Человек идет над пропастью

Этого разговора было не избежать. Она знала это – и все же страшилась его. Потому что после разговора жизнь перестала бы быть прежней. А разве она не перестала быть прежней после всего, что произошло, после самоубийства Вики, ареста и освобождения ее отца, обнаруженной трусости Саши Стамескина, в успехе перевоспитания которого она, Искра, была до того уверена, после исключения из партии Николая Григорьевича и т.д. ? Мы самая молодая на свете страна. Мы воплощаем лучшие идеалы человечества. Нет ничего прекраснее и чище слова «комиссар». Так почему в нашей прекрасной стране (да – она наша, и да – она прекрасная, все равно) столько того, что делает ее не прекрасной? Отчего действительность не такая (не совсем такая или все же совсем не такая?) как я верила еще совсем недавно? И не поняв этого, не ответив на эти вопросы ты, Искра, перестанешь себя уважать. А нет ничего хуже потери самоуважения – этому тебя учили в нашей прекрасной советской стране. Ты станешь как твоя мать, заглушающая сомнения и внутреннее неверие истеричным казенным фанатизмом, который, теряя искренность, превращается в цинизм. Поэтому да. Ты, Искра, должна поговорить с единственным человеком, от которого можешь ждать ответы на твои вопросы. С отцом Вики. Леонидом Сергеевичем Люберецким. Больше не с кем. Надо. А ты знаешь, что то, что надо сделать, должно быть сделано. Но то, что надо было сделать, в прошлой жизни, было надо коллективу, надо всем. Теперь тебе придется делать самой. И одной. Совсем одной. И никому не скажешь. Во всяком случае, пока не поймешь для себя сама. Пока не найдешь новую истину. Или не подтвердишь для себя истину старую и привычную. Несмотря на отдельные недостатки, мы самая молодая на свете страна. И нет ничего прекраснее слова «комиссар» и красного знамени на ветру. Надо. И некому сказать. Не Зиночке же. Она хорошая девочка, Зина. Но… А ты понимаешь, Искра, куда может привести тебя путь, первым шагом по которому будет беседа с отцом Вики? Ты можешь стать предательницей. ПРЕДАТЕЛЬНИЦЕЙ. Отречься от красного знамени, от всего, что тебе дорого и без чего тебе нет жизни, без чего нет тебя? И тогда тебя постигнет заслуженная кара советского народа (ага, в лице Валендры и Стамескина, - врешь, ты себе врешь, они – не советский народ, или советский народ – не только они и не столько они) и заслуженная пуля советского правосудия только пресечет никчемную жизнь мешка с костями. Потому что Искры Поляковой не станет гораздо раньше. Ее не станет, если она станет предательницей. Нашего красного знамени и нашей прекрасной и яростной советской страны. Поэтому кончай с разложенческими мыслями и верь. А если верить уже невозможно? Если чистая и незамутненная вера исчезла и больше не вернется, не может вернуться? И останется, как твоя мать, глушить сомнения истеричным фанатизмом. Поэтому, Искра, ты должна поговорить с отцом Вики. А там – будет как будет. Надо. Поговорить с отцом Вики – потому что больше не с кем. Николай Григорьевич, директор школы, бывший комэск в Первой Конной - честный, хороший, правильный советский человек, но не с ним вести такой разговор. И не с матерью. Никоим образом не с матерью. Что угодно, но не такой разговор с матерью. По правде сказать, кроме политической причины необходимости разговора с Люберецким была и другая. Он был отцом Вики – так и не успевшей стать лучшей подругой. Или все же успевшей?... «Я бы никому на свете не стала объяснять, почему я делаю то, что сегодня сделаю, но тебе я должна объяснить все, потому что ты — мой самый большой и единственный друг. И еще потому, что я однажды солгала тебе, сказав, что не люблю, а на самом деле я тебя очень люблю и всегда любила, еще с третьего класса, и всегда завидовала самую чуточку. Папа