Игрушечный бриллиант

Вообще-то, его отговаривали всей их шальной сворой. Только Бен не слушал: в их страдающие честь и совесть ему верилось едва ли, и то по пьяни, а слушаться и пресмыкаться перед чужим ссыкливым страхом ему улыбалось ещё меньше. Он лишь иронично и справедливо думал, мол, о, maître de la nature, это случится днём раньше или позже, не они, значит, кто-то другой, так почему бы и не они? Как будто осиротевшим Морсерам будет разница, кто их ограбит. «О, dieu, – мрачно думал он, доламывая так опрометчиво приоткрытую на проветривание створку стеклопакета второго этажа, – в этом повинен один ты, dieu.» «А ещё пляжи Стамбула!» Окно поддалось, и Бенедетто неслышной тенью забрался внутрь. Огляделся и подал знак оставшимся внизу, чтоб стояли на шухере: овчина выделки не стоит. Нечего им тут всей гурьбой топтаться. Остатки сладки, разумеется, но опустевшие апартаменты семьи Морсер в Седьмом Округе нагоняли тоску даже на Бена – эти черти богатые уже повывозили всё стоящее. Пнул ближайшую картонную коробку, и та пролетела до самой противоположной стены, пока не ударилась с глухим стуком. И снова стало тихо. Ни звона хотя бы посуды, ни-че-го. Тряпьё или книги. Более он на неё времени не тратил: коробка нашлась вторая, иная и другая, гораздо больше и увесистей, в ней что-то приятно перестукивало, если наклонить. Бенедетто достал и прищёлкнул старым-старым, давно уже не правленным перочинным ножом. Привычно весело выругался, раззадоривая сам себя, присев на корточки перед коробом. Воткнул нож в проклеенный скотчем стык – тот жалобно заскрипел, как живой, аж передёрнуло. Второй раз передёрнуло, когда из коробки на него уставились глаза мертвеца из всех французских таблоидов. – Ну здрасьте, – он нервно хохотнул, почти злясь сам на себя за этот испуг, – Фернан де Морсер. Давно не виделись. Шутка ли, день прожить от утренней газеты до вечерней... В коробке оказались семейные альбомы. Отдельные фотографии были забраны под стекло простых деревянных рамок. Ни драгоценных камней, ни золота, ни позолоты. – Гадство настоящее... – А я игрушечный, значит? – Б-блять! Бен подскочил на месте, нелепо крутанулся и чуть не упал на натёртом до блеску паркете. – Ты!.. Перед ним, на проходе в залу, стоял сам Альбер Морсер. Весь какой-то сиятельный, прямо как с тех завирусившихся фоток, даже больше: как будто это не гламурные журналы печатались и печатали его фотографии на глянцевой бумаге, а он сам по себе был таким холёным и лощёным. Глянцевым. Как пресловутый леденец на палочке... – Ну, я. – Стой на месте!.. – Бен бестолково замахал лезвием в его сторону, сам едва не споткнулся об несчастный короб, роняя нож, едва им не порезавшись. Под рваным кедом, кажется, захрустело стекло рамки... Он выглянул в раскрытое окно, не веря своим глазам: Дьявол, эти недоумки... – Вы не за тем автомобилем следили, – скучающим голосом извещает его один из немногочисленных живёхоньких Морсеров. – Тебе откуда об этом знать?! – Белый Мерседес я продал ещё вчера. Вот только твоя шайка успела слинять вместе со стремянкой, пока я в квартиру поднимался, а про тебя даже не подумали. Тот лишь нервно и зло дёргает плечом; противный спокойный голос звучал издалека, всего лишь с порога, и не приближался, а значит, если он сиганёт прямо сейчас, может успеть, и никто его не остановит... По ушам снова проезжаются: – Так что лучше подумай о себе сам. Помнишь тот анекдот про стакан и оптимиста с пессимистом? – его сиятельство Морсер, разумеется, не дожидается ответа, – Второй этаж очень похож на стакан, сам посуди: чтоб умереть — слишком низко, а чтоб не остаться инвалидом – слишком высоко... «Какого чёрта ты об этом знаешь?!» – хочется спросить Бену, – «Какого чёрта ты об этом думаешь при одном только взгляде на раскрытое окно?!» Спрашивает он другое: – Какого чёрта?! – А это не моя реплика? – да этот стервец над ним смеётся!.. Тот неуловимо меняется в лице. С него как будто сходит вся краска, все эмоции, даже скучающего веселья не остаётся, стекленеет и останавливается в одной точке взгляд. – А деньги все уже отдал за обучение Валентины. Ей два года осталось, по два семестра. Четыре выходит. И квартиру ей оплатил, где до конца