Люблю тебя.

Топ. Хруст. Треск. Хряск. Раньше белые ботинки безжалостно раздрабливают очередную сухую ветку, что тут же хоронится пыльной листвой. Худая рука вытирает невидимый пот со лба, размазывая чернила. Чёрные, как смоль глаза больше не смотрят на до-глупости жизнерадостных приятелей. Слишком мило, слишком приторно. Зубы болят, скрежеща от избытка сладости. Словно он - диабетик, невольно съевший слишком много конфет. Хочется уйти отсюда. Желательно домой. -Не думаю, что мне необходимо здесь находиться. Никто не услышал его. Всё же окинул взглядом счастливых друзей, приятелей, незнакомцев, кто в бешеном танце слились в единую пёструю массу. В абсолюте вещи теряют свою значимость, так что и все цвета стали в глазах юноши серыми. ... Тёмно-оранжевое зарево, что вот-вот поглотит весь мир, вовсе не волнует повелителя механизмов; ему нет необходимости спасать всё живое в этом мире - достаточно лишь напоить своей любовью того, кто сейчас, свесив ноги со скалы, совершенно беззаботно ими болтает, словно маленький ребёнок, не боящийся высоты и не знающий слова "смерть". Коричневые ботинки, чашка чая, исписанные бумаги, лежащие под найденным тут же камнем - единственное, что окружало мужчину в короткой, словно детской охровой куртке. Шелест жухлой травы и принесённых ветром листьев; слияние чернил с бумагой и тихая речь учёного с самим собой - вот что нарушало тишину на самом краю поляны, дальше - овраг, пустота - и неумолимо настигающее пламя золотой шестерёнки в небе. Упавший когда-то с неба не хотел вновь спускаться на землю - и, словно являясь сущностью без плоти, без физической оболочки, заставляющей его думать о неких мирских делах - наблюдал. Нет, он не мог нарушить идиллию учёного с собой - как и не мог обратить свой взор на пламя, пламя вдали, в небе - не светит оно столь же ярко, чувственно и горячо, как напоминающий милого оленёнка человек. Немое восхищение, смешанное с счастливым восторгом сковали тело механика.... Будь он писателем, или художником - непременно бы изобразил милого его сердцу друга. -Друг мой родной, не составите ли мне компанию? - и только тогда механик заметил, что чашек с чаем две; вторая уже полна налитым из термоса ореховым чаем. Пин слабо улыбнулся, опускаясь на землю рядом с другом. Он всегда ощущал себя птицей, но в глубине души осознавал, что ему нельзя расправлять крылья, нельзя взлетать слишком высоко; Не желая пасть словно одурманенный свободой Икар, юноша сам себя загнал в рамки, выдрав перья из чувствительных, бывших сильными крыльев. И сейчас Птиц не свесил с обрыва ноги, но следил, чтобы самый дорогой человек не сорвался. А тот продолжал что-то писать, водя чернилами по жëлтоватой бумаге... Чудеснейшее зрелище. Но теперь хочется ближе - и Пин пододвигается к Оленëнку, почти вплотную, и чувствует тепло этого маленького солнышка, живого, дарованного ему, не взлетевшей птице, солнца... Но он не боится обжечься им, как Икар: это светило совсем не опасно, нахождение рядом с ним ододурманивает, вводя в экзальтированное состояние - и рождает желание воспевать от счастья. Оба были не против, становясь всё ближе друг к другу. Кружка чая Пином так и не была испробована - ведь тот лишь положил голову на плечо старательно пишущему Оленëнка. Уже скоро он задремал, покинув материальный мир - но чувство тепла не прекратилось даже во сне... И не было понятно, во сне ли он слышал нежное "Люблю тебя", колыхнувшее спящую душу - но точно знал, что Оленëнок точно рядом. Вскоре шум с праздника утих, сменившись ночными звуками, уставшие, но довольные люди разбрелись по домам - и только две фигуры, лежащие в обнимку во тьме, остались неизменны.