край

пейзажи, когда едешь домой в северный не такие уж разнообразные — тундра. сплошь заброшенные, обветшалые многоэтажки, в стенах которых неистово выл гуляющий там промозглый ветер сменялись горизонтами северной пустоши из чëрных силуэтов голых деревьев, дикого бурьяна и болотец. середина сентября была последней порой, когда мир вокруг виден не сквозь пургу и непроходимые сугробы снега. нынешние плюс три считались ещë приятным теплом, но всë равно заставляли сашу ежиться от стужи, от которой было никуда не деться. даже дома заткнутые всюду газеты не помогали от сквозняков. нигде не укрыться, нигде не согреться. дует, дует, свистит. ветер пробирался под одежду, под кожу, в кости, в костный мозг, и неустанными мурашками расходился по телу, сковывая его беспомощным холодом. саша? или же всë таки аня?.. она не могла разобраться до сих пор даже в том, как называть себя. она ехала почти одна в старом пазике, не считая сгорбленной бабушки в другом его конце, наверняка та ровесница этого когда-то шедевра автопрома. такой он был ветхий — каждый раз казалось, что вот ещë одна яма с грязной лужей, и бедный автобус в тот же момент развалится на запчасти, как карточный домик. в этом городе в принципе всë было таким — старое, советское, готовое в любой момент разрушиться под порывом субарктического сурового дуновения. саша, наверное, просто слишком привыкла к москве за эти десять лет. даже смешно сравнивать, то ведь почти отдельное государство, зубастой пастью охотно прожирающее дыры в бюджете родины-матери. что уж до регионов, а тем более крайнего севера. здесь все бегут на юг. здесь даже москва считается югом, сашины местные немногочисленные сверстники каждый день неустанно грезят о том, как уедут туда в поисках лучшей жизни, а у саши всë наоборот, всë не так. приехала сюда, потому что больше некуда. вернулась. саша просто забыла, каково здесь, в родной воркуте. вернее не так — она этого даже не знала. не видела белый свет все первые семь лет жизни, когда семья была целой, вместе с отцом. их с матерью он держал взаперти, внушая ане как всë ужасно и страшно там, снаружи. и ни разу она, честно сказать, ещë не разубедилась в его наставлениях. девочка с чëрными, как смоль глазами, которые, она уверена, узнавали все двадцать тысяч, оставшиеся в городе. все помнили, у кого были такие же. осунувшиеся, усталые, тяжëлые. хищные, кровожадные. все помнили отца саши. все помнили тех двенадцать женщин, которых он разорвал на части, как зверь. смысла от того, что аня теперь саша было мало, думала она. ещë когда носилась по мфц в москве, ещë когда местные сотрудницы поднимали на неë то предосудительный, то тревожный взгляд, увидев, что у саши тогда было написано в строке фамилии. особенно чëтко узнал еë взгляд тот парень в новом классе саши из пяти человек. саша поняла сразу, как взглянула на него, сразу заприметила это знакомое мгновенное изменение в лице. — воронцова, говоришь? — начал он угрожающим тоном, когда их двоих оставили дежурить в классе после уроков, стоя в другом конце помещения у доски со шваброй перед собой, будто бы выстраивая ею себе оборону. — саша, да? кого-то ты мне напоминаешь, са-ша. ужасно знакомое чувство, от которого ане всегда хотелось съежиться, стать настолько маленькой, насколько это возможно. спрятаться от прошлого и даже не еë рук дела, которое всюду преследовало еë чередой вязкой ненависти. и вот — снова. она протирала листья монстеры у окна, и не находя, что ответить, случайно сжала лист дрожащими руками слишком сильно, повредив его хрупкую целостность. — че молчишь? — продолжал закипать от злости лëха. — че ты приехала сюда, а? к папашке под бок? я вашу породу вшивую узнаю из тысяч. отвечай, блять! — тебя не касается. — подала голос саша. — я приехала к человеку, который мне всю жизнь отца заменял. больше мне не к кому и некуда. — о-о-о, как мы заговорили! не касается, говоришь?! — он пнул ногой в берцах с белыми шнурками ведро с грязной половой водой, которая с грохотом и плеском стала растекаться чëрной вязью по деревянному полу. — рассказать тебе, как меня это касается?! тварь эта мою мать родную одиннадцать лет