли двигались по броуновской траектории, лишь чудом не сталкиваясь друг с другом. Самое главное, чего она не понимала — почему тренер так откровенно с ней поговорил? Он осознавал, что говорил истинную чушь?
Саше хотелось верить, что это он говорил, чтобы она не расслаблялась. Эта идея пришла в голову ей в метро, когда Филатова, убитая горем, сидела в вагоне, прислонившись лбом к вертикальному поручню и смотря в пол немигающим взглядом. Она была столь простой и вполне вероятной, что Саша тут же попыталась заставить себя в нее поверить. Эта теория давала такие ответы на Сашины вопросы, которые бы она хотела услышать, что и давило на нее. Филатова не могла доверять себе на все сто, потому что боялась признать, что лишь защищала саму себя от горькой правды и старательно удерживала на своих глазах очки с розовыми стеклами.
Она поежилась и застегнула отцовскую олимпийку по самое горло. Эта спортивная куртка была очень старой и трепетно хранилась папой на верхней полке шкафа в прихожей. К ней еще прилагались штаны и нередко в теплые летние вечера Валерий Константинович надевал весь комплект и неспешно проходился по территории их дачи в Подмосковье. Для него эти вещи значили очень много, хоть он об этом и не говорил. И иногда Саша, когда отца рядом не было, но ей очень хотелось почувствовать его тепло, надевала темно-синюю олимпийку и располагалась на просторном балконе. Он не был полностью застеклен, окна располагались достаточно высоко и поэтому она опиралась на стену из красного кирпича и смотрела на единственное, что могла разглядеть в положении сидя — небо. Оно всегда было разным, но таким глубоким и спокойным, что поневоле, вглядываясь в него, Саша чувствовала, как оно начинало делиться с ней своим умиротворением и даже будто дарило надежду на лучшее.
Как ни странно, но Филатова совсем не могла расплакаться из-за произошедшего на тренировке. Вся эта ситуация по-прежнему казалась ей сюрреалистичной, невозможной, будто все это произошло во сне, а не наяву. Ни один человек в трезвом уме не скажет такого своей подопечной, которая всю свою спортивную карьеру смотрела ему в рот и внимательно слушала. Саша знала, что делала все возможное, чтобы порадовать тренера и у нее действительно были победы. У нее могло получиться все, что она задумала; стоило только расправиться со злейшим ее врагом — диким волнением, которое не раз становилось причиной поражений их команды.
Телефон Саши в очередной раз пиликнул, сообщая о том, что кто-то настойчиво пытался с ней связаться через социальные сети: скорее всего, это были девочки из «Динамо». Может быть, ей приходили уведомления из их общей беседы, а, может, кто-то пытался с ней поговорить через личные сообщения. Хотя, кому бы и что бы Саша ни написала в личном чате, это все равно бы пошло «по рукам» — таков был жестокий мир большого спорта. Даже совершенно мягкой и доброй Нине, которую даже тренер ласково называл Нинель, она не могла доверять — в конце концов, эта милая Ниночка на поле была тем еще ловким кузнечиком, который своим репейным взглядом не пропускал практически ни одного мяча и, казалось, мог предвидеть абсолютно любую ситуацию. Нина обладала аналитическим складом ума и, по мнению Саши, именно она была лучшим игроком в команде, а не Аня, над которой Юрий трясся почему-то гораздо больше. А ей даже вникать в подробности такого разного к ним отношения уже не хотелось. Было ощущение, будто огонек, который все это время горел внутри нее, заставлял идти вперед, несмотря ни на что, погас. Выгорело внутри нее все, как в лесу при пожаре.
А ведь головой Саша понимала, что оставаться в таком состоянии нельзя, иначе сгниет заживо. Но оно было похоже на зыбучие пески и затягивало трепыхавшуюся девушку, заставляя ее осознать: все кончено. Она больше ничего не сможет, ведь ее предал тот, кто должен был поддерживать и помогать. Это ли не удар ножом в спину, от которого так сложно оправиться?
Вдруг на экране телефона высветился входящий звонок от абонента «Ваня». Саша не хотела ни с кем разговаривать, однако она понимала, что если он ей звонит, а не пишет в чатах, то, вероятно, случилось что-то серьезное.
— Ты все-таки была на тренировке, — это был не вопрос. Ваня был настроен серьезно и явно собирался поговорить с ней строго.
— Ну да, была. Ты же понимаешь, что я должна была попытаться? — тяжело вздохнула Филатова. — И если ты отпустил меня, значит, ты был согласен.
— Ни хрена я не согласен! — крикнул в динамик Белов. Судя по гулкому эхо, он находился где-то в подъезде. — Черт!.. Ты поехала туда с переломом! Чем ты думаешь вообще?
Саше в тот момент больше всего хотелось бросить трубку, но она прекрасно осознавала: если не даст ему высказаться по телефону, значит, подкараулит ее завтра у школы. Иван Белов был не из тех, кто легко мирился с позицией побежденного и позволял оставить последнее слово за оппонентом. Даже если этим оппонентом была любимая девушка.
