Печенье к кофе

Лучи предзакатного солнца через цветное стекло витражей радужными пятнами заливают тёмные квадраты деревянного пола. Стены пустые, высокие, изукрашенные облупившимися, выцветшими фресками. Лакированное дерево скамеек лоснится под масляно-жёлтым маревом уходящего дня. Тишина густая и вязкая, жидким мёдом запечатывающая уши, любой случайный звук, кажущийся вульгарным и оскверняющим, заставляющая громогласным эхом резонировать под высокими сводами остроконечного купола. Мирное потрескивание свечей. Помесь топлёного воска и ладана. Зажатый в руках серебряный крестик и бронзовая скульптура распятого на кресте людских пороков Христа, умытого красками горящих пожаром заката витражей. Пальцы переплетены в замок, кудрявая голова склонена, искусанные губы шепчут слова молитвы, огнём жгущей кончик языка. На исходе дня обветшалая обитель Господня принимает лишь одного смиренного раба. — Прости за деяния и помыслы мои грешные. Уязвлённый и потерянный, молю я о наставлении. Помоги выбрать дорогу верную, сниспошли знак, уведи от Лукавого. Обрушь справедливую кару во благо искупления, если сверну я с пути праведного. — Длинные ресницы трепещут, обращаясь золотыми нитями в закатных фильтрах. Сцепленные руки прижимаются к распахнутым лепесткам губ — лёгкий поцелуй остаётся на серебре прохладного креста. — Я так запутался, Господи, — отчаянно, надломленно. — Я так близок к настоящему греху. Чонгуку страшно. Даже у Христа за пазухой находясь, он томится тревогами и беспокойствами, не чувствуя себя защищённым. Нет врага опаснее, чем ты сам, ведь не убежать от наваждений, не скрыться от образов и сюжетов, порождённых засевшей в голове болезнью. Сжавшись комком, юноша боится подумать о запретном, ненароком едва ли коснуться порочной мысли нитями воспалённого сознания. Мысли, что отравляет душу, очерняет её. Боится, что Господь проникнет в суть его естества и прочтёт затаённую исповедь, посылая расплату за слабоволие прямо здесь — в храме людской добродетели. — Защити меня, Боже. — Сжимающие крест пальцы дрожат. В уголках глаз копятся хрустальные слезинки. — Молю, дай мне сил не поддаться соблазну. За спиной раздаётся тянущий скрежет несмазанных железных петель, и скрюченная фигурка на скамье вздрагивает. Чонгук выпрямляется, натянутый как струна, задерживает дыхание. Сердце бьётся чаще, и каждый удар вторит цепочке приближающихся шагов. Отнюдь не пастор навестил приход так поздно в будний день. Сжимая крестик в ладонях, Чон всё ещё не дышит, нечитаемым взглядом буравит алтарь с возложенной библией. Через проход у параллельной скамьи застывает силуэт. Не желая смотреть, парень по-детски закрывает глаза, наивно полагая, что нежеланная компания рассеется подобно мороку нездоровых иллюзий. — Как думаешь, если я ношу крест в ушах, меня можно считать верующим? От низкого хриплого голоса мурашки по коже. И за несвойственную реакцию Гук ненавидит себя, мысленно насылает тысячу и одно наказание. — Вера идёт из сердца, — робко отвечает, по-прежнему не смотрит, но даже в коконе отрезвляющей темноты тяжелая аура человека напротив давит, буквально распластывает по церковному полу податливой бесформенной массой. — А что не так с моим сердцем? — усмехается, не без удовольствия наблюдая демонстративную отчуждённость на юном очаровательном лице. Трепещущие ресницы отливают золотом, карамельная кожа сияет в лучах заката. Пухлые капризные губы лепечут что-то, но смысл слов неважен. Рука тянется за пачкой сигарет, но стоит спичке чиркнуть о ребро коробка, как большие карие глаза наконец распахиваются. Поражённый до глубины души столь вопиющей наглостью, Чонгук подрывается с места и вырывает ещё не зажжённую сигарету из чужих губ. — Как ты можешь?! — негодует и широко раскрытыми шоколадными блюдцами смотрит