назад замочил, руки и ноги отдельно, говорил, мол, знаешь за что? красная помада на ней была, от проституток он город избавлял, герой ебаный папка у тебя! саша даже бровью не повела. она слишком привыкла к этому гневу, точно таким же ржавым ведром помоев льющимся на неë всю жизнь. привыкла и к большим подробностям о том, что еë отец творил. однако, стоило признать, лично с родственником жертвы она встречалась впервые, и всю жизнь этого больше всего опасалась. — хотя чего я распыляюсь, тебе же всë равно, ты ведь точно такая же, — скалился лëха. — проваливай отсюда по-хорошему, гаврилина. — а то что? — сделала шаг в его сторону саша. — линчевание мне устроишь? — не подходи ко мне, блять! не подходи!!! как будто она лично сотворила всë это. как будто она лично убийца его матери. как будто она могла повлиять на что-то, будучи ребëнком, будучи запертой, как принцесса в башне. обречëнная на всю жизнь расплачиваться за грехи отца. саша ужасно привыкла к тому, как дети показательно сторонились еë, как взрослые подстрекали опасаться девочку, а психиатры часами вели допросы, так и не делая в итоге никаких выводов. саша привыкла воспринимать себя так, и было странно даже думать, что может быть по-другому. автобус остановился с дряблым пыхтением. северный — конечная. дальше ничего нет. такое ощущение, что там мир и заканчивался, и вовсе земля не круглая, а как будто там обрыв в никуда за сводом пустующих пятиэтажек. при первом взгляде на посëлок думалось, что он давно вымер, превратился в пустынную зону отчуждения, как радиоактивная припять, или же другие апокалиптические ужасы прокатились здесь, забрав с собой всех жителей. свидетельства жизни здесь начинали читаться лишь часа в четыре вечера, когда уже смеркалось, и тогда всего в лучшем случае парочка окон на дом зажигалась тëплым светом лампы, маня как мотылька на тепло. а ещë надписи схожего содержания под всего несколькими подъездами — 'подъезд жилой', 'здесь живут люди', 'мы здесь ещë живëм'. саша ориентировалась на карте всегда плохо, но здесь не найти свой дом при этих обстоятельствах было сложно. остановка из профлиста, больше похожая на стоянку для мусорных контейнеров. о том, что это автобусная остановка свидетельствовал только покосившийся старый старый знак. свистящий ветер, заставляющий глаза слезиться и всë плотнее кутаться шарф. температура стремительно опускалась, и противная морось начала замерзать и больно колоть лицо. завтра уже наверняка заметëт по пояс, а сейчас саша ускоряла темп всеми силами. хорошо, что пятница, будет время за выходные разгрести сугробы. кроме неë и дяди андрея этим заниматься некому. вот и нужная пятиэтажка. по мнению саши она была здесь самой яркой, точно не потеряла бы при всëм желании — на фасаде хлипло держалась едва сохранившаяся уже блеклая советская мозайка, и внизу кто-то по-любительски написал балончиком 'ребята, давайте жить дружно!'. знакомая надпись мелом 'подъезд жилой' на бетонной штукатурке снаружи почти смылась от осенних дождей, надо будет обновить. внутри всë так же выглядит, как в игре про апокалипсис. дядя андрей рассказывал, что этой весной при минус пятидесяти по цельсию в подъезде прорвало трубу, вода мгновенно застыла, и оставила огромные наледи с человеческий рост, жадно забрав под кромку льда даже дверцу почтового ящика его квартиры, так что вплоть до конца июня ящик простоял настежь открытым. теперь же всë было в ржавчине, плесени и инии, готовящимся образовать новые мëртвые ледяные покровы. сплошь проржавевший ящичек единственной жилой квартиры всë же скрывал за собой письмо, что бросилось саше в глаза. еë обмëрзшие и раскрасневшиеся от холода руки, еле-еле ощущавшие хоть что-то, забрали конверт. руки, которые всегда ощущались так, как будто оставляют за собой всюду кроваво-гнилые следы, от которых никак никогда не отделаться. приходилось внимательно смотреть под ноги — повсюду осыпающийся потолок, торчащая арматура, ямы в лестнице, почти падающие перила, щель между бетонными ступенями и стеной со слазящей зелëной подъездной краской минимум в полтора сантиметра. поджилки тряслись от осознания того, что все эти красоты