Маски

Иногда Сидни задается вопросом, насколько на самом деле существует грань между преследователеми и преследуемыми... Сидни Прескотт провела последние восемнадцать лет своей жизни, наблюдая, как умирают люди. Со временем она научилась точно определять момент, когда жизнь человека покинула его. Она могла видеть перемену в их глазах, внезапную пустоту, которая отразилась во взгляде, и окоченение, перешедшее в их челюсти, и вялость в их губах, даже если они оставались теплыми и вертикальными. Она знала без каких-либо необходимых исследований, насколько малой может быть потеря крови, чтобы быть слишком большой, как поврежденный даже небольшой участок тела может иметь фатальные последствия для всего организма. Она знала страх и замешательство, а иногда и полный шок, которые испытывал каждый человек, когда до него доходила реальность его надвигающейся смерти, иногда даже за несколько мгновений до того, как она произошла, и она знала, что, хотя методы кончины могут различаться, в конце концов, смерть выглядела одинаково для всех. Она потратила годы, пытаясь забыть те смерти, свидетелем которых стала, и обнаружила, что это невозможно. Как бы ярко она ни улыбалась и как бы деловито ни погружалась в повседневную рутину, как бы она ни изолировалась или пряталась, сколько бы терапевтов она ни видела — и кому лгала — и от скольких людей ей удавалось скрыть правду, В глубине души Сидни знала, что это бесполезно. Не проходило и дня, ни одного, чтобы что-то в ее окружении не вызывало воспоминания о чьих-то блестящих от страха глазах, бегающих взглядах, о чьем-то пропитанном кровью теле или хриплом последнем вздохе. Днем она могла видеть их краем глаза, наблюдающих за ней, почти обвиняя ее, а по ночам они преследовали ее во сне, гонялись за ней, боролись с ней, пытались утащить ее назад и бросить вниз. Большую часть своей жизни она боялась не столько убийц, что бы она ни говорила себе, сколько жертв, ибо их желание причинить ей вред было вызвано столь же личным мотивом. И их было гораздо больше, чем тех, кто скрывался под масками. Сейчас ей было 34 года, и прошло уже три года с тех пор, как какие-либо убийства были связаны с Вудсборо, или с Сидни, или с заговором с целью покончить с ней. Она стала чем-то из легенд, а не просто женщиной, пытающейся пробиться в этом мире. Ее новейшее воплощение, каким ее знал мир, было женщиной, которая вернула себе статус выжившей, героини, человека, который поднялся из невзгод, чтобы противостоять всем и всему, что могло попытаться причинить ей вред или горе. В конце концов, это была история, которую она сама им продала, напечатанная в мелодраматической прозе, тщательно обрисовавшая ее новейшую и самую популярную личность. Теперь она должна была быть женщиной, у которой не осталось неуверенности или страхов, женщиной, которая могла встретить свою борьбу лицом к лицу и бороться, пока она не выйдет, возможно, побежденная, но непобедимая и живая, на другой стороне. И она была. Это было правдой. Чем Сидни не поделилась с миром и в чем она с трудом могла начать признавать себя, так это в том, что, хотя она больше не была жертвой, никогда больше не позволит себе соответствовать этой роли, она начала задаваться вопросом, не пришла ли она так далеко на другую сторону, что она начала играть с концепцией злодея. И чем дольше эта мысль задерживалась в тайниках ее разума, тем больше она начинала укореняться, пока она не была почти уверена, что да, все меняется, и она не могла отрицать, что ей это начинает нравиться. Сначала она подумала, что кошмары были такими же, как всегда, — воспоминания о мертвых и умирающих, способ ее травмированного разума высвобождать стресс и страх через образы во сне. Но ей не потребовалось много времени, чтобы осознать, хотя поначалу она и не признавалась в этом себе, что, хотя насилие в снах было таким же, контекст был другим. Сидни больше не пыталась помочь жертвам, больше не пыталась спасти их от смерти… она покидала их, наблюдая за ними и совершенно не чувствуя желания сделать шаг вперед. Сидни больше не преследовало и не угрожало существо в маске… она сама преследовала. Иногда именно она держала нож в руке, идя вперед к умирающему с улыбкой, которая казалась неправильной даже для ее собственных глаз. А иногда, когда маску снимали, Сидни очнулась от этих кошмаров, тяжело дыша, ее сердце бешено колотилось в груди, но она не чувствовала ни страха, ни паники, ни стресса, как всегда раньше. Вместо этого было ощущение возбужденного