— Вань, мне Юрий сказал, что я второй состав, — прохрипела она.
— Ты можешь мне нормально… Что? В каком смысле «второй состав»? Запасная, что ли?
— Ну типа… — обреченно сказала она. — Прикинь, он еще сказал, что меня в резерв кинут и то — только за отцовские связи! Я бездарно играю, меня держат в команде из жалости!.. Черт, я просто ничтожество, которое без своей фамилии никуда не приткнется!
Слезы наконец-то появились в ее глазах. До Саши вдруг медленно, но верно стало доходить, что вокруг нее на самом деле происходило и она почувствовала, что она способна проплакаться, выпустить отравлявшие ее мысли через горькие слезы. Пелена шока сначала прохудилась, а потом сорвалась с ее глаз, давая волю слезам.
— Саш, стой! — попытался ее остановить рациональный и почти всегда спокойный Белов, однако ее вдруг затрясло еще сильнее, чем на самой тренировке и, казалось, что телефон вот-вот выскользнет из рук.
— Я никто, понимаешь? Никто, просто пустое место! — восклицала она. — Я могу хоть сегодня же уйти из спорта и никто обо мне не вспомнит!
Она словно проваливалась в пучину страха и отчаяния; не знала, куда податься и что вообще делать теперь. Саша даже не знала, возвращаться ли ей в команду после восстановления. Ждали ли ее там по-прежнему или уже нет?
— Оставайся завтра дома. Я приеду и мы поговорим, — скомандовал Белов. — И, пожалуйста, не дергайся.
Последнее напутствие он произнес еще более холодно, будто вдавливая ей эту мысль в голову. От этого тона Филатова скривилась, будто как раз хотела «дернуться» хоть куда-то, хотя это было не так. Ей не нравилось, когда ей указывали. А в особенности если при этом говорили простые истины, которые она и так знала назубок. Сашу это будто принижало и ей сразу же хотелось грубо ответить.
Но в этот раз она не успела ничего сказать, потому что Ваня выключил телефон — знал ее как свои пять пальцев. Саша тяжело вздохнула и, не глядя на несколько выстроившихся в ряд оповещений о новых сообщениях, отбросила телефон в сторону. Уперевшись руками в пол, она встала и медленно подошла к стеклу. Она посмотрела вниз, где «играли» в тетрис несколько разномастных автомобилей. Оно и понятно: поздний вечер; самое время для того чтобы возвращаться домой. Правило восьмичасового дня в столице не работало, если только у тебя не было богатого мужа, отца или еще кого. Именно поэтому мама уже давно была дома и готовила ужин, а отец так до сих пор и сидел в офисе, огни которого можно было разглядеть вдалеке. Правда, разыскать именно их среди тысяч таких же окон было практически невозможно.
***
Утро следующего дня у Пчелкина и Холмогоровой не задалось: приехал Космос Юрьевич и тут же стал давить на них расспросами. Казалось, он находился в шаге от того, чтобы просто схватить дочь за руку и запереть дома. Юлиана едва ли не жалась по углам от его напористости и беспомощно поглядывала на Пчелкиных, мол, помогите, подскажите, что делать.
— Че ты молчишь-то? Я ж чую, что ты что-то знаешь! — восклицал Холмогоров. — Я устал бегать за тобой по всей Москве. Немедленно выкладывай, что происходит!
Юлиана села на диван и закуталась поплотнее в темно-серый махровый халат. Она чувствовала себя немного неловко из-за того, что отец увидел ее у Пчелкиных в одной футболке и хотела как-то скрыть этот факт.
С одной стороны, информация не просто висела над ней дамокловым мечом, но и травила, как какой-то химикат. И эффект этот был особенно сильным, поскольку она долго голодала без нее и едва ли не землю носом рыла, чтобы найти хоть какие-то крупицы. И Юле очень хотелось все рассказать взрослому, всегда знавшему, как поступить, отцу. Но с другой стороны, она понимала, чем чревато было введение отца и Виктора Павловича в курс дела. Они бы быстро их отстранили от него и все добытые сведения замалчивали.
— Ну да, я определенно кое-что знаю, — она встала с дивана и направилась к отцу. — Я знаю, что дела в сервисе, где работал Миша, выходили за рамки закона. Мне неизвестно, что они там делали, но подозреваю, что именно из-за этого его сбросили с крыши.
Паша смотрел на нее одобряюще. Да и сама Юля радовалась тому, что смогла выкрутиться из ситуации. О наркообороте отцу знать точно не нужно было. О Дине, если вдруг кто о ней вспомнит, пришлось бы рассказать, однако и ее можно было уговорить молчать о подробностях.
— Это девчонка эта вам рассказала? — Виктор Павлович будто подслушал ее мысли, отчего Юлиана почувствовала укол недовольства вперемешку с обидой.
— Какая девчонка? — тут же вернулся в реальность Холмогоров, оглядывая всех присутствующих подозрительным взглядом.
