Я знаю, кто ты

Секунды. Такие незаметные в обычной жизни, сейчас они имеют особое значение. Раз, два, три, четыре, пять… Николай сбивается со счета и начинает сначала. Делать хоть что-то, чтобы не сойти с ума, будучи оставленным один на один с собственным отчаянием. Время потерялось… Сколько его уже держат здесь? Сутки? Двое? Больше? Подвал пропитался запахом страданий тех, кому не посчастливилось попасть сюда до него. Запах металлический, с гадким сладковатым привкусом, вызывающий рвотные позывы — настолько сильно инстинктивное стремление буквально исторгнуть из себя всю мерзость этого места, входящую в него с каждым вдохом. Он захлебывается ею, не имея возможности выбраться. Николай пару раз сжимает затекшие пальцы. Кандалы сковывают его руки и ноги. Отвратительное позвякивание цепей проезжается по истерзанному сознанию словно скрежет пилы по срубленному дереву. Сейчас он бы многое отдал за простую возможность сесть хотя бы на пол, но цепи жестко удерживают его в положении стоя. Одежда, еще недавно вполне приемлемого, хоть и слегка поношенного вида, теперь превратилась в лохмотья, став единственным свидетельством того, что ему приходится переживать. Следы от побоев заживают на нём моментально — особенность, проявившаяся вместе с раскрывшимся удивительным даром видеть то, что скрыто. Это не спасает от боли. Физической. Но душа у него болит гораздо сильнее. Николай с ужасом ожидает звука поворачиваемого в замке ключа. Тихий и вкрадчивый, как и тот, кто появляется вслед за ним, этот звук не предвещает собой ничего хорошего. Он всегда приближается медленно, растягивая момент неопределенности. Он наслаждается, выматывая свою жертву мучительным ожиданием — незнание участи вызывает больше страха, чем уже свершившееся плохое. Шаги — шаги — шаги… Из глубины коридора, всё ближе и ближе. Бежать некуда. И некого позвать на помощь. Он заходит и останавливается, эффектно выдерживая паузу. Осматривает его, словно оценивая, сколько еще остается до того момента, когда захваченный им будет сломан. Он не торопит события, получая удовольствие от самого процесса, и предпочитая, в основном, боли физической причинение мук сердечных. И здесь ему нет равных. Николай с горечью смотрит на него. Это не тот, кого он полюбил. — Я знаю, кто ты! — остервенело кричит ему Николай, с трудом сдерживая слезы. Его это только смешит, как и все предыдущие подобные высказывания, уже не раз повторённые в бессильном гневе. — Кто я? Меня все называют Яков Петрович Гуро. Что же касается остального, — уголки губ искривляются в злорадной усмешке, а глаза смотрят холодно-холодно, — даже если я отпущу тебя, кто поверит в твои россказни? Ты и так для всех полудурок. В тот же день попадешь в желтый дом. И там я снова доберусь до тебя. Он подходит совсем близко, мерно постукивая тростью по ладони. Набалдашник в виде орлиной головы упирается Николаю в грудь, затем плавно съезжает на живот. Клюв птицы оставляет тонкую царапину. Остается лишь зажмурить глаза и ждать удара. Раз… Два… Три… Ничего не происходит. Николай приподнимает веки и смотрит на него. Что он задумал в этот раз? Тот внезапно мило улыбается, и на миг сознание верит. Николая обжигает боль. Лучше бы он его ударил. Избил. Изранил. Всё что угодно, но только не… — Правда я умею хорошо притворяться? — вопрос задается всё с тем же выражением и это рвет сердце на части. — А сейчас ты любишь меня? Любишь… Как он смеет это спрашивать?! ... Яков Петрович стал единственным человеком, разглядевшем в Николае что-то стоящее, причем в тот момент, когда он был уже на грани крушения веры в себя. К его словам никто не относился всерьёз, а на работе держали, видимо, из жалости и нежелания обрекать на голодную смерть — ну куда такого ещё возьмут, если и в это место ему удалось устроиться исключительно по протекции одного из знакомых матушки. Видения, которые всё чаще возникали у Николая, воспринимались окружающими как бред, но Яков Петрович посчитал иначе. Итогом стала парочка быстро раскрытых дел и высказанное старшим следователем желание дальнейшего сотрудничества. Гоголь с тех пор старался максимально услужить Якову Петровичу, правда, из-за собственной неуклюжести, постоянно превращая попытку сделать приятное в конфуз. Один раз он нечаянно