◼️◼️◼️
Если спросить его, зачем согласился присутствовать на том мероприятии — не вспомнит. Просто решил занять вечер, поглазеть на успешных людей чуть ближе. Привычка со времен института — активная позиция там, где может быть необходимое для будущего успеха, который наметил себе. Чонгук скользил взглядом по толпе, игнорируя монотонную речь экскурсовода. Он-то наизусть знает всё и даже больше. Старательно изучал. Но его расслабленное состояние и лёгкую усталость, как рукой снимает, стоит столкнуться взглядом с мощной фигурой и до боли знакомыми глазами, что всегда смотрят сверху вниз, даже сейчас. В горле застревает вой раненого зверя, которым так и остался с тех пор. Руки, что сомкнуты в замок за спиной, внезапно, начинают дрожать. Он злится на себя за реакцию. За слабость. Злится, что не может отвести взгляд от столь же пристально рассматривающего напротив. Злится, что не может сыграть равнодушие. Не может уйти. Чёрт возьми, да он готов сбежать, как школьник. Он, молодой мужчина, успешный сотрудник престижной фирмы, недавний выпускник с отличием одного из столичных вузов, с заграничной стажировкой за плечами — хочет позорно сбежать. Сука. Сквозь зубы. Шипением и ядом, что отравляет молодую ещё кровь. — Чонгук? — голос юной сотрудницы, такого же волонтера на этом пафосном мероприятии отвлекает от желания кинуться на человека из прошлого, чтобы вдарить по этому титаническому ненавистному спокойствию. — Можешь помочь мне? — Да. Конечно, — он отводит взгляд, с облегчением принимая предлог для побега. Семь лет. А он всё ещё помнит… Помнит тот разговор. Помнит этого умного мужчину, что размеренно рассказывал ему, как понимает ранимость подростка, но подробно готов объяснить, как работают гормоны, что заставляют чувствовать мнимую влюблённость к другу старшего брата, который согласился присмотреть, опекал, проводил много времени в летние каникулы со школьником, оставленным ему на попечение вечно занятой семьёй. Гормоны. Мнимая влюблённость… Чонгук тогда возненавидел. Его слова посчитали пустышкой. Его чувства сравнили с игрой. А у него был первый серьёзный поцелуй и первые серьёзные чувства, так и не повторившиеся больше за семь, последовавших от этого разговора, лет. Спортзал помогает выпустить напряжение и улучшить своё и без того идеальное тело. И всё хорошо, и вся злость на мужчину, что сканировал его проницательным взглядом на мероприятии, выбита чёткими ударами по боксёрской груше. Да вот только выходя из этого самого зала, он сталкивается прямиком с ним… — Чонгук? — Да, Намджун. Моё имя не изменилось за семь лет, — почти спокойно, холодно. Чон собой гордится. Спорт помог. Он проходит мимо удивленного мужчины, про себя добавляя: Тебе уже двадцать четыре, Чонгук, а ты перед ним по-прежнему мальчишка…так и не справился со своими эмоциями. Глухой удар кулака в стену, что попадается по пути.◼️◼️◼️
— Поговорим? — голос тихий, уверенный. Снова спокойный. Как всегда. Чонгук стоит напротив своего нового начальника вот уже три минуты и молчит, тщетно пытаясь справиться с яростью. — О чём, господин начальник? — руки сами собой сжимаются в кулаки. — Ты из-за меня уволиться решил? — взгляд прямой, с горечью на дне. Конечно, из-за тебя. Как узнал, что это ты новый генеральный, что это ты повышение дал, так сразу за ручку с бумагой и схватился, не контролируя гнев, — но это всё про себя, сквозь давящую тишину, выдерживая тяжёлый взгляд. — Нет, — наглое враньё. — Чонгук, — почему губами любимого человека собственное имя звучит иначе? — Ты взрослый уже…а реакции детские. Поговори со мной. Зачем из-за детских обид отказываться от прекрасного будущего? Детские обиды. Запиши, Чонгук. Твоя любовь — это гормоны, это пубертат, это амнезия в будущем и ещё детские обиды. — Не хочу с тобой работать, — несдержанно. Он выбьет это разочарование от собственной импульсивности снова в спортзале. — А с кем хочешь? — Намджун откладывает бумагу в сторону, где резкими росчерками просьба уволить по собственному желанию. Трёт переносицу устало. — Тебя хочу. Срывается. Как и сердце, что ухает вниз. Мальчишка, что же ты наделал… Намджун