***
— Опять ты меня подстрекаешь. Мимоза закусывает губу, взмахнув ресницами, и продолжает вылезать из сорочки. Высунув голову, с любопытством косится на Клауса, но тот неумолимо складывает руки на груди. — Нет. И не смотри на меня, я не сдамся. — Ты так постоянно мне говоришь, — она невинно вздыхает, а отброшенный в сторону батист с едва слышным шелестом теряется в изножье кровати. — Но мне просто жарко. Клаус может не верить сколько хочет, но сейчас ей действительно очень душно — от его взгляда. Тем не менее стеснения в ней — ни на грамм, и Мимоза, краснея от озорства, демонстративно поворачивается на бок лицом к нему, примяв на груди одеяло. Прекрасно зная, что он любит спать в обнимку. — Ладно, мне тоже жарко, — Клаус решительным движением стягивает верх пижамы, подцепив ту за края. Мимоза еле сдерживает смех при виде этого комичного протеста, ждёт, пока он уляжется, отвернув голову и закинув наверх руку, а потом, целомудренно прикрываясь, пристраивается вплотную. Делает вид, что обнимает, а на деле тихонько щекочет пальцами. — Ты бессовестная, ей-богу, — Клаус вздыхает, но терпит, и хотя он не боится щекотки, сам факт этих прикосновений всегда работает безотказно. Мимоза же продолжает испытывать на прочность его терпение, пока её руку наконец не перехватывают, переплетая пальцы. — Спальня Виолы прямо за этой стеной, ты помнишь? Ещё бы такое забыть, но Мимоза всё равно аккуратно привстаёт и тянется поцеловать его в губы. — Мы будем очень, очень тихими. Клаус вздрагивает было, но не отталкивает её, обнимая за плечи и отвечая с терпеливым согласием. Эти поцелуи — практически невесомые, и при них даже не хочется закрывать глаза. Одеяло медленно сползает в неизвестном направлении. — Ладно, я сдаюсь. Ты победила, и это останется на твоей совести. Мимоза старается не рассмеяться, когда под её спиной снова оказывается нагретая простынь. Затылок утопает в подушке, и, протянув ладонь к его лицу, она обводит подушечками пальцев скулы и линию челюсти. — Прости меня, но чистосердечно я не раскаюсь. А, он вынырнув из её рук, склоняется совсем низко и переходит на шёпот, от которого Мимозу неизменно слегка бросает в жар. — Кто бы сомневался... Они женаты два года и четыре месяца. Кажется, что прошло лет десять, но она до сих пор может легко вспомнить их первую ночь, которую лучше бы назвать первым утром. Тогда всё было неловко, непривычно и даже стыдно, а сейчас они абсолютно спокойны, если не считать здорового возбуждения, которому хватает одного взгляда на то, как её мужчина раздевается донага. У него великолепная фигура. Просто прикасаться к нему — уже удовольствие, даже когда он замерзший, и она пищит сквозь смех, задыхаясь от контраста температур. Сейчас же он тёплый — влажно и горячо целует в шею, ласкает то всей ладонью, то кончиками пальцев, и это будоражит, хотя Мимоза прекрасно знает любое его движение или жест. Ей нравится наблюдать за ним. Как вздрагивают его брови, как он дышит, как пронзительный фиалковый взгляд темнеет из-за расширившихся зрачков. В нём читаются желание, восхищение, любовь — для них даже не нужны слова, но он всё равно произносит их с трогательным придыханием. Луна прячется за тучи. Вместе с ней с гардин, ковра и мебели исчезает белёсый «налёт», и спальня погружается в полупрозрачную темноту — её тишина ощущается непривычно звенящей после того безумного сплетения звуков, которое будоражило разгорячённое сознание. Их объятия — близкие, кожа к коже, а его влажные губы касаются плеча без тени прежней страсти. Мимозе нравится эта теснота, и она совсем не торопится засыпать, позволяя мыслям возвращаться в опустевшую голову. — Как думаешь, сильно мы нашумели? — не то чтобы уже есть смысл переживать об этом, но смущение запоздало копошится, ибо Мимоза отлично знает, что такое случайно засунуть нос в чужую личную жизнь. Особенно если у вас нет возможности быстро от неё ретироваться. Он усмехается ей в макушку, оставляя на ней короткий поцелуй. — На тишину это было во всяком случае не похоже. Это настолько дерзко, что она