целовать

тёмная комната, освещаемая лишь слабым светом луны, полоской идущим от не до конца прикрытых штор. белые ночи в питере закончились, оставляя за собой слабый шлейф ранних восходов и поздних закатов. саша смеётся, тянет вильгельма за руку, неловко ойкая и вновь заливаясь смехом, когда они оба валятся на большую кровать, небрежно застеленную одеялом и пледом. плед старый, грязный, вытащенный откуда-то из недр чердака, романов даже не побоится этих слов: ещё со времён блокады, когда было невероятно холодно, больно, голодно, а кутаться и греться было чрезвычайно не во что и, если честно, даже всё равно. сашеньке и сейчас всё равно: внутри до неприличия весело и пусто, поэтому он лишь с некоторой спешкой тащит этот комок воспоминаний, почему-то не сгоревших и даже не выброшенных за ненадобностью, хотя, надобность всё же есть — лежать и комкать ткань в пальцах, чтобы потом скинуть на пол, оставшись валяться на мутно-белых одеялах. сам вильгельм слабо жмурит глаза, ощущая на себе чужие руки, цепкие пальцы, что сжимают и оттягивают золотистые волосы. он в каком-то бреду целует тонкие губы, чувствует мокрый язык в своём рту и его чуть ли не тошнит от усилившегося чувства какой-то грязи, что совершенно перебивается внезапной эйфорией, что расходится по каждой клеточке тела. твангсте подминает тонкое тело под себя, чуть ли не рвёт сиреневую кофту, дрожащими пальцами дёргая за бегунок. янтарные глаза в темноте лихорадочно блестят, а саша снова смеётся, его серые глаза выглядят точно так же: мутные, заплывшие дымкой, с расширившимся зрачком. где-то на периферии сознания бежит мысль, что невероятно приятно и странно видеть своего друга таким, когда вы лишь всегда сидели вместе и вели светские беседы. романову даже грустно немного, не хотелось кого-то тащить за собой в эту яму. но девяностые не щадят никого. у немца квартирные кражи, нелегальная добыча янтаря, а ещё обсуждение продажи его области и его самого германии. и всего этого так слишком много, что вильгельм не хочет этого выносить — кладёт таблетку на язык и желает забыться, утопая в чужих, таких же промерзших объятиях. целоваться с романовым кажется до одури правильным и до ужаса неверным решением. прижимать его тело к кровати, слушая глухие стоны и оставляя после себя метки кажется просто отвратительным. про себя просить прощения у москвы кажется унизительным. но об этом твангсте вспомнит уже позже, когда тело будет ломить, а вина стучать по стенкам его сознания. сейчас же забывается и уплывает на второй план даже воспоминания о худом бледном теле, красивом лице, искаженном в гримасе боли и молящие серые глаза, пальцы, цепляющиеся за его плечи и хныкающий, плачущий голос, нашептывающий ему на ухо. в его воспоминаниях сашенька изгибается, мучается от ломки, у него трясутся руки и он встать нормально не может, лишь позволяя себе жалобно ползать по полу. его рвёт, лихорадит, он чувствует вполне ожидаемые последствия как цену за пару часов удовольствия. он даже спать не может — настолько невыносима боль, по ощущению сроднимая с болью ломающихся, раздробленных в труху костей. вильгельм в такие моменты чувствует себя ожидаемо лучше, никогда не употребляя больше того, с чего начал, но помимо истощенного организма и чувства тошноты, что усиливает состояние ломки ещё больше — он добивает сам себя, когда сознание услужливо подкидывает картины прошлых вечеров. твангсте ничего не слышит: ни ветра и суету людей за окном, ни звуки телефонов, которые разрывались от звонков с двух разных линий. саша сам лезет в могилу, прибивая крышку гвоздями, а вильгельм лезет вместе с ним, эту самую крышку закрепляя сильнее. возможно, заведомо, у них не могло быть так, как у нормальных людей? хотя у них ничего уже не может быть, как у нормальных людей, когда они являются городами, что живут вечно и зависят от действий собственного народа. твангсте не помнит сам себя, утопая в чужой улыбке, глазах и действиях. желает оказаться сейчас вместе с романовым в другом месте, где они ещё не ломающиеся под гнётом обстоятельств. он почему-то вспоминает сашу во времена империи, когда тот ещё был столицей с гордо поднятой головой и ровной осанкой. в девяностые саша, вернее, уже шура, ходит с темными кругами под глазами и кривой улыбкой. жмётся всем своим телом к чужому, заставляя из раза в раз вильгельма жалеть, бегать светлыми глазами по помещению и угнетать самого себя за слабость и бессилие, пальцами перебирая тёмные волосы и слушая болезненные завывания и плач, шепча какую-то глупость и морщась от резких, оставляющих царапины, движений тонких пальцев. сашенька под ним рвано стонет, чуть ли не рвёт простыни в своих руках, выгибается всем телом и путается в кофте, на которую немец в итоге плюнул, спешно переворачивая бывшую столицу под ним на живот. бывшая столица как таковой столицей-то и не выглядит — особенно когда подаётся бёдрами назад, шипя и пьяно смеясь, втягивая вильгельма в новый поцелуй. целоваться с романовым всё ещё ужасно неправильно, но твангсте почему-то продолжает это делать.