Я не знаю, что будет завтра, Но по-любому за всё Отвечать головой, и это – Единственная причина,по которой я не зову Тебя за собой. Lumen
– Expelliarmus! Очевидно, желая подкрепить слово действием, мальчишка взмахнул палочкой в сторону соперницы, но это явно оказалось лишним. Невидимым мощным потоком девушку сбило с ног, пронесло через половину зала и швырнуло вниз с дорожки. По рядам притихших учеников пронесся приглушенный шепот, а Джек испуганно опустил палочку и попятился. – Ой… – Джек, ты растяпа! – Аккуратней надо, девчонка же! В наступившей тишине отдельные голоса показались неестественно звонкими и громкими. Урок был снова сорван, но это уже никого не удивило. Пробравшись сквозь столпившихся учеников, профессор нахмурился и неодобрительно качнул головой: незадачливая ученица не успела ни увернуться, ни выставить защиту. Да, такие случаи не впервые происходили на уроке защиты от темных искусств, но всякий раз, что бы ни случилось, виноват был учитель. – Может, это… – Джек, никогда не желавший зла сегодняшней сопернице, растерянно топтался рядом. – Мадам Помфри позвать? А вас за это… Профессор, а вам ничего не будет? – Не волнуйся, Джек, не будет, – ответил Люпин. – Не надо никого звать. Садитесь, открывайте учебники и можете прямо сейчас приступать к домашнему заданию – эссе про особо опасных домашних вредителей. С этими словами Люпин осторожно и бережно поднял девочку и исчез за дверью. Несмотря на отсутствие учителя, в кабинете стояла тишина, и профессор МакГонагалл, проходя мимо спустя четверть часа, заглянула в приоткрытую дверь и удивленно хмыкнула: кафедра пустовала, а ученики усердно строчили на свитках, все как один склонившись над книгами. Тонкс пришла в себя совсем скоро, но самочувствие оставляло желать лучшего: в голове гудело, болело ушибленное плечо, а перед глазами стояла темнота. Поздней осенью темнело рано, и в палате, где она оказалась, горели свечи и царил теплый уютный полумрак. Она и не помнила, как пришла в лазарет. Может быть, это из-за того неудачного боевого заклинания? Глупости, Джек не способен настолько его переиначить. За белой ширмой слышались голоса, возня, чье-то тихое покашливание и шарканье больничных тапочек, а среди неразборчивого гула вдруг явственно почудился до боли знакомый голос, негромкий, с мягкой простуженной хрипотцой. По каменному полу тянуло холодом: зябко закутавшись в потрепанное стеганое одеяло, Тонкс приподнялась на локте и прислушалась. – Как она? – Час назад еще спала, – откликнулся женский голос, несомненно, это была мадам Помфри. – Но я уверена, сэр, ей уже лучше. Проснется и снова побежит хулиганить, – засмеялась целительница. – Можете заглянуть, если она уже… – Спасибо, миссис Помфри, – даже не видя профессора, Тонкс могла поклясться, что он слегка улыбнулся и привычно взъерошил каштановые пряди. А потом ширма неслышно отъехала в сторону, и Люпин неловко остановился напротив постели девушки. Мучительно краснея, Тонкс попыталась сесть, но голова закружилась. – Тихо-тихо, не вставай, – Люпин оставил зонт-тросточку у стены, прошел в палату, неуклюже скрипя новыми ботинками, сел на край постели и, обыскав все карманы застиранного и подшитого, но вполне опрятного плаща, положил на столик две шоколадки в такой знакомой золотистой обертке. Тонкс подняла брови, искренне надеясь, что краснеющие волосы не выдают ее смущения. – Зачем? – Тебе будет лучше. – Мне нормально, – буркнула она, стараясь на него не смотреть. Но он был везде: в разнесшихся эхом скрипучих шагах, в мягком отблеске свечей, в тихом осеннем вечере и дожде за окном, в сладком аромате шоколада и какого-то травяного чая. – Я вижу, – улыбнулся Люпин. – Если способности метаморфа работают, значит, ты в порядке. Девушка рискнула взглянуть в его сторону. Он сидел, прислонившись плечом к стене, сцепив руки на коленях и разглаживая серую заплатку на коричневых брюках. Его рукава были закатаны, и на сильных загорелых предплечьях белели шрамы: длинные, кривые, уродливые, которые никогда не заживали. А если заживали, то появлялись новые – и на руках, и на лице, таком спокойном и добром, и – Тонкс знала – везде. Уже не первый год она хранила этот секрет и не была уверена, знает ли Люпин, что она в курсе. Наверное, не знает. Иначе не доверял бы и ей. – А… как я здесь оказалась? – ляпнула она первое пришедшее в голову. В дурную фиолетовую