перевернул чернильницу на столе Гуро, пытаясь там прибраться, и чуть не залил важные документы, другой раз не удержал чашку с чаем, заваренным специально для него, и этим едва не испортил ему дорогущий сюртук. Удивительно, но Яков Петрович совершенно не злился. Чем больше Николай находился рядом с Гуро, тем сильнее становилось понимание — собственные чувства не имеют никакого отношения к благодарности за доброту и поддержку. Пробегавшие иной раз мысли вызывали смущение и стыд, но прогнать их никак не получалось. А еще были сны… ... — Любить? Тебя? Ты — чудовище, — Николай выдыхает эти слова со всем возможным презрением, на которое только способен. — Да что ты? — в глубине глаз мучителя загорается плохо скрываемая ярость. «Ну давай, прояви уже себя во всей красе» — мысль наполнена отвращением, но это, как ни странно, приносит временное облегчение. Лучше пусть он покажет себя настоящего, чем бы это ни обернулось. — Может я и чудовище, но к тебе сейчас буду добр. И ты наградишь меня за это. Его ладонь ложится на бедро Николая. — Ты что делаешь?! — А то я не знаю, какие милые, хоть и такие грязные мечтания иногда мелькают в твоей очаровательной голове. Пора воплотить их в реальность. — Не смей ко мне прикасаться! — Строишь из себя наивного мальчика? С какой, по-твоему, целью ты здесь оказался? И ведь никто не тащил тебя сюда силком. ... — Николай Васильевич, — легкое касание за плечо, — хотел бы поблагодарить вас за помощь в раскрытии очередного дела. У меня есть предложение отметить это, так сказать, в неформальной обстановке. — А остальные? — Да бросьте! Они мне надоели не меньше, чем вам. Вы — единственный человек, который может меня понять. Думаю, мы сможем стать хорошими друзьями. Николай согласился. Его спутник всю дорогу был само очарование — вел светскую беседу и много шутил. Только вот путь очень быстро свернул с центральных улиц на окраины. Николай обеспокоенно смотрел на мелькавшие за окном запущенного вида дома. — Местность красотой не блещет, — замечание было весьма вовремя, и явно отражало стремление рассеять сомнения Николая, — Зато и земля дешевле. Кроме того, я люблю, так сказать, быть в центре событий. Здесь гораздо лучше видна изнанка городской жизни. Николай сделал вид, что поверил, но сердце тревожно сжалось. Только разве было ему куда отступать? Дом из серого камня больше напоминал тюрьму, чем жилище, хотя, на фоне разрухи вокруг, выглядел вполне пристойно. Когда входная дверь закрылась за ними, отрезая улицу, Николай почувствовал себя словно мышь, пойманная в мышеловку. Ловушка захлопнулась. — Вы такой напряженный, — как ни в чем не бывало улыбнулся хозяин дома, помогая ему снять крылатку. — Ничего, я помогу вам расслабиться. На столе были расставлены фрукты, сладости и вино. — Простите, ничего другого предложить не могу. Старого повара уволил, нового еще не нашел, — пригласивший в извиняющемся жесте развел руками. Есть Николай и до этого ничего не собирался, а уж теперь и подавно. Нутро буквально скручивало от страха. — Вам нехорошо? Что тут поделать, умение скрывать свои состояния никогда не относилось к числу сильных качеств Николая. Но из этого можно было извлечь пользу. — Да, простите. Можно я отойду? — Конечно. Последняя дверь направо по коридору, — сказано это было насмешливо-добродушным тоном. Николай прошел в указанном направлении, а затем, на цыпочках, стал аккуратно спускаться по лестнице. Подвал. Это первое, что нужно проверить. Оказавшись внизу, Гоголь растерянно огляделся. Несколько дверей. А действовать нужно быстро… — Вы торопите события, Николай Васильевич, — раздалось за спиной. — Знакомство с этим укромным уголком, как самое яркое впечатление, я оставил на потом. Оно должно было стать логичным продолжением нашего чудного вечера. Но, похоже, мне ничего не остается, как уступить вашей нетерпеливости. В висках застучало. Николай резко обернулся, вытаскивая нож, заведомо взятый с собой именно для такого развития событий. Оскорбительный смех раздался у самого уха Николая. Когда он успел приблизиться? Жесткие пальцы стальной хваткой схватили его за руку, выворачивая её. Выпавший нож тихо звякнул, пинком отброшенный куда-то в дальний угол. — Опасные вещи вы с собой носите, Николай Васильевич. Опасные, в первую