сказал, что в тебе строгая честность, когда ты с Зиной пришла к нам в первый раз и мы пили чай и говорили о Маяковском. И я очень обрадовалась, что у меня есть теперь такая подружка, и стала гордиться нашей дружбой и мечтать. Ну да не надо об этом: мечты мои не сбылись… А мы с тобой ни разу не поцеловались. Ни разу! И я сейчас целую тебя за все прошлое и будущее. Прощай, моя единственная подружка!» Не надо об этом, не надо! Чтобы не разрыдаться. Да, он отец Вики – и он сейчас остался совсем один. Человек не может быть совсем один в нашей родной советской стране! Не может и не должен…. Искра при всем своем правильном большевистском фанатизме была очень жалостливой девочкой. И при всей своей общительности, была очень одинокой. Вот и встретились два одиночества? Но история – не об этом. Или не столько об этом. Не о любви. Или не столько о любви. Надо – значит надо. Тогда, когда они уходили от Люберецкого, к которому приходили всем классом (а во дворе стояла вся школа) она чуть было не сказала ему «Можно, я потом приду к Вам одна?» - но сдержалась. То, что должно было начаться, должно было быть тайной – и интуиция ей говорила, интуиция не женская, а политическая, интуиция дочери большевиков и комиссаров… Наконец, в декабрьское воскресенье она решилась. -Искра, я ждал, что Вы придете, - не удивился Люберецкий. Впрочем, то, что он не удивился, было ожидаемо. Человек не должен бросать в беде человека. Он уже не был таким, сломленным и подавленным, каким был тогда, когда они приходили к нему всем классом – и это почему-то было сперва неприятно Искре: - Неужели взрослые так быстро все забывают? Странная сила и странная решимость чувствовались в нем – но что они означали, Искра не понимала. Смущение из-за того, что раньше она приходила к своей однокласснице и подруге, а заодно – и к ее отцу, сейчас же заявилась к взрослому одинокому мужчине, возникло бы у девушки другого склада, но не у Искры. Я пришла к человеку, который может ответить на мои вопросы. И которому сейчас очень плохо и одиноко. Все остальное – мерихлюндии из «Евгения Онегина». Тем не менее, оба они несколько смущались. Разговор должен был начаться – но с чего его начать? И к чему он приведет? На столе стоял портрет Вики с траурной каймой. Люберецкий сделал чай. Печений – тех очаровательных роскошных печений, которые были при Вике – не было. Хлеб и чай. Разговор надо было с чего-то начинать. - Как Вы? - Работаю. Спасибо товарищу Сталину, - со странной и режущей ухо интонацией ответил Люберецкий. – Следователь мне под конец сказал: - Благодарите товарища Сталина. - Мы его всегда благодарим. - А Вы его не просто благодарите, а лично благодарите. Там – и пальцем в потолок указывает – велели Вам сказать – доходит бумага до товарища Сталина, а он и спрашивает: - А другой такой конструктор, как Люберецкий, у нас есть? - Нет у нас другого такого конструктора, товарищ Сталин, прямо скажем. - Поэтому – освободить, извиниться, и вернуть на прежнее место работы (1). Вернули… Он замолчал, а Искру внезапно кольнула мысль, а что было бы, если бы Люберецкий был не уникальным конструктором, а простым честным советским человеком, каких миллионы, или бы конструктором, но обыкновенным, каких десятки. И да, а кто вернет Вику? Кто вернет Вику ему, мне и всей нашей советской стране? Внезапно для самой себя Искра ляпнула: - А Вы были виноваты? - Да, я был виноват, - строго и раздельно произнес Люберецкий… … какая я идиотка, я пришла узнать истину к человеку, продавшему чертежи нашего советского самолета за миллион поганых немецких марок, - подумала Искра… …но не в том, в чем меня обвиняли, - закончил Люберецкий. Подожди, последний раз подумай. Пока еще можно остановиться. Ты начинаешь разговор, который неизбежно приведет