могут в любой момент с треском рухнуть, забрав с собой последних обитателей аварийных квартир. но ведь всë стоит на месте ещë с тех времëн, как эти дома возводили пленные гулага — почему бы ещë не простоять им столько же? за дверью шестьдесят третьей квартиры на четвëртом этаже единственный человек, живущий тут, и единственный во всëм мире, кто ждëт сашу. единственный, к кому у неë была возможность прийти. дядя андрей и его кошка забияка. жена и дочь от него уехали ещë в девяностых на юг, а он остался ждать своей очереди на расселение на большую землю. бросить квартиру было бы сомнительным вариантом — осталась бы висеть коммуналка в восемь тысяч, а квартира здесь и подавно никому даже даром не нужна была, при чëм буквально. не покупали даже по рублю. андрей тищенко всë ещë работал следователем, а десять лет назад именно он поймал отца саши, прекратил череду пропаж женщин в и так вымирающем городе за полярным кругом. и был единственным, кто взялся действительно по собственной инициативе за это дело, остановив бездействие также вымирающей милиции. именно он прятал плачущую аню от камер московских репортëров, когда похоронную процессию их семьи выводили из той самой квартиры, откуда аня в жизни не выходила из-за горе-отца. именно ему аня звонила в истерике, сообщая о том, что мама сбросилась с балкона. именно он искал ане психиатров, в которых осталось что-то человеческое, чтобы не навредить и так хрупкой детской психике с патовой наследственностью. первые пять лет, как тищенко приглашали в москву на награждения и интервью он часто наведывался к ане в интернат, она росла у него на глазах. а потом про народного героя забыли, и возможность поддерживать связь осталась только по телефону, временами, когда воркутинская пурга щадила вышки сотовой связи. самое удивительное, что к андрею и отец саши был расположен положительно. вечно наставлял ему присматривать за дочкой, когда они виделись по долгу службы тищенко, а временами расспрашивал, как анюта поживает. на это андрей критически раздражался, будто без этих так странно воспринимающихся отеческих наставлений бросил бы его аню на произвол судьбы. и в мыслях не было — андрей заменял ей отца, а аня теперь ему уехавшую дочь своим присутствием в морозной квартирке. да и вспоминала об андрее она, честно сказать, гораздо чаще, чем его родная. входная дверь закрылась раза с пятого, саша всë не могла научиться правильно вдевать еë в покосившийся проëм. на входе девушку деловито встречала пушистая забияка. уж ей точно в еë кошачьей шубе сибирской породы холода не доставляли неудобств, в отличии от саши. ноги в двух парах носков она в быстром темпе вытащила из насквозь мокрых кед, и вдела в тëплые валенки на входе — пол холоднее, чем температура воздуха за счёт сквозняков в разрушенных квартирах без перекрытий. и тут же началось сражение с забиякой в оправдание еë клички — валенки постоянно ей виделись парой страшных зверей, и сейчас она не удержалась от соблазна на них напасть, как только саша вдела ноги. пришлось приложить все усилия к тому, чтобы отодрать от себя кошку, отчаянно пинавшую задними лапами ногу новоиспечённой хозяйки. — а-а-а, забияка! — зарычала саша, теперь терпя зубы забияки у себя на руках. — дядь андрей, заберите еë! — не могу, уже руки помыл! — послышался смех с кухни. — положи ей поесть, руки мой и тоже кушать. привет, — потрепал он сашу по волосам, когда та зашла на кухню с забиякой на руках. — ты чего в экипировке ещë вся? — напомнил он про верхнюю одежду, которую кошка так и не дала снять. из чугунной кастрюльки с цветочным орнаментом дядя андрей разливал по тарелкам борщ. думалось о том, сколько времени он эти тарелки не доставал, а просто ел один прямо из этой же кастрюли. а ещë навязчиво стучались в голову мысли о себестоимости содержимого — цены на продукты здесь космические, особенно на овощи, которые не вырастить нигде, кроме теплиц и подоконников. но и зарплаты соответствующие. это, пожалуй единственное, зачем хоть кто-то кроме саши приезжал в воркуту. — ну что, аня? подружилась с кем-нибудь? — начал разговор дядя андрей, когда они оба сели за стол. — вот, вот, хлебом