возмущённо щипает его за плечо. — Как будто в этом одна я виновата. Тем не менее выбираться из его объятий совсем не торопится, и вообще, ей снова становится жарко от его негромкого, дразнящего тона, в который пробивается лёгкая хрипотца. — Нет. Но я, в отличие от тебя, никогда не даю громких обещаний. Очередным щипком Мимоза добивается только того, что их игра в остроумие превращается в бурную возню. Одеяло скатывается, его немилосердно пинают прочь, а её встрёпанные пышные волосы в самый неподходящий момент попадают Клаусу под руки, и он пару раз случайно ставит на них ладони. А потом едва не вписывается головой в спинку кровати, когда Мимоза с видом победительницы толкает его в подушки. Остаётся надеяться, что, если его младшая сестра до сих пор не попыталась выбежать из комнаты и испуганно постучаться в их дверь, она вообще ничего не слышала. В таком случае за завтраком Клаус не будет откашливаться перед каждым глотком кофе, и над столом не повиснет неловкая атмосфера, разрядить которую попытаются исключительно Мимоза и леди Люнетт. Так как Виола со свойственной ей детской непосредственностью будет взволнованно сверлить брата взглядом, неимоверно его смущая. Виола, впрочем, так и не постучалась. Из её комнаты в принципе не доносилось ни звука, а Мимоза старательно прислушивалась, поэтому не смогла бы пропустить топот детских ног в ночных тапочках. Клаус между тем выглядел слишком весёлым для того, кто волнуется за чужой крепкий сон, но молчал, выражая ироничное отношение к происходящему исключительно взглядом и усмешками. В какой-то момент Мимоза очень хотела кинуть в него подушку, но он, точно почуяв опасность, потянул её за руку, лишая возможности атаковать. — Да спит она, спит. Перестань нервничать. — Но... — Мимоза, — таким тоном он обычно доказывает, что его точка зрения не подлежит возражению. — Поверь мне: она бы давно уже прибежала, заодно подняв на уши весь этаж. Сна теперь, разумеется, нет ни в одном глазу. По крайней мере у Мимозы, но она чувствует, что и Клаус изучает взглядом потолок кровати, рассеянно гладя её от плеча до локтя и обратно. А в голову, вытеснив беспокойство за Виолу, начинают лезть малоприятные мысли вроде грядущего ужина. Точнее, к самому ужину претензий нет — возникает вопрос с его гостями. — Хорошо бы завтра случилось что-то такое, из-за чего леди Гибсон нужно будет спешно отменить приём… — Мимоза вздыхает, в объятиях мужа думая о злополучном мистере Эшли, без которого не может обойтись ни один достойный местный вечер. Высокий, немного старше Клауса, с золотистыми волосами, уложенными на левый пробор, пленительной улыбкой и способностью вести непринуждённую беседу даже о том, в чём ничего не смыслит. И так хорошо она его помнит, потому что он буквально прилип к ней, словно в гостиной не было ни одной скучающей незамужней девицы. — Можешь остаться, — Клаус, найдя под одеялом её руку, сплетает их пальцы и подносит к губам, потом так же медленно отпустив. — Я и сам не горю желанием куда-нибудь выбираться, но кому-то из нас нужно там показаться. — Нет, это нечестно, — нехотя отзывается Мимоза, несмотря на то, что с радостью провела бы весь вечер с Виолой, сказавшись больной. Совесть не позволяет целиком взвалить на Клауса светские обязанности, да и почему, в самом деле, она должна прятаться? — Я поеду, приглашение ведь на двоих. Просто не мог бы ты приглядывать за мной? Пожалуйста. — Хочешь, я поговорю с ним? — он целует её в покат плеча, поглаживая большим пальцем внешнюю сторону ладони. — В конце концов, это неприлично. Ты замужем, и он это прекрасно знает. — Понимаешь, по большому счёту он не делает ничего такого... — досадно, но факт. Перед глазами Мимозы по-прежнему стоит мистер Эшли вместе со своими улыбками, комплиментами и непонятными ей надеждами, и она положительно затрудняется вычленить среди них нечто вопиющее или тянущее на оскорбление. — Просто... проявляет повышенный интерес. Ты и сам бы решил, что мне мерещится, а портить с ним отношения пока тоже не стоит… — Даже если меня не было на том