тебя туда, откуда ты чудом вышел. И откуда второй раз не выйдешь. Потому что если первый раз ты, при всей своей биографии уцелевший при Ежове, попал туда случайно и не за что, второй раз ты попадешь туда вполне за что. И обращаться с тобой будут там даже не так, как в первый раз. Куда страшнее. Да, а что тебя держит? Тебя держал страх за единственного человека, кого ты любил, и кто у тебя оставался. За Вику. За Вику. Ее больше нет. Ее убили те, кому ты служил. Служил, боясь за нее, - и, зачем врать себя, устав верить в то, во что ты верил в юности. Да, ты любил Вику, ты боялся за нее – и, боясь за нее, ты воспитывал ее мещанкой – зачем врать себе? Ты воспитывал ее интеллигентной доброжелательной мещанкой, ты боялся, ты изначально боялся, что она станет такой, какими были те, кем-ты восхищался когда-то – и кем ты был сам в юности. Есть долг – и есть счастье. Они раздельны. Как бы тебя запрезирали за эти слова те, с кого ты делал жизнь в юности. Как уж там у Якубовича (2): -И жертву жертвой не считать, И лишь для жертвы жить. Боясь за дочь, ты стал презренным приспособленцем, ты вошел в новую правящую касту – как сказал бы отец этой девочки, Лешка Поляков, или в новый правящий класс – как сказали бы другие дорогие твоему сердцу люди. Ты стал совбуром, товарищ. Ты стал советским буржуем, как говорили в далекие уже 20-е годы. И как тебя должны презирать все они, мертвые или пока живые товарищи твоей юности. Предназначение женщины – в любви. Любить и быть любимой.. Этому ты учил дочь, боясь за нее. Что сказали бы тебе девушки, приходившие к твоему старшему брату давным-давно? К брату, которого повесили в Севастополе 33 года назад. И девушки, приходившие к нему? Жива ли хоть одна из них сейчас? И не лучше ли было тем, кто умер в 1907-м или в 1918-м, чем тем, кто дожил до 1940-го? И Искра – такая же, как они. Еще не потухший уголек потухающего костра. Или не потухающего, а способного разгореться снова? Костра революции. Нашей революции. Не их, а нашей. Тех, кто погиб в 1907-м, в 1918-м – и в 1937-м. А не тех, кто сгреб себе все в карман. Да, но что будет с Искрой, если она поверит тебе? Ты обрекаешь на мучения и гибель не только себя, но и эту девочку, которая – зачем врать – становится тебе дорога. А ты уверен, что мучения и гибель не ждут ее даже в том случае, если ты ей ничего не скажешь сейчас? Бессмысленные мучения и гибель. Ладно, пусть будет как будет… Молчание затягивалось… От сшибки разнонаправленных чувств и непонимания, как сказать то, что надо сказать, Искра готова была разрыдаться: -Ладно, я, наверное, пойду… Она встала и сделала два шага к двери, потом остановилась: - Нет, так нельзя, так невозможно… Подождите… Я не просто пришла, я по делу пришла… По важнейшему делу… Я правду хочу узнать… Всю правду… - Ты готова узнать всю правду?, - спросил Люберецкий. - Вы поймите, я не могу без правды, не могу! Лучше не жить, чем жить без нее! Совсем не жить! Она готова была разреветься, как третьеклассница. - А если правда будет тяжела и невыносима? - Да, готова. - А если ради правды придется отказаться от дорогих предрассудков и верований? - Да, все же да. - А если правда сделает одинокой? Она задумалась и тряхнула головой: - Да, я смогу. - Читала?, - спросил внезапно Люберецкий, подошел к книжному шкафу, вынул книжку – томик Тургенева, открыл и протянул Искре. Она покачала головой – нет, не читала, и стала читать: «Я вижу громадное здание.В передней стене узкая дверь раскрыта настежь; за дверью — угрюмая мгла. Перед высоким порогом стоит девушка… Русская девушка. Морозом дышит та непроглядная мгла; и вместе с леденящей струей выносится из глубины здания медлительный, глухой голос.— О ты, что желаешь переступить этот порог, — знаешь ли ты, что тебя ожидает? — Знаю, — отвечает девушка.