Сейчас

      Власть самодержавная и неограниченная лишь на первых порах развязывает руки, а потом наступает скука. Привыкнув к ней, отпустить — самоубийство. Санкт-Петербург наблюдал за брожениями в обществе словно через толщу воды, в полной мере не осознавая, что в этот раз всё слишком серьёзно. Попытки обговорить насущие вопросы с императором не увенчивались успехом, зато пиршества оставались неизменной константой. А попытки отвлечься с каждым разом становились всё более изощрёнными, но помогали лишь отчасти.              На мероприятиях можно услышать много интересного. То очередная бедняжка не дошла до дома, то из глуши вылезают святые старцы и пудрят мозги влиятельным семьям. Если не углубляться в подробности, то всё как обычно, и тем не менее, есть одно «но». Знатные дамы в роскошных нарядах теперь обсуждали не новейшую парфюмерию, а тревожные вести об очередном несанкционированном собрании некой группы людей. Безусловно, они делали это шепотом, но в интересах Александра было поднапрячься и послушать. Конечно, в этих вестях нет ничего нового, только вот избавиться от хвори, что плодится пачками каждый день — задачка для самых стойких. Силой же императорская семья похвастаться не может. И это большая проблема, потому что…       Ох, надо отвлечься.       Михаил тоже начал меняться. Они стали видеться реже, да и моменты встреч уже были не те, что раньше. Москва пытался свести любой разговор на более нейтральные темы и отстранялся от Александра, стоило только подойти слишком близко. В начале, от подобных сцен, Санкт-Петербург преисполнялся возмущением. Но вскоре это стало раздражать. Парочка провальных уговоров и в ход пошла тяжелая артиллерия, но эмоции от результата далеко не те, что были раньше.       Москва лишь бездумно глядел в потолок, едва ли дыша, а на попытки Александра поговорить, лишь подрывался быстрее одеться.       — Вы изменились, Александр Петрович — Михаил рассеянно хватается за ручку двери — Я…не ожидал.       Прежде чем Саша успел что-то сказать, дверь тихо захлопнулась.       Не то чтобы он чувствовал себя виноватым, но отпечаток раздражения еще долго не покидал. Тело уже казалось отяжелевшим, но тем не менее, руки сами потянулись за очередным бокалом. Как хорошо, что у Александра всегда есть возможность кинуться в чужие объятья.       Несложно словить взгляд, не отвлекаясь на мельтешение толпы. Совсем несложно понять друг друга без слов и поочередно покинуть зал. Они делали это так много раз, что давно сбились со счёта. И началось всё тоже довольно непринуждённо, ведь что может быть приятнее, чем задавать вопрос, заранее зная на него ответ?       «Ты будешь моим человеком?»       Да, конечно, ведь ты уже весь мой, со всеми потрохами. Ты целуешь мою ладонь до неприличия интимно, бесстыже глядя глаза в глаза. Ты улыбаешься мне слишком двусмысленно, поднимая бокал за здравие монаршей четы, словно больше нет в переполненном зале человека, что достоин твоего внимания.       Твоя очаровательная верность не раз выручала и это так потрясающе, что было в пору растрогаться до слёз. Лучик мой, я люблю эту верность и выпью её до дна, с удовольствием слизывая с губ. На вкус она так же тепла, как опьянение, и я совру, если скажу, что это не возбуждает.       Не переживай, Лёшенька, никто не узнает, что мы хуже, чем кажемся, ведь пока твоя рука держит мою — котёл в аду не вскипит.       Ростов всегда говорит то, о чем думает и не боится показаться глупым. Порой очень громко смеётся, что приходится усмирять его пыл извечным: «тише-тише, Лёш, нас могут услышать». И Саше это нравится.       Санкт-Петербург нагло забирает то, что ему не принадлежит. Что чувствует Алексей, когда находит Сашу совершенно не похожим на свою любимую женщину? Думает ли он о ней, пока прижимает Александра своим телом к холодной стене неосвещенного коридора? Когда приподнимает бедро, позволяя колену коснуться паха. Саше нравится думать об этом и из чистейшего злорадства притягивать ближе. Ведь нет никого, кто был бы краше столицы.       В этих жарких руках он сыпался как песок, касался плеч так трепетно, как не умел чувствовать, или же оборачивался леденящим душу, прочным металлом. Никогда не отгадаешь, что из этого будет сегодня.       «Я остался бы гнить на той траве ради Вас» — жжётся на языке Ростова, но Саше эти слова не нужны. Саше нужно, чтобы Алексей доказал свои слова кнутом на площади и пряником в государевых покоях.       Любопытно наблюдать за тем, каким разным способен быть человек при свете дня и в ночной постели. Как мастерски громкий дневной смех способен оборачиваться в тихие, нежные стоны, что до мурашек волновали контрастом.       «Алексей Петрович, кто бы мог подумать, что вы способны быть таким? Век живи, век удивляйся многогранности человеческой души»       Заставить Алексея заткнуться гораздо легче, чем Саше могло казаться. Для Санкт-Петербурга это стало делом чести, ибо ласкает взгляд покорность столь свободолюбивой личности.       К тому же, слишком приятно крепкую грудь спиной чувствовать, позволять вести, не сдерживать чувств, сплетать пальцы. Щекой об щёку греться, а на следующий день отчитать перед всем собранием. А Алексей бы разозлился, но, кажется, этот фарс его слишком будоражил, чтобы что-то менять или жаловаться.       Они развели театр двух актёров, а зрители и не подозревают, что пришли на спектакль.       — Сегодня вы были со мной особенно строги — Алексей бледные руки накрывает, мнимо обездвиживая. Льнёт к шее, чтобы услышать подавленный вздох.       — Только не говори, что тебе это не нравится.       Саша старался быть потише, чтобы не было неловко перед предками, что взирают на него с небес.       Тьфу, что за бред.       Ему стыдно лишь самую мизерную каплю, когда его просящий голос невольно становится выше и тоньше. Или, может, когда стенания под ухом учащаются, а приглушённые фразы превращаются в несвязный бред, прерывающийся при толчках.       Нет, скорее, когда колени дрожат, а спина податливо прогибается под мягким напором ладоней. Когда томное «Лёшенька» звучит слишком сокровенно из уст человека, который, казалось бы, вовсе не любит. Или любит другого, что делает положение Александра еще менее богоугодным, хотя, казалось бы, что падать больше некуда.       Никакой стыд и чувство вины не станут преградой перед непреодолимым желанием махнуть бёдрами навстречу, чтобы вновь захлебнуться в чужом стоне, стать виновником поломанных бровей и ослабших, но не выпускающих из хватки, рук.       Если гореть в аду так же горячо и сладко, то стоит заказать три билета до конечной, а потом случайно забыть дорогу домой.