университета жить будет, – он терпеливо и охотно объяснил, проговорил, как повторяют заученную молитву. Бенедетто объяснений не спрашивал. – А... – А ключи вот. У меня. Отдавать не собираюсь. – он показал связку на ладони и тут же спрятал куда-то за ворот белой рубашки, ничуть не меняясь в лице. – И... И что теперь? – Бен глупо переспрашивает. – Теперь я вызову полицию, вероятно. Если останусь в живых. И Бенедетто хочется рассмеяться, мол, конечно останешься, господи, я простой домушник, жалкий форточник, господи, я же не убийца, господи... Вот только он зачем-то хватается за нож. Господи. Нет, нет, нет, ему нельзя в тюрьму, нет... – Открой дверь? – Нет. Господи. Он на мгновение смотрит прямо на лезвие, на острие, на яркий отблеск света от фонаря за голым окном. Такой же прямой и жёсткий, как клинок. А потом садится, рушится прямо на одну из распотрошённых и перевёрнутых коробок. Прикрывает глаза, поджимает губы и говорит: – Мне тебя уже жаль, приятель. – Что?! – Бен пытается удержать нож в трясущейся потной руке – тот выскальзывает и грозится или воткнуться в него самого, или попортить дорогущий паркет. Но никак не убить. – Завтра все заголовки будут пестреть, – тут он вскидывает руки широким театральным жестом, и Бен чудом сам от него не отшатывается, – "Убийца и вор пришел грабить банкрота", – он будто бы хотел сказать что-то ещё, добавить такое хлёсткое слово, что обернётся в печати хуже плети, но: – Тебе с этим ещё в участке сидеть. Ну а я... "Мёртвые сраму не имут". Мёртвые. У Бена перестают дрожать руки. Бенедетто так нелепо медленно на него надвигается, — на его месте сам Бен бы уже три тысячи раз успел дать дёру, но Морсер неподвижно сидит. Кажется, это зовётся эффектом зловещей долины. Когда смотришь на очень реалистичную куклу и ждёшь, пока она тебе улыбнётся... Альбер де Морсер не улыбается. Альбер де Морсер не пугается и даже не смотрит на Бенедетто. Альбер де Морсер неотрывно смотрит в точку ровно за его затылком, на глупый тёмный гвоздь и не выгоревший прямоугольник посреди светлой стены, оставшиеся от семейного портрета, висевшего в тяжёлой дорогой раме. На портрете были ещё живые и гордые родители, ещё радостная и счастливая светлоголовая и светловолосая сестрёнка-невеста Валентина, на портрете был он сам, ещё способный улыбаться, Альбер де Морсер – любимый сын и наследник по праву. Бенедетто всё это видит в его глазах сейчас: и кричит, и замахивается ножом, и тот отлетает в эту клятую стену, и возвращается по паркету рикошетом; Бен от него отпинывается, как от ползучего морского гада: – Не могу, не хочу, ненавижу! Он вздрагивает, как от выстрела. А Бенедетто дёргается от его взгляда: так не смотрят на живых, так не смотрят даже на оживших кукол, — так смотрят на неушедших мертвецов. И оживает. Альбер падает с короба на пол, нелепо сучит каблуками дорогих кожаных туфель по полу, пока не забивается спиной в угол у окна. Бен точно так же шкерится в угол напротив. – Ты! – он смотрит, он сверкает горящей живой бешеной зеленью глаз, и Бена прошибает и пришибает на месте и к месту, – Проваливай! Отсюда! – Блять! – отвечает, взвигивает ему в тон, – Я тебе как через закрытые двери пройду?! – Мудак! – у того трясутся руки, ходят ходуном, пока он достаёт связку ключей из-за пазухи, – Вон отсюда! Ал замахивается неверной рукой. Бряк! Хрясь! – Су-у-у-ка-а-а... – небывалый вор воет, схватившись за переносицу и остатки заново сломанного носа, из которых тут же потекло и противно захлюпало, – Я на тебя... Я на тебя заяву напишу! – Напиши! – Напишу! – Вот прямо сейчас пиши! – Вот и напишу! – При полицейских! – Да с удовольствием! – Ну так звони! – Звони сам! У меня денег нет! – Вот и позвоню! – Вот и позвони! – Козёл! – ...! *** (Полиция так и не приезжает.) (Не приезжает даже скорая: Алу приходится тащить ноющего и хнычущего Бена в травмпункт и забирать его оттуда поскорее, пока на медсестёр кидаться не начал.) (Потом они оба с такими завидными упорством и ребячеством кидаются и оттаскивают друг друга от парапетов их благородной вонючей Сены, что очевидно вполне: ни в тюрьму, ни в свежий некролог они не спешат.) (А утренним газетам приходится печатать на первой полосе прогноз погоды.)