хмурится. Смотрит серьёзно, недоверчиво. Чонгук бы сбежал, да ноги приросли к полу. Во рту сухо. Ему будто снова семнадцать. Чёрт. — Зачем? Дежавю. — Ты вроде умный, Намджун, — хмыкает Гук. — А доверия в тебе к людям, как и веры в любовь, видимо, ноль. — Доверие и любовь — слабость и детская наивность. Я добр по отношению к людям, но животных люблю больше. — А ещё больше ты любишь искусство. Такое же холодное, как ты сам. — Как же искусство может быть холодным? — Оно замораживает чувства. В попытке сохранить их. — Интересное видение. Зачем же ты изучал этот лёд, этого убийцу чувств? — Искал лекарство от своих собственных. Не нашёл. Последнее — тихо. Не сожалея об откровенности. Ответа не ждёт. Ему ведь не семнадцать больше, уже двадцать четыре. Выходит молча, бесшумно закрывая за собой дверь. У него теперь личный кабинет. Красивый. Но он бы всё тут переставил…собирался после завершения испытательного периода исполняющего обязанности. Не успел. Чонгук до ночи сидит в своём новом кресле, к которому успел привыкнуть. Старается успеть завершить начатые дела перед уходом. Не любит бросать незавершённое и не любит подводить людей. Его вообще характеризуют, как ответственного, исполнительного, стрессоустойчивого и мудрого не по годам. Он сонно трёт глаза, прогоняя усталость и бесконечный поток мыслей про мужчину, что семь лет нет-нет, да и тревожит его мысли, его душу, вскрывает раны на сердце и заставляет становиться всё лучше и лучше, чтобы быть хоть немного достойным. Звонок по видео вспыхивает на экране монитора, ослепляя. Не верится. И зачем? Зачем он звонит по видео на рабочий аккаунт? Чонгук нажимает принять звонок. — Мне тридцать шесть, — голос серьёзный, и вроде, как и всегда, спокойный, но что-то не так. Едва уловимые нотки решимости, грубой, отчаянной. — Будет через два дня. Я помню, Намджун. Ты за этим мне позвонил? — с тихим вздохом откидывается на спинку кресла Чонгук. — Я не женат. У меня нет детей. Зря прожил жизнь, — перечисление голых фактов. Зачем? — Хм. Если бы все так «зря» проживали жизнь — наша планета стала бы гораздо более приятным местом. Я читал о твоих благотворительных проектах. — Может, я деньги так отмывал? — Намджун склоняется к монитору ближе, напирая. — Может. А может ты свою доброту пытаешься назвать пустотой. С какой целью? Мне доказать? — Да. Доказать, что я не заслуживаю любви такого человека, как ты, — открыто, грубо. Впервые не так спокойно, как всегда. — Такого — это какого? Снова недостаточно хорош, чем все твои пассии? — дергаясь от закипающей злости. — А ты и про пассий моих читал? — дразнит, драконит молодого волчонка старый вожак. — И смотрел. Всегда. — Последняя жаловалась, что на неё наслали порчу. Твоих рук дело? — внезапной усмешкой. — И что, если так? Накажешь? — дерзость скрывается за усталостью и обидой. — Накажу. В этом простом слове столько подтекста, столько энергии, что Чонгука подкидывает на кресле. Он с недоверием смотрит на экран, где ухмылка Намджуна и его темнеющий взгляд — как из снов. Гук лишь слышит звяканье бляшки ремня и тяжело сглатывает. Ремень, что Ким достаёт из петель собственных брюк — толстый, из натуральной кожи, длинный. Господин начальник наматывает его на кулак, игнорируя всполошившегося мальчишку. — Когда ты понял, что любишь меня? — его голос снова спокойный, взгляд приказывающий. — Н-не знаю, — заикаясь, отвечает Чон. — Я много…много думал. Это чувство накатывало постепенно, крепчало, потом засело так, что не выдернуть. Твоя забота. Твой ум. Твоё уважение ко мне, вместо снисхождения. Во всём, кроме моих чувств, — последнее отвернувшись, с горькой усмешкой, кусая губы. Но он выдерживает лишь пару секунд, и снова возвращает взгляд к экрану. Его магнитом тянет к этому мужчине. Резкий звук шлепка заставляет вздрогнуть. Ким поглаживает ремень, которым только что полоснул себя по ладони. — Будь честным со мной сегодня, Гук-и, — господин начальник серьёзен, а в глазах огни полыхают. — Ты хотел меня или любил меня? — Я хотел и любил. Разве одно другому мешает? — хмурится, не готов снова слушать про пубертат. — Послушай, сейчас, спустя