очередь, для вас. Так и пораниться недолго. Сколько участливой заботы в голосе. Только взгляд теперь чужой — в темных глазах плещутся злоба и предвкушение удовольствия от чужих страданий. Невозможно бесконечно скрывать свою сущность. Да он теперь и не стремился к этому — добыча попала в сеть и уже не сбежит. Николай не успел ничего ответить — метко нанесенный удар кулаком выбросил его в темноту. ... «Все, что угодно, только не его мерзкие прикосновения!» — молит про себя Гоголь. Цепь звенит, отстегнутая от крепления, и он наконец-то может опустить руки. Щелчок — кандалы расстёгнуты. Захлестывающая ненависть не дает думать о последствиях, оставляя лишь желание ударить своего захватчика. Попытка обречена изначально — и вот он уже корчится от боли с заломанными за спину руками. — Не зли меня, — сказано тихо, но угрожающе. Снова щелчок — металлические кольца вновь холодят сведенные сзади запястья. Николая тащат к стоящему поблизости столу и пихают на него, укладывая на живот. Чужие похотливые пальцы быстро спускают то, что осталось от его брюк и исподнего, и поглаживают ягодицы. Гадливость и безысходность. Николай просто тонет в них, словно в бездонном черном омуте кошмаров. — Нет!!! Убери руки, ублюдок!!! — его пронзительный крик звучит настолько остро, что режет даже собственный слух. — Ты так орешь, что у меня голова раскалывается, — слышится сзади. — Нет, так дело не пойдет. Придется тебе помолчать. Во рту у Николая оказывается какая-то тряпка. Сверху завязывается платок, мешающий выплюнуть её. Он сдавленно мычит и яростно мотает головой, но избавиться от кляпа не удается. — Теперь намного лучше. Как думаешь, мне нужно тебя подготовить? Или взять сразу? Всё равно заживет через пару минут. Какую хорошую я нашел себе игрушку, — он наматывает волосы Николая на кулак и слегка запрокидывает ему голову. — Сначала поинтересуюсь твоим мнением. Как ты хочешь? Отчаянный вой заглушается кляпом, очередная бессмысленная попытка вырваться приводит лишь к тому, что Николая только крепче вдавливают в стол. Слезы обжигают глаза и капают на деревянную поверхность. — Ну, моё дело предложить. По-хорошему ты не захотел, тогда не жалуйся потом. Сам виноват. «Яков Петрович… Где вы?.. Я же чувствую, что вы живы… Спасите меня, умоляю…» Глупая, нелепая и эгоистичная мольба… Гуро сейчас сам нуждается в помощи. Спасти его было задачей Николая. А он упустил свой шанс и не справился. Сзади резко хлопает открываемая дверь и кто-то вбегает в помещение, ставшее для Гоголя тюрьмой. Раздается удивленный возглас, затем по ушам бьет звонкий, словно удар хлыста, звук выстрела. Следом за ним что-то приглушенно ударяется об пол. Никто больше не держит Николая, и он пытается подняться. — Тише, тише. Не шевелитесь, а то еще упадете, — слышен до боли знакомый голос. Николай осознает, что Яков Петрович видит крайне срамную картину, но через мгновение его брюки уже возвращены на место. Он пытается позвать Гуро, но получается лишь протяжный стон. — Еще немного, Николай Васильевич. Нужно добить этого монстра. Лязгает шпага, вынимаемая из ножен, свистит воздух, рассекаемый острым металлом, отвратительно чавкает плоть, разделяемая острием. Николай дрожит так, что, кажется, и тяжелый стол сотрясается вслед за ним. Гуро аккуратно помогает ему подняться, усаживает на стоящий поблизости стул и освобождает, затем массирует его руки. — Як-ков П-пет-трович… — хрипло шепчет Николай, едва только к нему возвращается возможность говорить. По его щекам градом текут слезы, но они уже — от радости. Гуро тоже досталось — его лицо всё в синяках и кровоподтеках, на руках содрана кожа — явные следы от кандалов, но состояние Гоголя интересно ему гораздо более собственного. — Моя догадка подтвердилась, — торжествующе заключает Яков Петрович, осмотрев Николая и не найдя на нем ни единой царапины. — Вы — Тёмный. Николай непонимающе моргает, глядя на него, затем, совершенно забыв о приличиях, субординации и всём остальном, обвивает шею следователя руками, прижимаясь к нему. Он бы без раздумий отдал ему свою способность быстро излечиваться от ран — настолько невыносима для него мысль о том, что Гуро испытывает страдания. — Всё хорошо, голубчик, всё страшное позади, — Яков Петрович ласково гладит его по волосам.