заедай. саша отрицательно покачала головой, неволей вспоминая сегодняшний инцидент с этим их местным скинхедом. забияка забралась теперь на колени, и еë наглую морду приходилось локтëм отодвигать от стола, когда та периодически очень настойчиво интересовалась тем, что же там такое ест саша. — небось одна в классе? — андрей бросил забияке на пол кусок говядины, чтобы та отвлеклась и дала спокойно поесть. — многие в горно-экономический техникум после девятого уходят, до твоих лет в школе почти никто и не сидит. такие дела у нас. — не-а, не одна. ещë человек пять там. — ответила саша, задумчиво водя ложкой по поверхности борща. — ого! — эмоционально округлил он глаза. — это ещë полна горница людей, чтоб ты знала. странно, конечно, при этом всëм вспоминать, как при союзе было... мне вот командировку в восьмидесятых дали в ленинград. приехал — страх! по сравнению с нашей воркутой, конечно... после блокады еле восстановленный, заброшенный, грязный весь... а здесь — всë чисто, аккуратно, с продуктами, с транспортом всë в порядке, чудо, а не город был, а потом шахты в девяностых закрывать начали, и всë, кранты. а так наоборот все сюда рвались — город сказочный, зарплаты высокие, премии и заполярные, и для горняков. я вот тогда вернулся — землю на вокзале целовал. у тебя не так было, а, ань? — гортанно засмеялся дядя андрей. — не, — улыбнулась саша. — но вертолёт впечатлил. — вспомнила она про ржавый маленький ми-4, стоявший экспонатом на въезде в город. — я же вот что спросить хотел — не узнали тебя? саша сникла, но решила, что пока ситуация не такая уж критическая, чтобы менять очередную школу. она устала от этого. лучше посмотреть, что будет в следующий понедельник. и снова качнула головой. — ты говори сразу, если вдруг что. будут обижать — тоже сообщай, разберëмся. только сама не бей там никого, а то я тебя знаю, боевая единица. — улыбнулся ей андрей. — ну-ну, о чëм задумалась так? — дядя андрей, я читала, что в 'полярной сове' спустя десять лет пожизненно осужденных допускают до свиданий. — так... здрасьте-приехали. ты чего задумала, анька? — через неделю будет как раз десять лет, как он сидит. я хочу увидеться с отцом. — ну зачем он тебе, ань? — вздохнул андрей. — это ведь не шутки. да и аж в харп за урал надо ехать. зря ты это всë. — ой, точно, забыла совсем! — подскочила вдруг саша. — вам письмо пришло, я его забрала, и из-за забияки в коридоре оставила. было видно, как андрей расцвëл, только услышав о письме, видимо надеясь, что наконец пришла весточка от семьи. но увидев в адресате жилищный фонд, когда саша принесла конверт, только печально улыбнулся. — о-о-о, аня, и я совсем забыл, мне в сегодняшнее число очередь на расселение приходит. — проговорил он, распечатывая письмо. — так... дай-ка мне вон тот календарик, на холодильнике магнитом прикреплëн. — саша протянула ему картонку с календарëм на две тысячи десятый год, очевидно хранившийся с того же года ради информации на обратной его стороне, записанной аккуратным почерком синей ручкой. — смотри — год назад в две тысячи шестнадцатом был я в очереди четырнадцать тысяч сто пятьдесят седьмой, а стал...двенадцать тысяч шестьсот девяносто седьмой. и на большую землю мне переезда ждать получается...двести сорок пять лет. вот так вот, анька. — издевательство... — проворчала саша. эта очередь — всë абсолютно то же самое, что и у еë отца — пожизненное заключение. сплошная бюрократия, глумливые цифры, непонятно зачем каждый год обновляющиеся, и дразнящие ложной надеждой в почтовом ящике. саша решила для себя, что приехала сюда для того, чтобы дать ане гаврилиной умереть. оставить за спиной страшное и тëмное прошлое, к которому возвращало еë волей случая. а значит, надо отпустить всë, что так навязчиво звало обратно за полярный круг. оставить аню гаврилину пылиться тут, как одно из сотен заброшенных зданий. одно из сотен таких зданий — квартира, в которой прошло всë злосчастное детство ани. саша приехала и сюда. выведала в интернете точный адрес, сама она свой дом снаружи видела только сквозь слëзы. захолустная трëхэтажка по-близости к центру, когда-то окрашенная светло-жëлтой