— Холод, голод, ненависть, насмешка, презрение, обида, тюрьма, болезнь и самая смерть? — Знаю.— Отчуждение полное, одиночество? — Знаю. Я готова. Я перенесу все страдания, все удары.— Не только от врагов — но и от родных, от друзей? — Да… и от них.— Хорошо. Ты готова на жертву? — Да.— На безымянную жертву? Ты погибнешь — и никто… никто не будет даже знать, чью память почтить! — Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени.— Готова ли ты на преступление? Девушка потупила голову…— И на преступление готова.Голос не тотчас возобновил свои вопросы.— Знаешь ли ты, — заговорил он наконец, — что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь? — Знаю и это. И все-таки я хочу войти.— Войди! Девушка перешагнула порог — и тяжелая завеса упала за нею.— Дура! — проскрежетал кто-то сзади.— Святая! — принеслось откуда-то в ответ». Она прочитала, потом перечитала. И еще раз перечитала. Героизм, в котором воспитывали ее, был героизм коллектива. «Единица ноль, единица вздор», - как писал лучший и талантливейший поэт нашей эпохи (определение самого товарища Сталина) Маяковский. Вместе жить и вместе, если понадобится, умирать. Тут речь шла о другом героизме. Героизме, который ты выбираешь сам. И за который тебя будет ждать не звание Героя, а «ненависть, презрение, насмешка, обида». Сумеешь? Как мне тяжко… Она прочитала название: - Порог. - Многие были уверены, что это – о Софье Перовской. Но написано оно еще до Первого марта. Оно – обо всем поколении. Искра, на секунду замявшись, вспомнила. - Перовская – это народники, да? Отрицавшие роль народных масс в истории и исповедовавшие реакционный субъективизм Михайловского? О героях и толпе? Люберецкий даже улыбнулся: - Народники, отрицавшие роль народных масс. Хорошо сказано! А теория героев и толпы – о другом. Знаешь, Искра, не будь их – и Октябрьской революции не было бы. Нашей революции. Искра чуть было не ответила, что Октябрьской революции не было бы без беспощадной и непримиримой борьбы нашей большевистской партии во главе с Лениным и Сталиным против реакционной мелкобуржуазной теории народничества, но все же этого не сказала, а сказала другое, заставила себя сказать: - Знаете, Леонид Сергеевич, я не знаю, кто я сейчас такая. Правильная советская комсомолка, знающая, в чем правда, или… Кто «или», она не объяснила. Или человек, готовый нырнуть в воду с головой, а там – будет как будет. И Люберецкий сказал ей то, что о ней думал, сказал ласково и нежно: - Ты уголек от того костра. Костра нашей революции. Нашей, не их. - Не чьей - их? - Тех, кто хочет погасить костер, чтобы сохранить добычу, - образ получился очень неудачный, но оба они этого не заметили. – Тех, кто присвоил ее плоды и сказал: - Ни шагу вперед. Революция закончилась. А она не закончилась, нет. Она не закончится, пока торжествует несправедливость. - А ведь я не забыл за эти годы навыки агитатора, - с некоторой даже гордостью подумал он. Искра росла на романтике революции и – особенно в детстве – не раз досадовала, что революция прошла без нее, что не ей выпало счастье штурмовать Зимний, громить Колчака, Деникина и Петлюру, и что она не сможет спасти ни Чапаева, ни Щорса. Но теперь дело принимало другой оборот. Революция была не только прошлым, но и будущим. Жар-птица, она еще прилетит. И это давало центр, вокруг которого должна была собраться заново ее личность, движимая стремлением к полной и абсолютной справедливости, и без абсолютной справедливости обреченная на распад. - Нам очень о многом надо поговорить, Леонид Сергеевич, - сказала она вслух. – Я очень много не знаю. Верю –… верила, а не знала. - Я еще чай сделаю, - предложил Люберецкий. Искра кивнула. На столе стояла фотография Вики в траурной кайме. Наверное, впервые в жизни