балу, я прекрасно представил его по твоему описанию. — Его пальцы останавливаются, не дойдя до плеча, и встревоженная Мимоза чувствует, с каким нажимом, несмотря на иронично-спокойный тон, он заканчивает фразу. — Меня абсолютно не волнует, что я заработаю себе репутацию злостного ревнивца, если это избавит тебя от надоедливых мужчин. — Вот за это я и переживаю, Клаус. — Она приподнимается на руке, заглядывая ему в глаза. Об этом мало кто в курсе, но эмоции порой затмевают его хвалёную рассудительность, и таком состоянии он запросто может довести дело до дуэли или драки. Ни то, ни другое Мимозу крайне не устраивает. — Вдруг ты перегнёшь, потому что я тебе слишком нажаловалась. — По-моему, переживаешь ты абсолютно не за те вещи, — он, однако, оказывается вовсе не таким серьёзным. Незаметно подхватив прядь волос, щекочет ей нос распушенным кончиком и, похоже, не собирается утаивать планов по запугиванию резвых кавалеров. — Поправь меня, если я не прав, но в вашем дамском обществе прослыть ревнивым мужем гораздо лучше, чем безразличным. Мимоза прыснув, поспешно утыкается лицом ему в шею: мысль о Клаусе в амплуа супруга, следящего за женой из-за каждого угла, слишком забавна, чтобы не рассмеяться в голос, а это подвергает очередному риску сон бедняжки Виолы. — А если на самом деле, ты меня к нему ревнуешь? — Нет, — следует спокойный, без малейшей заминки ответ. Пальцы Клауса медленно повторяют линию изгиба её спины, и он, к её удивлению, даже не возмущается, к чему вообще спрашивать подобные глупости. — Но он меня раздражает. — Значит, — Мимоза хитро прищуривается и кладёт подбородок на руки, — если я вдруг завтра долго буду разговаривать с ним в углу и смеяться с его шуток, а потом скажу, что он не такой уж докучливый, ты ни капельки не заволнуешься? — Даже если он будет надоедать тебе целый вечер, я и глазом не моргну, если перед сном ты опять пожалуешься, как тебе жарко. Она, фыркнув в ладонь, мысленно обещает себе ни в коем случае не пренебрегать этим советом, а вслух шутит, вздыхая с наигранным сожалением: — Иногда мне даже обидно, какое у тебя стальное спокойствие. Он удивлённо усмехается, изогнув бровь. — Тебе не нравится, что я не ревную? Она кивает, не скрывая озорных ноток. — Конечно. Вот ты смотришь сквозь пальцы, а они решают, что им всё можно. — Сейчас ты дошутишься, Мимоза. Ты уверена, что этого хочешь? В его голосе звучат предупреждающие нотки, и Мимоза, не выдержав, с тихим смехом сползает обратно на подушку. Она так влюблена в него и так счастлива, что у мистера Эшли и всех холостяков Клевера нет даже мизерного шанса занять её внимание дольше, чем на один вечер. И съёживается, подавившись словами, потому что Клаус, вероломно пользуясь моментом, начинает её щекотать. Не повезло всё-таки Виоле с буйными соседями. — Вот что бывает, когда провоцируешь ревнивого мужа, — устрашающе хрипят ей на ухо, и Мимоза беспомощно стонет сквозь смех, уже не в состоянии пролепетать хоть слово. Пытаться столкнуть его с себя бесполезно: не хватает физической силы, а тут ещё Клаус добирается до жутко чувствительной области вокруг пупка, и Мимоза окончательно капитулирует, надеясь только не подавиться воздухом или слезами. — Вот мы разгулялись сегодня на ночь глядя... Он, вдоволь поиздевавшись, наконец отпускает её. Дышать сразу становится проще, особенно когда она перекатывается на спину, раскинув руки. Голова немного кружится, а Клаус, зевнув, продолжает неодобрительно бормотать себе под нос, и с трудом повернувшая голову Мимоза видит, как он вновь закидывает руку за голову. — Даже спать совсем перехотелось, интересно, который вообще час... — Ну, уж в этом сейчас точно ты виноват... — выдавливает она сквозь не прошедшую одышку, не находя сил хотя бы толкнуть его в отместку. Справа, под рёбрами, вдруг защемляет, и у неё вырывается болезненный вздох. — Что случилось? — Клаус нависает над ней практически тотчас. Из его голоса пропадает всякий намёк на веселье, и Мимоза рада бы его успокоить, но временно теряет дар речи, поэтому максимум, что ей