Пашка выдохнул, готовясь перехватить разговор в свои руки, но Юлиана его опередила:
— Да, она. Я понимаю, что вам не нравится, что мы тогда соврали вам, но и вы нас поймите: мы не хотели вас беспокоить, — она старалась говорить как можно более вежливо и дипломатично, хотя вместо желанного облегчения в тот момент чувствовала только постепенно нараставшую злость.
Юлиана не любила лгать, но в тот момент без этого было не обойтись.
— Так что за девчонка? Мне кто-нибудь объяснит или нет?! — повысил голос Космос Юрьевич.
— Да была здесь одна. Блондиночка такая, маленького роста, — пояснил другу Пчелкин. — Еще и имя у нее такое интересное, редкое…
— Дина, — напомнил отцу Павел.
Юлиана перевела взгляд на него. Вопреки ожиданиям, он не выражал гнева. Там была только лишь надежда и даже доверие: девушка всем своим видом показывала, что надеялась на его благоразумие, что льстило младшему Пчелкину.
— Но она тоже ничего не знала. Сказала только, что там криминал творился и все.
— Интересно, откуда она это знает? Уж вряд ли бы она там работала, — усмехнувшись, спросил старший Пчелкин.
— Какой-то знакомый у нее там работал, — пояснила Юлиана. — В общем, никакой конкретики.
— Но ты почему-то ей веришь, — с лица Космоса Юрьевича никак не спадала подозрительность. Он буравил дочь взглядом, пытаясь поймать ее хоть на какой-либо мелочи, которая бы подтверждала тот факт, что она ему что-то не договаривала.
Юлиана пожала плечами, мол, ничего больше не знаю. Пчелкины под шумок переместились на диван, с которого встала Холмогорова, и внимательно слушали их. Вид у них был задумчивый.
— Я вынуждена ей верить, — немного подумав, сказала она. — Других ниточек нет.
Космос едва заметно улыбнулся. Эту фразу в несколько иной форме он еще вчера слышал от Вити. Хотя, на самом деле, ничего смешного в этом не было. Что там, что тут дело двигалось крайне медленно и только за счет невесомых, призрачных зацепок. Это не могло не расстраивать.
Юлиана, громко шлепая босыми ногами по светлому ламинату, прошла в сторону стеклянной двери, ведущей на лоджию. Еще было достаточно рано — светало. Огненно-рыжие, с розовым оттенком лучи солнца проникали сквозь стекло в квартиру и играли на бледной коже Холмогоровой. Сквозь них можно было рассмотреть шапку Лужников, графичные очертания пышных деревьев, другие близстоящие дома. Они будто купались в пылающем золоте рассвета, которое дарило тепло, разливавшееся по всему телу. В этом ярком свете еще жили остатки лета: беззаботного, счастливого и по-детски легкомысленного. Рядом с дверью стояла в кадке большая комнатная пальма. Земля в ней казалась светло-серой, пересохшей. Юлиана прищурилась, подставила ребром ладонь к бровям и заметила ярко-зеленую маленькую лейку, стоявшую на полу на лоджии. Подвязав халат и закатав рукава, она дернула ручку двери и подцепила лейку пальцами. Как и ожидалось, она была пуста.
— А почему вы пальму не поливаете? — нахмурилась она, указывая лейкой на растение. — Завянет ведь скоро.
Космос Юрьевич и Пчелкины переглянулись. Вид у всех троих был недоумевающий. Оно и понятно: между отцами и детьми до сих пор существовала определенная недосказанность, которая могла повлечь за собой большие беды. Но при этом молодое поколение понимало, что и полное доверие могло также сыграть против них. Уж больно им хотелось все самим разнюхать. Юлиана желала самостоятельно найти того, кто надломил ее, а Паша хотел этого, потому что хотела она.
И в центре этой до чертиков серьезной, пугающе опасной ситуации она со своей пальмой.
— Да хрен его знает… — пожал плечами Виктор Павлович. Холмогорова поджала губы и, зайдя за недалеко стоявшую барную стойку, налила воды в лейку из-под крана, после чего опустилась на корточки перед кадкой и бережно, будто птица, кормившая своих птенцов, вылила содержимое на сухую землю.
— Короче так, молодые, — Космос вдруг вышел на центр помещения. Вид у него был решительный. — Сейчас мы разъезжаемся, а вечером жду всех у нас в квартире на Ленинградке. Да, Юль, у тебя сегодня гости! И вообще, иди давай, собирайся, негоже пары прогуливать!
Девушка отложила лейку куда-то под батарею и молча направилась вслед за отцом. Она бегло обняла Пашу на прощание, коротко кивнула Виктору и, сняв с ручек шкафа вешалку с формой, скрылась за дверью ванной комнаты. Больше всего в тот момент ей хотелось верить, что они не зря выдали часть сведений родителям. Уж слишком тяжела была та ноша, да к тому же весьма токсична. Ее стоило выдавать по кусочкам и только если к стенке прижмут и нож к сонной артерии приставят. Оно, конечно, неприятно, но и выкладывать все карты сразу на стол было бы неразумно. Так что, пускай Пчелкин и Холмогоров идут в этой истории тем маршрутом, который они для них определят.