Искра не знала, что говорить. Мир был понятен и прост и на все был ответ. Данный товарищами Марксом, Энгельсом, Лениным и Сталиным. Но простота мира исчезла. И заново сложиться ей лишь предстояло. - Знаешь, - сказал Искре Леонид Сергеевич, кивнув на портрет, - я очень боялся за нее и хотел ее спасти. И не спас. - От чего Вы хотели ее спасти? - От борьбы с несправедливостью. Или я сам себя оправдывал тем, что отказался от этой борьбы, боясь не за себя, а за дочь? – подумал он, а вслух сказал: - Но у нее не было стремления к этой борьбе. Она – другая, чем ты, Искра, - он периодически сбивался с Вы на ты, и обратно. И это ее все равно не спасло. - Не надо, Леонид Сергеевич, пожалуйста, не надо, - попросила Искра. – Не надо про Вику, - да, не надо, а то я разревусь, и этого нельзя делать, и это сорвет разговор, наверное, важнейший разговор в моей жизни. Он кивнул, мол, понимаю. - Подождите, я скажу. Я верила – и не знала, я много чего не знаю. Ни про Вас, ни про свою мать, - она решилась и добавила – а про своего отца я вообще ничего не знаю. Люберецкий чуть вздрогнул: - Совсем ничего? - Почти ничего. Раз я случайно увидела – я не хотела подглядывать, честное комсомольское – как мать плакала и говорила сама с собой, что «ты оказался слабаком, а ведь был настоящим комиссаром». - Да, он был настоящим комиссаром, - раздельно и строго подтвердил Люберецкий. – Настоящим большевиком и настоящим комиссаром. Именно он убедил меня в 1918 году в правильности большевистской линии. Это было в 18-м, после 6 июля. Мы тогда проговорили всю ночь, на Южном фронте. Искра вздрогнула и непроизвольно схватила его за руку: - Вы знаете моего отца? - Наверное, лучше говорить - знал. Вряд ли он дожил до конца 1940 года. Непримиримый троцкист, исключенный из партии в 1927 году. С твоей матерью он разошелся еще раньше, сразу после твоего рождения. Тогда он выступил с речью в защиту тогда еще Наркомвоемора, Троцкого, и Анька (3) сказала – тут же, на собрании – ты мне больше никто! У Искры начинал заходить ум за разум. Так вот что значили слова матери: ты оказался слабаком, а ведь был настоящим комиссаром! Отец – троцкист! А ведь это – хуже фашиста! -Троцкисты – они товарища Кирова убили, самого выдающегося, самого светлого и человечного человека нашей эпохи, - откуда это определение, Искра уже не помнила, но ее кольнуло –ведь если так, то Сталин, получается, не самый светлый и выдающийся человек нашей эпохи, - гестапо и микадо продались, - и битое стекло колхозникам в кашу сыпали. Так она вслух и сказала, стыдясь и за своего отца, и за саму себя – за себя – за то, что говорит то, что – как она почувствовала – было очевидным вздором, а ничего другого сказать не может. Люберецкий даже засмеялся. - Битое стекло колхозникам в кашу! И в это можно всерьез верить? Зачем им было это делать? - Чтобы вредить! - Ну да, на то и вредители, чтобы вредить. Сатана на то и Сатана, чтобы пакостить, и зачем Сатана это делает, верующий человек не спрашивает. - Знаешь, Искорка – очень ласково сказал он – за что ты мне так понравилась? - За что? - Ты – девушка из моего детства. Такая, как те, кем я восхищался в 1905 году, как Наташа Климова, Толя Рогозинникова, Кыся…(4) - эти имена Искре ни о чем не говорили, она просто запомнила их, решив спросить потом… - Некоторых из них я немного знал, некоторых нет. Он помолчал. - Такая же, да не совсем такая. Все они, все мы доходили до всего своим умом, не верили в авторитеты, добывали истину с боем. Вам дают истину сверху. Верь, как говорит начальство. Все то же авторитарно-религиозное мышление, которое мы хотели искоренить, заменив мышлением научным. Искра задумалась и нашла, что возразить: - А если, как Вы сказали, начальство, говорит правду? Или оно не может говорить