Когда сникают перед грехом ангелы

Ты признал во мне мужчину, стоило тебе взглянуть. В белых волосах плутает ветер, и ты долго смотришь, как играют в них лучи. Я понять не могу, Федя, от чего я так приглянулся тебе? Твоему Господу угодны разумы в телах, правильные и последовательные. Я не живу женщиной, какой он меня сотворил. Еретик, содомит, распутник. Мужеложец, к тому же. А ты не такой, нет. Не интересны тебе ни мужчины, ни женщины. Всё, что интересует тебя — зияющая в душе дыра от глупости мира. От людского порока, коим не брезгуешь, ибо такой же человек. Сам совершаешь, сам наказываешь. Есть преступление, есть наказание. И когда граница между ними исчезает, мы возникаем вместе. На моём теле — два аккуратных шрама, тянущихся веревкой нервов по грудине. Ты попросил обнажиться, и я отдал на лицезрение наготу. Ты хотел заглянуть вглубь имеющегося греха. Ибо кто смотрит с вожделением, уже прелюбодействовал в сердце. Мне приятно не одобрение, но выбор меня. Я — исчезающий стык между моралью и тягой. Как там говоришь? Тварь дрожащая? Нет, Федя. Тварь дрожащая — это я собакой у ног твоих, а ты право имеешь. Право наслаждаться мной, ибо никому более не дозволялось. Пальцы с перстнями исчезают в волосах, пока я скулю. Лучше бы заткнул мне чем-то рот, но нравится тебе высота, с которой обрывается вожделеющая песнь. Я ненасытен в твоих принципах и твоей твердостью. Сжимаешь локоны крепко, напоминая, кто тут главенствующий Божий проповедник. «Блаженны плачущие, ибо они утешатся», — ты стираешь подобравшуюся к подбородку слезу. — «Поплачь для меня, Тацухико. А я придумаю, как иссушить твою горесть». Я ебал сочиненную тобой мораль, Федя. Ты научил бранному слову, так услышь его с уст. Я бы и зашёлся соловьем, да хаять Бога — значит оттолкнуть. Ты любишь его, любишь святость, а я — не свят. Грязен, порочен. Располагаю голову на тонких коленях, и ногти царапают не кожу, череп. Я столь хочу почувствовать тебя под человеческой оболочкой. Я хочу, чтобы твои руки обхаживали вены и артерии. Сердце уже заведено из-за тебя, а ты не дозволяешь расстегнуть издевательскую молнию. Ты одет всегда просто. Тебя не волнует внешний облик, лишь внутреннее обретает ценность. Синтепон из моих мыслей и эмоций. «Ты угрожаешь любви к Господу, знаешь?» Не знаю. Я ведь думаю по-животному. Как на инстинктах, коли обладал бы человек ими. Я — раб плоти, налившейся кровью и исходящей склизким позором. Разве может моё низменное влечение равняться с твоим вознесенным восхищением мной? Я — прост, понятен. Немногослоен. Что ты обнаружил? Сломленного человека, рявкающего от обиды и ведомого эгоизмом? Я — жесток. Ломаю людскую волю за то время, где они сломали меня. За то, что называли тем, кем я не являюсь. Я доказал им достоинство нового имени. А ты сломал меня, Федя. Я готов на всё, дабы испробовать хотя бы жалкий миллиметр бледной и грозовой кожи. Наполнить теплом опустевшее лоно, тоскующее по малой доле любви. Заполнить до краёв благосклонностью, липкой и тягучей. Соединиться с тобой, принадлежать тебе. Вдыхать аромат беспорядка на голове и шептать глупости в ухо. «Докажи. Я умоляю». И ты протягиваешь мне голень, словно кость голодной псине. Но мне грызть её не следует. Об неё следует обогреться. Кожа под закатанной штаниной — тонкая, натянутая на тело безобразной для кого-то худобой. И этого достаточно. Я смотрю тебе в глаза столь бесстыдно, склоняя к греху и пачкая мутным восторгом. Тело движется инерцией, волной, и от прибоя жаждется стать морем твоего берега. Ты тоже подвержен соблазнам, Федя. Огонь разгорается в очах от плотской преданности, от звонких вскриков. Разбей меня, если тебе не хочется меня слышать. Ударь меня, если захочешь прекратить. — Тацухико, я пойду наперекор Господу, но не прекращай стонать для меня. Через мои глаза плачут ангелы над пороком. Ты иссушаешь меня до последней капли.