По Дороге Сна — мимо мира людей;
что нам до Адама и Евы,
Что нам до того, как живет земля?
Только никогда, мой брат-чародей,
ты не найдешь себе королеву
А я не найду себе короля…
мельница — дорога сна
Сестра моя… Имя твоё выжжено у меня под веками и где-то глубоко в горле. Имя, услышанное в детстве и ставшее священным — для меня, богохульника. Только тебе его говорю я, только одна существуешь ты для меня, сестра моя, любовница. Ты целовала меня, крестом целовала в лоб, солнечное сплетение и оба плеча — то ли благословила, то ли распяла. Скорее, второе. Может ли поцелованный грешник, боготворящий ту, что целует его, заслужить тем себе дорогу в Рай? Нет, нет... Ещё ниже, ещё ниже он падёт и рукопись его сгорит вместе с ним на пути в Ад. Или останется лежать в твоих холодных руках вместе с жёлтыми цветами, сестра? Сестра моя, любовница, за что ты целуешь меня, за что ложишься со мной, за что говоришь слова любовные? Я один мог это нести, восхвалять тебя в тёмном подвале в полном одиночестве, склонившись над страницами, пропитанными чернилами и слезами, и падать, падать, падать… Я бы тогда не писал книги о Понтии Пилате, как ты того хотела. Я бы и не узнал, чего ты хотела. А знаешь, о чём бы я писал? О глазах твоих, глазах, что даже современники назвали бы очами — чёрных и живых, как пламя подвижных, как пожар забирающих; о волосах твоих — каштановых, пахнущих обычно нежными запахами роз и жасмина, оставленных дорогими духами, а когда ты со мной — то смолой, лавандой и юфтью, да таких длинных, что ты ими можешь укрыть нас обоих; о твоём голосе, грудном и хрипловатом; о улыбке твоей, показывающей ровные, от табака желтоватые зубы; о лице твоём белом, умеющем любить, смеяться и страдать; о душе твоей храброй-храброй, о той, что твёрже металла и всякого бриллианта, о той, что пылает идеями и любовью, что цветёт, будто пион, пышно и ярко; о твоём теле белом, о плечах, узких ладонях, грудях, ногах и о том, о чём обычно не говорят. Я бы писал о том, как после ванны ты хороша в летнем сарафане — или без одежды вовсе, и о том, как не к лицу тебе краска и подвенечный наряд — или в женихе дело? Я бы писал о том, как идёт тебе новая сложная причёска, увиденная мной издалека, и о том, как тебе не идёт замужество — или в супруге дело? Я бы сочинил и посвятил тебе Песнь Песней, о серна, прелестница. О том, как пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста; о, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! Но вместо того мы убиваем друг друга словами и ласками, топим себя в кровосмесительном наслаждении, ни на секунду не задумываясь о том, что ожидает нас за чертой смерти. Наверное, это важно, сестра моя, любовница. Наверное, это важно, любовь моя.***
Мой Мастер, мой брат. Свою юность я будто и не жила вовсе, вещью была. Удобная для всех, кроме меня одной, женитьба — и куколка пристроена на полке у новопризнанного богача. Но какой, спрашивается, богач при, так скажем, известном строе? Тебе не кажется это смешным? Разбойник, разворовывавший телеги и покинутые дома, теперь богаче меня, и оттого должна я еженощно ложиться с ним, прикусывая язык и чувствуя вкус крови во рту, а затем, принимая ванну, натирать тело до красноты. Полжизни лежала в чужих объятиях, думая о тебе, брат мой, любовник, до того, пока не вернулся ты в Москву. И лишь тогда я узнала, что есть такое — не раздирать себе кожу в ванне и не лить слёзы после близости, а лежать подолгу, обнимая друг друга так, будто до сих пор в материнском чреве лежим. Лишь тогда узнала, что есть такое, когда каждый поцелуй отзывается на коже жжением — но не от отвращения. Ты ввёл меня в дом пира, и знамя твоё надо мною — любовь. Любовь и покой, мой мастер, мой брат. С тобой и тесный подвал для меня дворец. Рай в нашем шалаше. Ты ведь будешь болен мною всегда, а я — больна тобой. Это нам предначертано судьбой — ты рождён быть творцом, возвышенным и печальным, а я — твоей музой, жёсткой и прозаичной. Я должна пускать тебе в лицо табачный дым и смеяться, мой молодой король, а ты — улыбаться мне и исписанным страницам. Это — наше счастье. Мы созданы парой друг к другу, как Луна придумана для Солнца; как губы в поцелуе сходятся друг на друге и создают свой маленький космос, в котором невозможно дышать; как частицы мозаики составляют целостную картину. Бог пошутил нами плохо, создав нас братом и сестрой, непохожими близнецами, но дополняющими друг друга. Ты знаешь, в древности двойни считались проклятыми проделками Дьявола, но я успокаиваю тебя уверенностью своей в том, что мы — лучшая проделка Бога. Это не грех — но наше благословение. Это не кровосмешение — но замена сгнившей от духоты наших жизней крови. А когда-нибудь мы умрём посреди ночи и, взявшись за руки, предстанем перед судом Божьим, как есть и были Адам и Ева — грешные и счастливые. Но нет, не стоит называть это смертью — Дорогой Сна зовётся наш путь грядущий. И тогда всё равно нам будет на мир людей, небрежный и полный запретов. А пока — ты со мной, я с тобой. И можно даже поверить в наше бессмертие. Я буду петь тебе баллады, мой брат, мой Мастер, моя любовь, а ты положишь светлую голову мне на грудь и будешь слушать дыхание, рождённое за моими рёбрами, и стук сердца, как птичка бьётся о прутья клетки. И ты будешь спать, усыплённый моим голосом, а я буду хранить тебя — весь сон свой без остатка тебе отдам. И ты будешь спать спокойно, брат мой, Мастер, любовник, ибо наше время ещё не пришло. А я поцелую твои ресницы и не шелохнусь до утра.