осуждающе, с толикой презрения. Но смотрит. Неужели? — В тебе нет ни капли человечного, Юнги! Зачем ты сюда пришёл? — Разве храм Господний не для всех и каждого? — Издевается! Улыбается и склоняет голову на бок, пытливо заглядывая в горящие глаза напротив. — Ты не смеешь запрещать мне свидания с твоим Иисусом, даже если и ревнуешь. Губы Чона приоткрываются. Он часто моргает, а затем кривится в слишком наигранном отвращении. Руки прижимаются к груди. — Боже! Ты с ума сошёл? Как ты только мог подумать, что я тебя… — Я имел в виду Господа, Чонгуки. Парнишка мигом краснеет. Желая скрыть неловкость, он зарывается пальцами в волосы и опускается обратно на скамью. Нельзя было смотреть на Юнги — своими глазами чёрными он буквально душу выпивает. Зачем заявился сюда? Вновь поиздеваться? Посеять очередное зерно чрезмерно быстро прорастающей тьмы? — Уходи, — отчаянно просит, рассматривая сложенные на коленях руки. — Из церкви или твоей жизни? Гук невольно поднимает взгляд, встречаясь с глубиной блестящих закатными кострами обсидианов. Пальцы сжимают лёгкую ткань брюк. Воздух становится вязким и застревает в трохеях. Как он смеет? Как смеет приходить сюда и говорить такое? Как смеет быть таким неправильным и своими пороками сводить с ума? Чонгук не должен это чувствовать, не должен томиться путами непреодолимого влечения. Не должен залипать на бледной коже и контрастно чёрном гнезде въерошенных волос, не должен пялиться на стройные ноги, пахабно обтянутые джинсами, огромными дырками ничего почти не скрывающими. Не должен подмечать, как же эта кожанка хорошо сидит на широких плечах. Не должен тонуть в вязком дёгте глаз, как и не должен изучать изгибы чувственных вишнёвых губ, по которым сейчас так грязно проходится блестящий кончик языка. Юнги словил его на запретном. Очередная битва проиграна. Не получив ответа, Мин не унывает. Засунув руки в карманы штанов, он отрывается от высокой спинки скамьи и направляется в сторону алтаря. Длинные пальцы ведут по потёртому библейскому переплёту, пока не касаются лежащего рядом большого серебренного креста. Поместив атрибут в ладонь, парень удовлетворительно хмыкает. — Знаешь, о чём я думаю? — Низкий голос вальсирует эхом в пустых стенах церкви. — Как бы я хотел оттрахать тебя этим крестом. Медленно проникать и доводить до исступления, чтобы ни один Иисус не маячил на горизонте твоего сознания. Чонгук давится слюной и вмиг багровеет до кончиков пальцев ног. Мокрые ладони до белых костяшек сжимают брюки на бёдрах. Обернувшийся Юнги замечает обескураженность, но лишь улыбается обольстительно, прищуривая чёрные лисьи глаза. — Не трогай! — взрывается Чон и подлетает к наглецу, чтобы вырвать осквернённый чужими руками символ Божий. — Ничего не трогай! Убирайся! — Иначе замараю своей испорченностью твою добродетель? — ухмыляется, так просто игрушку не отдавая. Чонгук, красный весь, успевает надуться, бубнит что-то неразборчивое и упрямо на переплетённые на кресте руки смотрит, боясь поднять взгляд. Запыхавшийся и ворчащий, он заставляет Юнги буквально таять. Никак нельзя не потянуть спутавшиеся на распятии пальцы и не оставить поцелуй на чужих костяшках. — Милашка. Чонгука током прошибает. Распахнув кукольные глаза, он осмеливается посмотреть на беспринципного нахала, который скалится во все зубы, да так, что под рёбрами что-то щекочет. Чернота глаз напротив — топкое болото. Нельзя смотреть. Нельзя тонуть. — Не смей меня касаться! — кричит Чон и наконец вырывает крест, тут же прижимает его к груди и делает шаг назад. Юнги прищуривается и толкается языком в щёку. — Что? Боишься, что передам свою болезнь? Боишься, что тоже станешь геем и папочка Иисус исключит тебя из клуба праведников? — Парень делает шаг навстречу, но Чон спешит отступить. Громко сглотнув, он впивается