краской, но теперь красовавшаяся еë блеклостью и грязно-ржавыми разводами на фасаде. квартиру семьи ани было видно издалека — сплошь почерневшие окна от гари пожара. постарались когда-то народные мстители. саша с неутихающим внутри мандражом поднималась по едва знакомой лестнице. но когда она вошла внутрь, несмотря даже на последствия буйства огня, ностальгические чувства по таким знакомым интерьерам резко ударили в голову. она помнила здесь каждый угол, даже то, какие на каких стенах были обои до того, как всë превратилось в сажу. помнила свою детскую, помнила кухню. помнила балкон, с которого спрыгнула мама. она тогда не выдержала давления, которое со всех сторон душило еë после ареста мужа. — как она могла ничего не замечать? — он же ей регулярно снимал подарки с жертв, естественно она знала! — неужели в голову не приходило, что он не нормальный? — дура! —почему не ушла от него?! всего третий этаж, повреждения должны были быть такими, что она максимум осталась бы инвалидкой, но видимо маме так хотелось закончить всë происходящее, что она умудрилась выпасть из окна настолько неудачно, чтобы свернуть шею, и не дожить до приезда скорой. и всë это на глазах у ани. еë мать не смогла вытерпеть то, что преследует сейчас сашу на протяжении всей жизни. интересно, глядя на меня сейчас она бы посчитала меня сильной, или попросту безрассудной? — думала саша. с одним родителем, застывшим духом, как древнее ископаемое в асфальте этого двора с одной единственной железной горкой, саша увиделась. и теперь оставался он. отец. дядя андрей так и не дал прямого согласия на поездку в 'полярную сову', но сухо изложил саше информацию о свиданиях — каждый понедельник, всего час. электричка с деревянными сиденьями и жëлтым светом внутри, картины из снежной вьюги и уральских гор, станция 'северное сияние' в посëлке, где почти вся рабочая занятость немногочисленного населения держится на зоне. пункт досмотра, где обирают до нитки. талон на свободу, строгий голос 'не терять'. тяжëлые взгляды, понимающие, кто такая саша с первого взгляда. давящие коридоры людским осознанием безысходности. начинающее пульсировать в голове 'здравствуйте, гражданин начальник!' от скрученных заключëнных, которых проводили мимо конвоя. комната для свиданий, представляющая собой табуретку перед тесной клеткой с двумя дощечками — для сидения и рук в наручниках. а ещë человек десять охраны за спиной. щуплая закованная в кандалы фигура, всë так же скрученная конвоем, в чëрной форме и с метками 'особо опасен'. саша вздрогнула, словно только сейчас пришло осознание того, где она, кто она, и перед кем. — здравствуйте, гражданин начальник! — стоять, — рявкнул и притормозил его в дверях конвой, когда тот хотел было взглянуть на сашу раньше времени. смотреть по сторонам им вне камеры было запрещено. — вперëд. — сергей гаврилин, — начал мужчина роботизированным голосом произносить заученный за десять лет набор фраз, когда его завели в клетку. — статья сто пятая, убийство двух и более лиц с особой жестокостью, статья сто одиннадцатая... — хорошо, достаточно. — устало проговорил гражданин начальник. — умышленное причинение тяжкого вреда здоровью... — хватит, пожалуйста, остановитесь! — перечисление было бы слишком долгим. — слушаюсь, гражданин начальник! — только тогда он медленно и осторожно поднял глаза на сашу. те же самые, точно такие же глаза. он изменился для саши до неузнаваемости. а возможно так просто сыграло детское восприятие. саша помнила отца грозно внушающим свою авторитетность, статным и строгим. сейчас же перед ней сидел совершенно погасший почти старик. исхудавший, побледневший, обросший щетиной и морщинами. только глаза те же — их чëрные и поникшие глаза. видимо, семейная реликвия. — анюта... надо же, какая ты красавица выросла. как в зеркало смотрюсь. — расплылся отец, кажется, даже в сколько-то искренней улыбке. — я всë у андрея витальевича спрашивал, как ты там, как у тебя дела. в москве, говорил он всë, в москве... во рту пересохло, слова застревали в горле, да и казалось, что они будут тут лишними. — ну что, анюта? как тебе там — снаружи? разве я тебе врал?