удаётся — это похлопать его по нервно шарящей возле её груди руке. — От одышки схватило? Она коротко кивает, невольно улыбаясь этой мгновенной перемене. Покалывание постепенно затухает, и у неё даже получается сделать плавный вздох. — Извини, наверное, я сильно придавил тебя. А вместе с третьим выдохом вырывается и смешок. — Придавил и ещё чуть до смерти не защекотал. Он — в знак повторного извинения — касается губами её взмокшего лба и, одновременно мягко взяв за запястье, несколько раз целует то у самого основания ладони. Ещё один безотказный приём в его арсенале, против которого у Мимозы пока нет иммунитета. И маловероятно, что в ближайшее время он появится. — Знаешь, пора бы нам всё-таки попытаться поспать... Она отвечает тихим согласием, и Клаус, привстав, несколькими хлопками взбивает свою сплюснутую подушку. Кладёт ту рядом, по привычке подкладывает руку под голову, и по глубокому вздоху, за которым следует негромкий зевок, Мимоза понимает, что он сейчас скорее всего уже закрыл глаза. Луна наконец выбирается из-за туч и проливает в окно холодный свет. Сон отчаянно нейдёт — Мимоза, осторожно привстав, обнимает руками колени, кладёт на них подбородок и, покачиваясь, с закрытыми глазами ждёт, пока тишина немного убаюкает сознание. В теле оседает приятная лёгкость, и оно ещё отчётливо помнит каждое прикосновение. Мистер Эшли окончательно перестаёт терзать её своим существованием — во всяком случае до следующего вечера, когда перед выходом останется минут пятнадцать, и она почувствует неизбежное приближение малоприятной встречи. Впрочем, Клаус обещал о ней позаботиться, а значит, она, пожалуй, даже может позволить себе быть более резкой. Мимоза в ожидании дремоты с мстительным удовольствием сочиняет несколько колких замечаний в адрес мистера Эшли, останавливается на лучшем и усмехается точно так же, как если бы он сидел сейчас перед ней. А потом представляет себя с триумфом удаляющейся под защиту мужа через всю гостиную. Она перебирает по простыни пальцами ног — чувствуя, что задремать в таком положении получается не особенно, осторожно пристраивается на край подушки Клауса, и, надеясь не потревожить его, пропускает между пальцев шелковистые, чуть влажные пряди. — Я ещё не сплю, если ты проверяешь. Он улыбается, явно намекая, что это предложение устраиваться поудобнее, и она не заставляет упрашивать себя дважды. Тепло чужого тела, знакомо ложащаяся поверх кисти ладонь и даже аккуратное движение, которым он убирает в сторону её волосы, прежде чем коснуться лбом затылка — всё это спустя два года и четыре месяца донельзя привычно, но дарит непередаваемо приятное чувство защищённости и гармонии — такой, когда ощущаешь себя на своём месте рядом с подходящим тебе человеком. И хотя некоторые родственники, пожалуй, предпочли бы видеть её кронпринцессой Пикового королевства, Мимозу ничуть не волнует чужое мнение. Потому что она счастлива. Более чем. И именно это является главным.***
18 сентября 2022 г. в 23:57
Примечания:
Виола — ОЖП, придуманная мною, пока я составляла приблизительный портрет семьи Клауса)
Её первая встреча с ним была практически разочарованием. Мимозе не повезло: Клаус Люнетт не ладил с Юно на почве происхождения, и ей приходилось в прямом смысле выживать между заносчивым старшим товарищем и нелюдимым выходцем из забытых земель.
«Чем я так провинилась?» — думала Мимоза, со вздохом падая на мягкую кровать и прося небо, судьбу — хоть кого-нибудь — даровать ей сил терпеть это, не теряя добродушия и оптимизма. Существовать в компании трудных мальчишек ужасно раздражало.
Однако оказалось, что Клаус был не таким уж и снобом. Зато он был дотошным, чрезмерно серьёзным педантом, но Мимоза согласилась мириться с этим в обмен на потеплевшие отношения в их команде. И хотя его манеры после миссии в подземелье изменились несильно, она сразу заметила оттаявший лёд и невольно задумалась, не упустила ли какую-то важную первопричину прежней заносчивости, кроме задетого простолюдинами дворянского самолюбия.
А последняя действительно существовала.