голову, которая вечно думает не о том. Пришла очередь Люпина краснеть и отводить глаза, но мадам Помфри, заглянувшая к ним, пришла на помощь: – Это он тебя принес. Перепугала ты нас, а его – больше всех. И как только ты собралась служить мракоборцем? – старая добрая целительница покачала головой. – Маленькая такая и хрупкая? Да тебя ветерком сносит, какие там боевые заклинания! Тонкс, услышав про себя такое, мгновенно вспыхнула и хотела огрызнуться, но Люпин положил ладонь на ее руку, и злиться мгновенно расхотелось. Да, пусть она будет маленькой и хрупкой, если он останется рядом. С ним ничего не страшно, и кто из них настоящий мракоборец – это большой вопрос. Осторожно сжав его широкую теплую ладонь, Тонкс смущенно натянула одеяло до подбородка. В свое время его кандидатуру в Аврорате отклонили, потому что… Потому что. Тем временем он наколдовал себе большую чашку чая: по всей палате разнесся аромат брусники и мяты, над чаем поднялся тонкий дымок. Девушка потянула носом, и Люпин тут же протянул чашку ей. – Хочешь? – Спасибо, – Тонкс, обжигаясь, сделала большой глоток, а потом села, обхватила колени руками и положила на них подбородок. Взглянула на Люпина, приподняла брови, как всегда, когда хотела что-то спросить. – Профессор… – Ремус, – поправил он. – Ремус… – эхом отозвалась Тонкс. – А почему тебе не все равно? Он растерялся. Шумно отхлебнул чаю, поморщился, обжегшись, и выпустил ее ладонь. Взъерошил волосы, поскреб трехдневную щетину и улыбнулся одними глазами, так, как умел только он, и девушка в очередной раз пропала от этого взгляда. – Просто ты человек хороший, – Люпин пожал плечами, все так же пристально глядя на нее. – Не очень счастливый, не очень везучий, но хороший и добрый. Иногда тебе просто нужна поддержка. Кто-то… кто протянет руку. Ты не такая, как все. – Не такая… – прошептала Тонкс, и голос ее едва различимо дрогнул. – И ты не такой. Только я этого не скрываю, а ты… – Дора, – профессор перебил ее, не сдержавшись, и снова схватил чашку, как щит. – Я – это другое. У тебя перед словом «другая» стоит знак плюс. А у меня – минус. – Но ты не можешь запретить людям любить себя! И другим, и… Она хотела сказать «мне», но прикусила язык. Судя по тому, как Люпин нахмурился и отвернулся, – он все понял. Тонкс корила себя за неосторожную оговорку, Ремус смотрел в окно и словно пытался разглядеть что-то в дожде. Светящиеся окошки Хогвартса казались далекими золотыми звездами. Как тогда, три года назад, в последнюю ночь перед полнолунием. В ту ночь, когда Тонкс все узнала. Конечно, Люпин знал, что она в курсе, но понимал, что если начнет избегать ее, то вызовет лишь еще больший интерес к своей персоне. Ему не нравилось внимание, особенно к тому, о чем Тонкс узнала. Оба предпочитали молчать, уже который раз они молчали обо всем и о самом важном. Профессор молча пил свой чай, но уходить не спешил. – Дора, – окликнул он наконец. Голос его, всегда такой мягкий и добрый, прозвучал отстраненно и глухо. – Ты знаешь, сколько мне лет? – Знаю. Тридцать, – ответила она. – Знаю, что мне семнадцать. Знаю, что ты оборотень. И все равно… ладно, – она ненадолго умолкла, посмотрела на огоньки и, пока Люпин не успел опомниться, добавила: – А еще я знаю, что пока мы в Хогвартсе, ты – профессор, а я – старшекурсница. Если не хочешь переживать за меня каждый раз, научи меня сражаться. Покажи то заклинание, которое я не смогла остановить. И десятки других. Покажешь? – Покажу, – пообещал Люпин. И молча обнял девушку, своего юного и такого храброго будущего мракоборца.* * *
Спустя много лет, в самой верхней галерее полуразрушенной школы, Тонкс помнила, как он пообещал научить ее – и с тех пор всегда был рядом. Оставлял для нее время после классов и учил всему, от самозащиты до самых сложных боевых заклятий. Как сам лечил и перевязывал ее травмы, терпеливо объяснял, когда ничего не получалось. Как перед самым экзаменом, в ночь после полнолуния, не отказался, сославшись на плохое самочувствие, а когда она с блеском сдала экзамен, кружил ее по кабинету и радовался едва ли не больше, чем она сама. Как на заданиях Ордена всегда становился ее напарником и отчаянно защищал, берег ее больше, чем кого бы то ни было. А теперь пришел ее черед защищать, и она знала, что победит – иначе и быть не могло, ведь они оба готовы были отдать друг за друга жизнь. Что он и сделал несколькими