адреналина, пульсирующего в ее венах, волнение того, что казалось наслаждением, даже граничащим с возбуждением, оседающим глубоко в ее животе. И когда она шла в ванную, пытаясь отряхнуться от воспоминаний, и мельком видела свое отражение в зеркале, то чаще всего видела, что глаза ее ярко блестят, губы искривлены в странной улыбке. Раньше она избегала смотреть фильмы ужасов или телешоу, особенно слэшеры. Никогда не было причин наблюдать за ними; Сидни не могла испугаться и уж точно не увлекалась ими, имея примеры из реальной жизни для сравнения. Она по-прежнему не смотрела их сейчас, но все больше и больше ловила себя на том, что просматривает на YouTube видеоролики о реальных преступлениях, смотрит новости и напряженно просматривает истории убийств и смертей. И каждый описываемый и изображаемый случай она с увлечением впитывала подробности, представляя все так ясно, что ей казалось, что она сама здесь. И она хотела быть. Сидни никогда не отличалась вспыльчивостью, несмотря на то, что несколько раз ударила Гейл Уэзерс, когда была моложе. Хотя она не гнушалась ругаться или проявлять нетерпение по отношению к тем, кто проявлял глупые или эгоистичные поступки, в глубине души она была сдержанным человеком, чей гнев часто подавлялся ее страхом и осторожностью. Она слишком много раз и слишком ярко видела, как гнев может разрушить человека, может заставить человека чувствовать себя уполномоченным разрушать и других, и она активно боролась, чтобы подавить собственный гнев, пока его нельзя было использовать, чтобы помочь ей. в необходимой самообороне. Но в последнее время Сидни стала замечать, что ее раздражает даже малейшее оскорбление или раздражение… в последнее время, если кто-то подрезал ее в пробке или резко заговорил с ней в магазине, если кто-то был не очень любезен или даже просто ошибся в ее заказе, она почувствовала, как в ее груди вспыхнула ярость, которая, казалось, согрела все ее тело, и в ее голове возникли образы того, как она хотела бы обращаться с этим человеком, как дать ему то, что, как ей казалось, он явно заслуживал. Образы начались мягко, с представления ее собственных рук, толкающих их вниз, ударяющих их по лицу тыльной стороной или щипающих их по бокам, но вскоре Сидни увидела, как она бьет их ногами по земле, неоднократно бьет их кулаками, слышит их крики, наблюдает за ними. истекать кровью и наслаждаться каждым моментом этого. И иногда, только иногда, прежде чем она быстро отвлеклась от своего внимания, иногда звонит мобильный телефон Сидни, и по ее спине пробегает мурашки, прежде чем она успевает проверить имя, мигающее на экране. Но она чувствует не страх, а предвкушение, не страх, а рвение. Потому что она может не узнать голос на другой линии, но она уверена, что в эти несколько секунд это будет знаком — и, возможно, ей будет что сказать. Иногда она ловит себя на том, что медленно идет по проходам супермаркетов, останавливаясь в отделе товаров для дома, и ее глаза медленно скользят по доступному выбору ножей, ее пальцы скользят по ним с любовной нежностью. И не только иногда, но каждый раз, когда начинается осенний сезон, она обнаруживает, что бродит по секции Хэллоуина, ее глаза пропускают каждую маску, пока не останавливаются на какой-то конкретной. Каждый раз ее пальцы тянутся вперед, медленно поглаживая его пластиковые контуры, и у нее чешется внезапное желание, которое было почти необходимостью надеть её. До сих пор Сидни сопротивлялся. Но если она когда-нибудь придет к своему собственному желанию, она почти уверена, что что-то произойдет, и она не совсем уверена, что будет сожалеть о чем-то. Иногда в ее днях, минутах или даже часах отсутствуют промежутки времени, когда Сидни не знает, где она была и что делала, с кем она была и была ли она вообще где-нибудь. В такие дни она ловит себя на том, что просматривает новости с еще большей интенсивностью, чем обычно, неуверенная в том, что ищет, но все равно зная, что должна. И в такие дни в ее мысли начинает закрадываться смутное подозрение, полуясность удивления, что Сидни никогда не посмеет высказать вслух. Действительно ли она выше этого, своего собственного опыта, своей собственной генетики, когда дважды склонность к убийству глубоко укоренилась в ее собственном генеалогическом древе? Она не верит в судьбу, по крайней мере, так она заявляет, но действительно ли она доверяет себе, маске, которую она дарит всему миру, чтобы снять маску, от которой так сильно чешутся руки чтобы снять её с лица?