Она обнаружила её на собственном опыте. Стоило один раз оступиться, и выяснилось, что некоторые старшие рыцари меняли сдержанное дружелюбие на открытое порицание, определённо шедшее вразрез с её радужными представлениями о службе под эгидой «Золотого рассвета».
«И это дочь королевской семьи Вермиллион!»
«А ты тоже хорош, Клаус! С твоими способностями заявляться сюда — кощунство!»
Во время злополучного банкета, организованного Королём магов, Мимоза впервые увидела рядом с собой не уверенного старшего товарища, а пристыженного мальчишку — Клаус, весь подобравшись и побелев, сжал губы, а потом вспыхнул и отступил на шаг. Выражение его глаз, осанка, даже то, как сидели на носу изящные очки, изменились буквально за секунду. И хотя в тот момент Мимозу больше волновало, как бы взбешённые взрослые не искалечили Асту, впоследствии у неё нашлось время обдумать произошедшее и рискнуть обратиться к Летуа в надежде, что она, дольше зная Клауса, подтвердит её догадку.
— Я тоже считаю, что он хороший рыцарь. И делает столько, сколько в его силах, — она пожала плечами, и на её лбу проступило несколько суровых морщинок. — Но, как ты знаешь, в «Золотой рассвет» принимают лучших из лучших, и если ты не оправдываешь ожиданий, то попадаешь в немилость. А в таком случае или смиряешься с пренебрежением, или возвращаешь репутацию любой ценой. Либо молча уходишь. Об этом никто, конечно, в открытую не говорит, но отсюда умеют выбить тех, кто не соответствует.
Ожидания. До вступления в орден Мимозе казалось, что она — талантливый чародей, но суровая реальность быстро показала, насколько ей не хватало опыта. Раньше развитие магических способностей было приятной игрой, а теперь требовалось постоянно держать в уме, что грубая ошибка и самоуверенность могут стоить потери права считаться равной. И даже если она реабилитировала себя во время битвы в столице, это вовсе не означало, что ей бы и дальше везло, как в самом начале.
Разумеется, ни надменности к Юно, ни прохладной снисходительности к себе Мимоза в Клаусе не оправдывала. Но смогла простить их, принимая во внимание его искренние извинения и честные попытки загладить неудачное начало. Что уж там, она и сама не была святой: если бы нашла в себе больше твёрдости, ума и подлинной доброты, их с Ноэль детскую дружбу не омрачило бы влияние взрослых.
Они оба оказались чрезмерно гордыми — каждый по-своему и под давлением разных обстоятельств, поэтому желание измениться к лучшему несомненно пошло им на пользу. Клаус ничуть не потерял, «унизившись» до признания простолюдинов, она же ничуть не проиграла, расставшись со своим первым впечатлением о «наставнике», получив сначала друга, а позднее — возлюбленного.
В какой момент ей пришло в голову посмотреть на него как на мужчину, Мимоза упустила. Но это точно случилось на волне попыток семьи склонить её к устройству личной жизни, а так как ни один кандидат не зацепил её сердца, она одним прекрасным утром провожала спину старшего товарища и вдруг отрешённо подумала: «А ведь мне подошёл бы кто-нибудь, похожий на Клауса».
Мимоза, разумеется, жутко смутилась и торопливо одёрнула расшалившееся воображение, только вот однажды посеянная мысль пустила корни, и вскоре ей пришлось признать грозившую её сердцу, отнюдь не надуманную, опасность. Она неосознанно изучала его: внимательнее приглядывалась к мимике, жестам и манерам и провожала взглядом статную фигуру, ещё больше возмужавшую к двадцати с лишним годам. Его ответственность, сердечность, целеустремленность и здравый ум в достаточной степени перекрывали мелкие недостатки вроде щепетильности, вспыльчивости и иногда — чрезмерной гордости пополам с упрямством. Поэтому вряд стоило удивляться, что Мимоза несколько недель спустя начала чудить при Клаусе точно так же, как когда-то при Асте.
А он, в отличие от последнего, не держал глаз на затылке.
И хотя ей пришлось подождать приличное количество времени, чтобы в его взгляде вместо растерянности и сочувствия появилось нечто похожее на не-дружескую симпатию, факт оставался фактом: он, тщетно сопротивляясь, безоговорочно сдался перед её очарованием.
И она ничуть не колебалась, когда согласилась выйти за него замуж.