Империя за свободу

Шёл третий день тяжёлого, засушливого пути средь гор и каменных долин суровой азии. Великие гиганты издавали рёв падающих глыб и смещающихся скал, пугая лошадей. Но благородные всадники в дорогих тёмных сукнах были непоколебимы. Они то и дело успокаивали ретивых скакунов. Важно было оставаться тихими, ведь среди горных пустынь могли бродить разбойники, или что ещё хуже: армии, возвращающиеся из походов. Они убивали не только людей, но и лошадей, в то время как разбойники убивали лишь людей, а продовольствие, скот и лошадей продавали на рынках. Был и особый товар — рабы и рабыни, захваченные из чужих земель или перекупленные на невольничем рынке. Этот товар ценился разбойниками куда выше, чем лошади или скот — того было много, а красивых девушек и юношей — тем более работоспособных — нет. Один из всадников махнул рукой двум воинам, ведущим толпу людей, чьи запястья теснила верёвка. Люди эти были грязные, замученные долгой дорогой. Поэтому оказались несказанно рады, когда один из мужчин выкрикнул что-то непонятное, но явно означавшее остановку. За несколько секунд «стадо» было окруженно всадниками. Толпа уже привыкла к таким остановкам, и поэтому точно знала: им дадут поесть и отдохнуть. Сопровождённые стонами девушек и оханьем мужчин, пара всадников провели осмотр, попутно освобождая пленников от верёвок. В то время, как одна группа была занята «стадом» — немытыми, утомлёнными и напуганными, — вторая занималась привалом для «особенных» пленных: чистых, в меру уставших, но не меньше напуганных. Первые являлись потенциальными дворниками, чернавками и прочей мелкой прислугой. Вторые же — «особенные» — готовились для придворных более высшего ранга: солдаты, дворцовые стражники, музыканты или — если повезёт — наложницы. Для вторых готовилась судьба слаще, в то время, как их недавним друзьям — первым было уготовленно прислуживание. Но сколько ни говори, что ни говори, а все они одинаково рабы. Свобода — это прошлое, какой бы ранг им не выпал. Возница с «особенными» прибыла следом довольно быстро. Но несмотря на целую возницу, пленные так же были закованы, но в браслеты с цепью, ведь они не натирали юной нежной кожи. Их так же осмотрели и освободили. Пленные не стонали, хотя и смотрели красными опухшими от слёз глазами. Плакали почти все. Плакали, ведь им не суждено уже вернуться домой. Плакали, ведь они даже не предполагают, что их ждёт. Только один юноша не плакал. Осматривая напуганными глазами солдат, он лишь робко теребил край накидки, которую ему пожаловал один из солдат. В глазах парня не сияло холодным блеском отчаяние, и не горела адским пламенем ненависть, ведь смотря на «стадо» пеших пленных, он понимал — ему несказанно повезло. Лишь только сердце время от времени замирало от мысли, что юноша больше не увидит родных… Поспешно всех из возницы вывели и усадили между их и возницей с продуктами. Время тянулось к вечеру, умелые солдаты в серых от пыли одеяниях развели костры, и уже ближе к ночи все пленные были накормленны. — Чим, Чим, — тихо говорил парень, теребя за плечо уснувшего друга. — М? Я уснул… — протирая пухлые глаза, сонно и тихо произнёс Чимин. — Они котелок поставили. Нам дадут чаю, — заботливо говорил Хосок, шмыгая носом. «Особенные» сидели вокруг костра, тихо переговариваяясь. В соседнем кругу «стада» то и дело доносился плач или стоны. Чимин прислушивался к ним, душа его стонала вместе с ними. Но внешне юноша был трезв, бодр и даже весел. Некоторые девушки и юноши смотрели на него с завистью, некоторые — с гневом, а кто-то сострадал ему, полагая, что парень сошёл с ума. Несколько то-ли воинов, то-ли разбойников, так же сидели в кругу, и с таким же изумлением наблюдали за лучистым юношей. — Чего не плачешь? — с самодовольной уставшей улыбкой спросил мужчина, помешивая воду в котелке. Он говорил на корейском, но ломанном. — А что мне плакать? Я сыт и согрет, а главное — жив! — хохоча, говорил парень. Ох, если бы не Чимин со своим жизнелюбием, все эти бедняжки-пленные совсем поникли бы, и быть может заболели. Мужчина у костра разразился смехом, и что-то бурча себе под нос, ушёл. — Чимин! — сдавленным шёпотом взмолился Хосок. — Чимин, что же ты делаешь? Он же убьёт теья сейчас! Ох, Чимин, горе будет, горе… Внутри Чимина, конечно всё сжалось, но виду он не подал. Быть сильным и непрколебимым — вот его мантра, его дивиз. — Сыграй, — приказал мужчина, оказавшись за спиной парня. Воин протянул Чимину мандолину — струнный, тонкий инструмент. Парень на секунду растерялся, но потом, конечно взял инструмент в руки. Несколько мужчин раздали пленным чай, а затем, снова удобно усевшись в круг, принялись наблюдать за Чимином. Сделав глоток горячего напитка, Пак нежными пальцами коснулся струн. Разлилась музыка. Тонкая, грустная, величественная. Настолько величественная, что затих весь лагерь. Перестали стонать люди, не ржали кони, дрова в костре не трещали — всё прислушивалось к мелодии. Вслед за мелодией разлилась песня. В песне Чимина теперь каждый слышал что-то своё: задумчивый служака вспоминал жену, детей; пленники и пленницы — родной дом, родные деревни; и только Чимин песней оплакивал скованную цепями свободу…