время, я понимаю, что да, подростковый возраст это много похоти, для которой не нужна любовь. Но ты всегда был другим для меня. С тобой не похоть разум затмевала, а чувства. Я был уверен, что не привлекаю тебя сексуально, но был готов смириться с изменами, лишь бы ты любил меня. Это и есть детская наивность, но чувства…они не детские, не выдуманные! — А теперь? — Что теперь? — грубо, резко, а сам дыханием сбивается, рассматривая ремень в руках мужчины. Новый хлопок. Кончик языка пробегает по губам, слизывая разрастающееся желание. Чонгук старается спрятать его за гневом. — Отвечай на мои вопросы или раздевайся. Опешив от такого, Чон теряется на несколько секунд. — Повтори…вопрос, — хрипло, чувствуя дрожь в руках. — А теперь? — повторяет, без пояснений. Гук судорожно ищет ответ в голове и в глазах напротив. — И теперь люблю. Тишина в ответ. Чонгук терпит её несколько секунд и тянется к пуговицам на рубашке. Те поддаются не сразу. Хочется сорвать. — А теперь готов терпеть измены? — Нет, — ярким рыком, откидывая рубашку в сторону. — И что же, хочешь меня? Такого? — Хочу, — упрямо. — Раздевайся дальше. — Но я готов отвечать на… — Я сказал раздевайся. Тебе придётся слушать меня. Слушает. Повинуется. Все свои всполохи тушит, все свои саднящие раны молча терпит. Звук расстёгиваемой молнии в пустом кабинете, в тишине — оглушающий. — Покажи мне, как ты помнил меня, Чонгук-и…все семь лет… И приказ хриплым голосом срывает всю сдержанность. Чонгук, не боясь, открывается. Он показывает ярко, отчаянно, грубой хваткой, на сухую, со стоном на каждый свист ремня и подгибающимися коленками, когда его просят встать, чтобы видеть лучше…когда чужая широкая ладонь, что помнилась тёплой на талии опускается на ширинку брюк по ту сторону экрана… Это чувственнее всех снов, что за годы непрошедших чувств снились достаточно. Это пошло, развратно, грязно и привлекательно настолько, что Чонгук плачет в конце от эмоций. Он не чувствует себя униженным, он себя чувствует желанным. Когда он видит, как с глубоким гортанным стоном, перетекающим в хриплый рык кончает Намджун, он впервые чувствует, что может привлечь такого мужчину как Он. И где-то в глубине его души живёт истина о том, что так бурно кончает возлюбленный не из-за его красивого тела, а из-за его чувств, что выливаются вместе с сочным оргазмом, что признаниями срываются с искусанных губ, как и капли семени с обильно текущей головки. И если Ким Намджун не познал ещё искусство верить в любовь, то Чон Чонгук готов набраться терпения, чтобы обучать его этому. Ведь когда-то Намджун обучал его любить и ценить искусство, понимать его.◼️◼️◼️
— Я себя еле сдержал тогда. Хотел сгрести тебя в охапку, навалиться всем весом и целовать так, чтобы у тебя закружилась голова, — Намджун хмыкает своим же словам. Они лежат, оба голые, в его холостяцкой квартире, что на вид — музей. — У меня и так от тебя голова кружилась. От твоей близости. От твоего парфюма. От твоего тела, — скрывает по-детски довольную улыбку Чонгук, утыкаясь носом в крепкое плечо. Несдержанно оставляет поцелуй на коже, что пахнет родной. — А сейчас? Моё тело уже не так молодо и… — Заткнись, — ладонь парня накрывает рот мужчины. — Твоё тело ещё более шикарно. Или тебе мало доказательств? Я же ходить не смогу завтра, если мы продолжим, а у меня совещание. Тёплые губы касаются его ладони. Язык вылизывает линию жизни. Глаза смотрят пристально, проницательно, как умеет только он. Он всегда знает, понимает больше, чем говорит. И это покоряет. Чонгук заменяет свою ладонь губами. Снова целуются. У него уже губы горят, а сытости не чувствует. Можно ли насытиться этим мужчиной? Он взбирается на крепкое тело, седлая, прижимаясь ближе, рассказывая без слов, как красив этот человек, как любим и нужен. — Это лучший подарок на день рождения за все тридцать шесть лет, — сипло шепчет Намджун, ведя подушечкой пальца по опухшим губам молодого парня, что восседает на нём так уверенно и красиво, с гордой статной осанкой. — Но я не подарил тебе ничего, — так же тихо отвечает волчонок, выросший в красивого волка. — Ты подарил мне любовь. Настоящую.