мгновениями раньше. Закрыл ее собой от слепящей зеленой вспышки, и рухнувшая стена была последним, что Тонкс увидела в темной галерее, прежде чем отчаянный крик вывернул легкие наизнанку. Беллатриса загнала ее в ловушку, и обе знали, что выход есть только один: вниз с Астрономической башни. Или сдаться. Тонкс никогда не сдавалась. Ошибалась, плакала, ругалась нехорошими словами, но всякий раз прыгала выше головы хотя бы ради того, чтобы доказать себе, что она может. А сейчас… Она должна выжить. Должна, чтобы помочь Хогвартсу. Чтобы вернуться к маленькому Тедди. Чтобы жертва Люпина была не напрасной. Злые, досадные слезы обожгли щеки и горечью коснулись губ. Сквозь туман Тонкс видела, как мадам Лестрейндж неторопливо поднимает руку с палочкой, любуясь плачущей девушкой и заранее наслаждаясь своим триумфом. – Ах, какая жалость, – пропела Беллатриса, медленно подходя ближе. Тонкс, тяжело дыша, прижалась к холодной стене. – Героический поступок, за который ты хочешь быть благодарной. Он был хорошим учителем. Жаль, что ты – так себе ученица. Тонкс молча кусала губы в кровь и перебирала в памяти боевые заклинания. Люпин не учил ее убивать. Он учил защищаться и защищать других. Самым опасным для противника было боевое заклятие, изобретенное Северусом Снейпом, но еще тогда, узнав в семнадцать лет о его последствиях, Тонкс не смогла бы его повторить ни в двадцать, ни в двадцать пять, ни когда-либо еще. Нет… Даже врагу она не желала такого. Судя по нехорошему огоньку, который зажегся в безумных черных глазах, Беллатриса думала иначе. – Sectumsempre, – тихо произнесла она, коротко взмахнув изящным оружием. Девушка метнулась в сторону, но маленькая молния все-таки задела ее плечо. Рубашка разорвалась с треском, по руке потекло горячее и липкое. Астрономическая башня поплыла перед глазами. Тонкс рухнула на колени, стиснув зубы от боли, бессильно застонала, видя, как рубашка темнеет от крови, чувствуя, как рука перестает слушаться. – Expelliarmus! – в обезоруживающее заклинание она вложила последние силы, но вдруг ее собственная палочка, глухо стукнувшись о каменный пол, покатилась в сторону: Беллатриса играючи отразила атаку. – Так и будем играть в кошки-мышки, Нимфадора? – в ее голосе больше не было шутливости. Тонкс ненавидела свое полное имя и готова была прибить Беллатрису за одно только это, но было не до того. – Все равно Хогвартсу конец. Все, кто не перейдет на сторону Темного Лорда, умрут. Я знаю, что ты не захочешь. И могу только… сделать это быстро. Деревянное острие ее палочки царапнуло подбородок, заставляя запрокинуть голову. Тонкс покорилась, и тогда ей показалось, что заклятие принца-полукровки все еще действует, и слабеет уже не только раненая рука. На последнее Рождество он подарил ей пластинки. Целый набор виниловых пластинок, о которых она так мечтала, когда увидела их в Косом переулке, но ей они были не по карману. «Patience», «In the air tonight», «Every breath you take» – под последнюю они танцевали и целовались, как в первый и последний раз. За окном хлопья снега кружились в безумном хороводе, а в их маленькой квартире на Гриммо было тепло и уютно, пахло апельсинами и корицей, и они танцевали под любимую песню Тонкс – даже не танцевали, а топтались на месте не в такт, и она путалась в его длинном клетчатом шарфе, а он проводил пальцами по ее волосам, заставляя их менять цвет от ярко-красного до безумно-фиолетового. В кроватке, в обнимку с мягкой игрушкой, посапывал Тедди: это было его первое Рождество. А теперь они должны были сделать все, чтобы оно не стало последним. Тонкс задыхалась от боли и плакала уже не от злости, а от жалости: от жалости к Люпину, который пожертвовал собой ради нее, а она, как видно, действительно плохая ученица. От жалости к Тедди, который останется без отца и без мамы так рано. От жалости к себе, ведь так глупо и так неправдоподобно умирать в двадцать пять лет. Она не услышала шороха за спиной. А потом яркая вспышка ослепила ее, и такой до боли знакомый, родной голос крикнул: – Дора! Ложись! Bombarda maxima! Грохнул взрыв, и мир померк. Где-то там, наверху, пошатнулись звезды. И когда пыль, гарь и копоть рассеялись, девушка, кашляя от дыма, с трудом поднялась на ноги. Люпин стоял в двух шагах от нее, устало опустив палочку и тяжело дыша. Уткнувшись ему в грудь, Тонкс разревелась. Впервые в жизни она плакала от счастья.