зубами в нижнюю губу. Ноздри широко раздуваются от тяжёлого дыхания. — Не подходи! Мин хмыкает, голодным взглядом изучает сжавшегося в комочек юношу, подмечая слишком широкий ворот свитера для такого святоши, слишком откровенный и провокационный. Острота виднеющихся ключиц так и манит прикоснуться губами. Взгляд мутнеет, становится масляно-чёрным, и Чонгук пугается всепожирающей бездны, которая, в первую очередь, пожирает его душу. — Ещё шаг, и я закричу! — не унимается, продолжая позорно пятиться. Юнги не без усмешки поднимает руки ладонями напоказ и обходит едва стоящего на ногах Чона стороной, останавливаясь у облитой витражным неоном бронзовой фигуры Христа, распятого на таком же бронзовой кресте. Длинные узловатые пальцы касаются высеченного извояния, скользят по холодному животу. Взгляд мажет по измученному лицу и возведённым очам горя, по терновому венку и рыжим волнам длинных волос. — Твой Иисус и сам бы стал геем, если бы хоть раз попробовал мой член. Задыхающийся от возмущения Чонгук мигом пунцовеет с головы до пят. Но поток недовольства густой кашицей застревает в горле: Юнги широким мазком языка облизывает два пальца и прижимает к бронзовому соску застывшего Христа. И эта картинка буквально по кадрам отпечатывается на сетчатке сознания, невольно увековечиваются на холсте памяти даже самые незначительные детали: какой иссиня-розовой была щека от падающего света через витражи, как трепетали длинные ресницы прищуренных глаз, каким блестящим был язык и какого он кукольно-розового цвета. Вот меняется изгиб чувственных губ и приоткрывается рот, вот показывается влажная плоть языка и подушечки намокают до похабного блеска одним долгим и плавным скольжением, вот повисает нить слюны, играющая световыми переливами, а вот низ живота скручивается в тугой узел и за ширинкой просторных брюк что-то дёргается. — Прочь! Отойди! Не смей! — ревёт подстреленным зверем Чонгук, не зная, на кого злясь больше: на Юнги за грязное богохульство или на себя за секундную слабость телом поддаться греху. — Убери свои руки! — продолжает кричать, чуть ли не плача. Подлетает и дёргает наглеца за рукав кожанки, желая немедленно оттащить от осквернённой святыни, да только Мин оказывается проворнее и перехватывает влажные холодные пальцы. Следующее, что Чонгук чувствует, это лёгкая боль от столкновения с деревянной стенкой исповедальни. Серебряный крест выпадает из рук и оглушает звонким ударом об пол. — Отпусти! Немедленно! — не перестаёт вопить, а парень напротив лишь ухмыляется довольно и сильнее давит своим телом. — А если нет, то что тогда? Пожалуешься Господу? — Мин прищуривается и жадно облизывает губы. — И что он мне сделает, Гуки? Как твой Бог накажет меня? Не он ли такого неправильного меня и сотворил? — Прекрати, — уже скорее просит, чем приказывает. Отчаянно умоляет. Сердце бешено бьётся в груди. Щёки горят, а во рту — пустыня. Тело от непозволительной близости плавится, обмякает. Юнги горячий, даже через футболку и куртку ощущается его пышащий жар. В чёрных глазах черти пляшут вокруг дьявольского костра. Нельзя смотреть. Нельзя позволять пламени обжечь. — Пожалуйста, отпусти меня. — Я не хочу, — говорит так просто. Признаётся. Тяжело сглатывает, и Чонгук замечает, как часто вздымается его грудь. — Ты не даёшь мне покоя. Я думаю о тебе постоянно. Видеть тебя и не иметь возможности коснуться — невыносимо. — Юнги наклоняет голову и горячо выдыхает в изгиб мальчишечьей шеи. Любуется, как россыпь мурашек расцветает на карамельной коже. Набирает воздух до полных лёгких и гортанно стонет, утопая в сладости чужого аромата. — Ты словно ванильная сдоба. Так бы и съел тебя целиком. — Кончик носа рисует ленты узоров вокруг пульсирующей жилки. Чонгук успевает закрыть глаза и откинуться макушкой назад. Невольно