***

— Это правда ваш дом? — спросил Николай, максимально осторожно обрабатывая раны Гуро. — Один из. Он для определённых целей. Как вы, наверно, уже поняли по тому, что видели внизу, он предназначен для допроса особо специфичных заключенных. По спине Гоголя пробежала дрожь. Какое отвратительное место! Заметив, как он неприязненно скривился, Гуро добавил: — Понимаю, вам неприятна сама идея подобного. Но, поверьте мне, в некоторых случаях по-другому нельзя. Николай кивнул. Не в его праве осуждать Якова Петровича. Сейчас они устроились на вполне пригодном для жизни первом этаже — тут нашлись и одежда, и медикаменты. На кухне, вскипятив воду, Гуро заварил успокаивающий отвар, который дал выпить Николаю. Стало полегче. Обоим очень хотелось есть, поэтому сейчас над очагом булькал котелок с кашей. — Что это был за монстр? — спросил Николай, который до сих пор вздрагивал при воспоминании о произошедшем. — Оборотень. Может принимать чужой облик, а еще считывать воспоминания и мысли. Последнее у него происходит постепенно — он не может воспринять их разом, поэтому и оставил меня в живых. Очень уж ему захотелось получить моё место. — Что этому оборотню вообще было нужно? — Изначально — деньги. Он нападал на богатых людей, вытягивал из них информацию о том, где они хранили ценности, забирал их и скрывался. Пострадавшим бессмысленно было обращаться с жалобами — преступник выглядел в точности как они. Да и чаще всего думали, что жертвы просто промотали состояние за играми, а теперь делают вид, что их ограбили, надеясь на помощь. Затем вседозволенность и безнаказанность развратили нашего общего знакомого — он стал не только грабить, но еще и издеваться над близкими людьми тех, на кого нападал — избивал, насиловал, наносил увечья, иногда даже убивал. И всё в облике выбранных жертв. Сколько народу лишилось званий и отправилось по каторгам и тюрьмам из-за него! И от скольких отвернулись близкие, так и не поверив, что те мерзости творил кто-то другой, а не тот, кого в них обвиняли. — В чем причина такой жестокости? — Да кто разберет эту нечисть. Возможно, пока он был юн, неопытен, и не умел скрывать свою природу, ему довелось натерпеться. Люди же, сами знаете, как относятся ко всему, что им непонятно. Но, согласитесь, это не повод для того, что он в итоге стал совершать. Я увидел сходство в нескольких случаях и решил поймать его. Выследил. Но недооценил. Он действительно хитер. Оборотень решил жить моей жизнью — нашел в ней множество возможностей для себя, а заодно захотел мне отомстить. Своим излюбленным способом. Простите, Николай Васильевич, вы пострадали именно поэтому. — Почему? — внимательно посмотрел на него Николай. — Нравитесь вы мне. И это еще мягко сказано, уж простите за откровенность. Гоголь встрепенулся. Неужели? Разве это может быть правдой? — Что вы во мне нашли, Яков Петрович? — Если прекратите сами себя грызть за всё, сразу поймете. — Ваши чувства взаимны, Яков Петрович! — на одном дыхании выпалил Николай. И тут же добавил, не дожидаясь ответа: — И еще. Я сразу понял, что он — не вы. Гуро нежно сжал его ладони в своих. — Тогда почему же вы не постарались уйти от опасности? — Все это время я чувствовал, что вы живы и хотел спасти вас. Обратиться за помощью, к сожалению, было не к кому. Расскажи я о том, что знаю, мне бы всё равно никто не поверил — он слишком хорошо копировал ваши повадки. А тут он сам позвал меня к себе. Я не мог отказать, хоть и понимал, что ничего хорошего за его предложением не скрывалось. Это была возможность подобраться к нему поближе и понять, где вы и что с вами. Времени придумывать план и способы решения проблем не было. Я надеялся действовать по ситуации. В итоге всё вышло как вышло, — Николай потупился. — Ох, Николай Васильевич. И что сказать-то после такого. Вам не следовало собой рисковать. Правда, если бы не вы, то я бы не выбрался. — Как это? — Оборотень так отвлекся на вас, что практически перестал следить за мной и моими мыслями, в итоге утратив бдительность, и я, наконец, смог избавиться от кандалов, выбраться наружу и добраться до тайника с оружием. Так что я должен вас поблагодарить. Но впредь вы не должны вмешиваться в подобные дела. — Я не смогу оставаться в стороне, если вы будете в опасности. — Упрямый вы. О себе я и сам позабочусь. А с вас теперь глаз не спущу. — И не спускайте, — Николай, повинуясь нахлынувшему на него чувству, легонько поцеловал Якова Петровича в губы. — К чему такая скромность? — рассмеялся Гуро. — Вот как надо. Его поцелуй показался Николаю слаще мёда, а прикосновения — мягче самого легкого пуха. Душу наполнило теплое чувство, дарящее радость и ощущение того, что теперь всё точно будет хорошо. — Каша готова, Николай Васильевич. Пойдемте есть. Согласитесь, для полного счастья нам не хватало только её. Николай с нежностью посмотрел на Гуро. «Конечно, именно каши», — подумал он, вновь целуя его.