правду? -Иногда может, - слегка улыбнулся Люберецкий. – А завтра вместо нее может сказать неправду. И может говорить полправды и четверть правды. Но верить вы должны ему не потому, что оно сказало правду или часть правды, а потому, что оно начальство. И если оно сказало, что черное – это белое – верь. В эпоху революции и гражданской Троцкий был вторым вождем революции, вместе с Лениным. Сегодня он архивраг. - Он стал врагом, - сказала Искра. - Искорка, сама не заметив, ты сказала ересь. Ты должна была сказать, что он не стал врагом, что он всегда был им. Непонятно только, как такой человек в гражданскую был наркомвоенмором. Куда смотрел Ленин и куда смотрел товарищ Сталин? - А в самом деле, куда? – подумала Искра. - Но про Троцкого ты не помнишь. А вот про Тухачевского, Уборевича, Якира – помнишь, да? Искра помнила, и тогда, в 37 году ничего не понимала. - Выдающиеся советские полководцы, краса и гордость нашей РККА – и внезапно – немецко-фашистские шпионы. Так не бывает, девочка. - А что, они не могли оказаться не тем, кем казались? – спросила Искра, подумав о Саше Стамескине. - Все сразу? И с ними – все первые секретари, наркомы, члены Политбюро, большая часть руководства СССР. Я не знал в гражданскую Тухачевского, но я знал в гражданскую Якира. И он – не мог изменить тому, за что воевал в гражданскую. - Не мог, правда?, - подумал Люберецкий. – А ты сам разве не перешел в 18 году из ПЛСР к большевикам? Это все – не о том. Это – внутри одного революционного лагеря. И потом, в 20-е, ты не отказался от борьбы, разве не принял статус-кво, иллюзий о котором у тебя не было? Да, но ты не стал немецко-фашистским шпионом. Так может и Якир и другие, как ты сам сейчас, увидев наконец-то, что воевали они совсем не за это, вспомнили юность и решили свергнуть тирана? А вслух он сказал: - Могли быть серьезные разногласия. Их всех со Сталиным. Они могли понять, что боролись совсем не за то, что получилось, за социализм, а не за ГОСУДАРСТВЕННЫЙ КАПИТАЛИЗМ – впервые он произнес перед ней это определение – и да, попробовать свергнуть тирана. Но тиран не мог судить их за то, что они хотели сделать, не мог сказать, что он тиран и что он возглавляет государственный капитализм, отсюда – весь этот вздор о шпионаже… - Тиран – это Сталин, да? – спросила Искра. Она летела в пропасть. - Да, - подтвердил Люберецкий. Он сказал ей уже столько, что семь бед – один ответ. - Так что – дело в Сталине? И будь на его месте кто-то другой, все было бы по-другому? – спросила Искра, и подумала… и Вика была бы жива? - Нет, конечно же. Не только в Сталине и не столько в нем. За что была революция? – спросил он и сам себе ответил: - За то, чтобы трудящиеся люди – рабочие, крестьяне, трудовые интеллигенты – сами управляли своей жизнью, сами принимали решения. Ленин об этом же в «Государстве и революции» писал. Где сейчас это? Трудящиеся делают свою работу и получают за это зарплату, - маленькую зарплату, на хлеб с картошкой. Решения принимают не они. Как были наемными рабами, так и остались. Это не социализм, Искорка. Это – государственный капитализм. Вместо частных капиталистов – государство и его чиновники, чиновники – и их государство. Искра надолго задумалась. Оставалось много неясного, но мир по кусочкам начинал собираться. Устанавливалась новая простота. - И что, нужна новая революция, чтобы свергнуть государственный капитализм и утвердить настоящий социализм, за который был Ленин? - Да, - ответил он ей. - Я подумаю, Леонид Сергеевич, мне очень о многом нужно подумать. И она упредила его, добавив: - И я никому ничего не скажу о нашем с Вами разговоре. Честное комсомольское. Он посмотрел ей в глаза и ответил: - Верю. Уходить ей не хотелось и она попросила: - Расскажите что-нибудь о себе… и о моем отце…