открывает шею, невольно подставляется. Дышит рвано и через раз, руки в кулаки до кровавых меток от ногтей сжимает. Собственная слабость комом сидит в горле: ни сглотнуть, ни выплюнуть. Надо бы воспротивиться, надо бы оттолкнуть и убежать, но ватное тело не слушается, податливой куклой застывшее в капкане грешной ласки. — С ума меня сводишь. — Юнги не удерживается от рыка и тут же впивается в нежную кожу зубами. Парнишка охает и кусает губу до боли, в его надеждах — отрезвляющей. Но укусом Мин будто парализующий яд впрыскивает, подавляя теперь заодно и волю. — Я готов любого Бога на лопатки уложить и сжечь к чертям все эти своды правил, разграничивающие деяния на благие и грешные. — Не говори так, прошу тебя, — бормочет едва слышно в ответ, хнычет и руками в чужие плечи впивается, то ли отталкивая, то ли притягивая ближе. — Только не здесь. Так нельзя, Юнги. — А что можно? — Оторвавшись от шеи, парень вскидывает подбородок и впивается в Чона смоляными мутными глазами. Раскрасневшийся, со спутавшимися кудряшками шоколадных волос, с трепещущими длинными ресницами, тот смотрит с неприкрытой мольбой. Только вот о чём просит? Губы красные, влажные от слюны, зазывающе приоткрытые. Мин готов волком выть. — Я сейчас тебя поцелую. И тут Гук будто выплывает из глубоких вод сна: брыкается, ёрзает и кулаками стучит по крепкой груди, да только вырваться из цепких лап хищника всё равно не получается: Юнги куда крепче, чем казалось со стороны, или же жалкие попытки Чонгука — лишь оправдание. — Не надо, прошу тебя. Я не хочу. — Отчаяние плещется в ореховой радужке. — Посмотри на меня и повтори. — Пальцы нежно касаются подбородка и приподнимают поникшую голову. — Я не притронусь к тебе, если ты искренне меня презираешь, если я тебе противен и сторонишься ты меня не по причине религиозных предубеждений. Плевать я хотел на запреты в какой-то там божественной книжке, на непоколебимый устав праведника, на общественные нормы и принципы, да даже на уготованные пытки в аду мне плевать, но только не на твои желания, Чонгуки. — Широкая ладонь ложится на покрытую мурашками шею. Пальцы нежно массируют разгорячённую кожу — большой очерчивает контур челюсти. — Скажи это. Останови меня. Гук не может не соврать. Перед Юнги ли, перед собой или перед Господом — он будет нечестен. И всевышний всё узнает, даже сейчас, в стенах небесного храма, — читает каждую грязную мысль в его несмышлёной голове. От правды не убежать. От запретных желаний нет спасения. Для Чонгука уготован персональный котёл в аду, где вариться ему до скончания веков. Мин смотрит пытливо, выжидающе, требовательно. Нельзя не ощутить, как чёрные нити липнут к коже и опутывают, оплетают коконом. Становится жарко, ведь под шёлковыми лентами обугливается плоть до костей. Пламя в чужих глазах испепеляет. — Пожалуйста, отпусти. Я… — Парень сглатывает будто ком гвоздей. Сердце сейчас выпрыгнет из груди. — Я не могу сказать. Не могу сорвать. Не могу. Не мучай меня. Тень улыбки трогает капризную линию губ. Юнги понимающе качает головой и всё же делает шаг назад. — Этот разговор не закончен, мой маленький ангел. — Сигарета очень быстро оказывается во рту. Взмах спички — и вот уже скрученный табак густо дымится. У Чона не остаётся сил что-либо возразить. Тяжело дыша, юноша едва стоит, норовясь желейной массой сползи по стенке исповедальни. Юнги всё ещё близко, всё ещё до сумасшествия красивый и манящий, как запретный сладкий плод, всё ещё сводит с ума, обхватывая покрасневшими губами белый фильтр. — Сегодня твой Бог выиграл. — Парень подходит к алтарю, открывает тяжёлую библию и перелистывает пару страниц. Ещё дымящуюся сигарету он топит в стопке спрессованных листов, оставляя на жёлтой бумаге пепелящийся ожог. — Но только сегодня, Чонгуки. Только сегодня.