Confessioni di un argentino

— Ты всегда был трусом. — шепчет откуда-то из-за угла жилистая мужская фигура, обвиваемая вечерним полумраком. Вокруг царил обескураживающий хаос: бездумно разбросанные грязные вещи, поломанные в щепки стулья, пыльные стопки книг, часть из которых служила подставками для благополучно опустошённых бутылок, а другая — для фарфоровых тарелок, сполна приукрашенных пеплом и окурками. В углу, прямо на полу, покоился пыльный полосатый матрас, и какое-то скудное одеяльце небрежно валялось рядом. Расплавившийся воск превратил подсвечники в нечто совершенно отвратительное, а большего освещения в соборе и не было. Только медленно крадущаяся лисьей походкой луна аккуратно заглядывала в комнату, наконец придавая ей очертания. — Нет, не был. Не был, блять. Я не трус! Понятно тебе?! — с яростью парирует Берроте, расшвыривая какие то дребезжащие склянки, искомканные бумаги и давно заброшенные планы по столу. — Чёртов сеньор де Фонойоса. — с презрением выплёвывает аргентинец, словно эти четыре слова — мгновенно убивающий яд. — Я не трус. И я не боюсь! — Мартин поворачивается к Андресу: весь взмокший, с опухшим то ли от большого количества спиртного, то ли от собственных слёз, лицом. Выпячивания жировой ткани под глазами образовали собой нездоровые, даже какие то лихорадочные мешки, а веки, казалось, налились свинцом. Некогда голубые очи стали серыми, бездушными и абсолютно опустошёнными на вид. Шея исполосована красными линиями от яростного царапания, руки же усеяны глубокими шрамами, нанесёнными в порыве очередного приступа. Он уже не человек. Он — ходячий труп. — Я не боюсь. — приглушённо бормочет себе под нос Берроте. Вот она — его печаль, маленькими ручейками снова вырывающаяся наружу. Капельки слёз становятся всё крупнее и крупнее, уже с лёгким, еле уловимым звоном, падая на пол кабинета. — Не боишься? — с толикой издёвки хмыкнул мужчина. — Тогда… — Фонойоса размеренными шагами приближается к аргентинцу. — Возьми. — сухо произносит он, указывая взором на мирно лежащий в приоткрытом камоде ствол. Берроте качает головой, разводя руками по сторонам, выражая явное замешательство. Нет, он не может сделать этого, не может же, правда? Но Андрес жёстко хватает его за запястье, сжимая крепче с каждой минутой. — Я ведь сказал — возьми. — Было в нём что-то австрийское, как и этот командорский тон, от которого у Берроте моментально перехватывало дыхание, то ли от восхищения, то ли от дичайшего ужаса. Трсясущиеся пальцы Мартина послушно накрывают рукоять испанского Star PD 45-го калибра. Фонойоса непринуждённо улыбается, той самой улыбкой. Той, в которую безмерно влюблён Берроте. Той, что могла быть для него и приказом, и долгожданной отрадой, и мгновенной погибелью. Ледяное дуло нежно касается разгорячённого виска. Аргентинец дрожит, но не может вымолвить ни слова, пока его пальцы не переплетаются с пальцами Андреса, обвивая пистолет ещё цепче, плавно становясь на курок. — Андрес, … я не… должен… я не хочу. — с тягостью, запинаясь, выдаёт по слову Берроте, жадно глотая воздух в промежутках этих кратких изречений. — Если ты хочешь быть со мной, то обязан сделать это. — Карие глаза были переполнены разочарованием, трепетом и нетерпением, но одновременно с этим поблёскивали явной насмешкой над столь жалким видом тела напротив. — Андрес… — жалобно пророптал Берроте, зажмурившись. С носа крохотными градинками скатываются слезинки, ноги подкашываются, становятся ватными, а разум начинает плыть, окружение кажется гнетущим, как и вся обстановка вокруг. В груди яростно давит. Тогда хотелось только одного — убежать, скрыться где нибудь, свернуться в клубок и никогда больше не вставать, хотелось остановить всё, исчезнуть навсегда. Слиться, наконец, с вечностью и принять её, как должное. — Ну же, Марти. — Фонойоса плавно скользит пальцами по измученному, бледному личику инженера, задевая прилипшие ко лбу русые волосы, всё такие же мягкие и приятные, лёгкие отёки на скулах, осунувшиеся, но по прежнему милые щёки. Одно это злополучное «Марти», эта глупая, совершенно непристойная ласковая форма имени, а Берроте уже готов опуститься на колени, готов служить, убивать и до потери пульса умолять Всевышнего о снисхождении. — Марти, смерть может стать твоей лучшей возможностью для другой жизни.