Гнить

      "Подземный город" звучит возвышенно, почти сказочно. Будто там должны жить существа из человеческих выдумок, добрые, неопасные, вроде каких-нибудь гномов или чего-то иного. Трудяги и добряки.              Но реальность гораздо прозаичней любой из подобных выдумок: вместо гномов там были убийцы, трупы и проститутки, вместо слаженной работы — пьянство, блядство и смерть. Музыкой города были стоны шлюх, плохие скрипки и хохот разбойников, а за ней шлейфом, будто невозможное дополнение, тянулись запахи, которые было не различить, но от которых закладывало будь здоров всё что только можно.              Кенни давно уже привык к такому — на пьяную голову, захмелевшую то ли кровью очередной жертвы, то ли гадким дешёвым пойлом, названным в узких кругах «лотереей на жизнь», всё окружающее было почти безразлично.              И лишние мысли не мучили голову.              Что ещё кроме алкоголя и жизни в самой убогой канализации помогает справиться с непрошеными наваждениями? Или распаляет ещё больше?              Такими вопросами Кенни не задавался — он попросту сразу шёл в бордель на противоположный конец города. И проститутка с чёрными вьющимися волосами и узкой талией всегда удовлетворяла его в переулке у борделя как надо. Ну, почти как надо.              Всё-таки никакой муляж, даже самый лучший, не может заменить оригинал.              Он всегда брал её сзади, смотрел на тёмную ткань дешманского платья, облегающую спину, и трясущиеся волосы, каким-то образом сохранившиеся густыми — гуще, чем надо — в этом помойном городе, где в достатке был только дефицит всего. И теперь он не изменял привычкам, а всё смотрел, смотрел как смотрят в ночи в пламя, на чёрные волосы. И думал о своём. Хотя, думал — это громко сказано. Скорее, представлял.              Пьяным Кенни погано соображал, должно быть, как и все, но был один образ, что он мог бы вспомнить даже мёртвым.              А как бы она выгибалась под ним, как шептала бы тихим своим хриплым голосом ему в ухо его же трижды проклятое четырежды перекрещенное имя. «Кенни…»              Из-за невыносимых мыслей Кенни потерял контроль над положением — хотя, скорее, ему было всё равно.              Неожиданно даже для себя он кончил, не успев вынуть. Всё же закончив, Кенни оттолкнул от себя проститутку. Та выпрямилась и первым делом принялась осматривать себя.              — Ты чё, кончил что ли? Мы не договаривались так, — возмутилась она хриплым голосом — но неверно хриплым. — Плати больше.              Кенни приподнял одну бровь в притворном удивлении. Сделал вид, что пересчитывает монеты.              — О, кажется, не хватит, — напускно задумчиво произнёс он пьяным голосом, а затем вынул раскладной ножик. Безымянная проститутка напряглась, а он поиграл ножиком в руке и сказал: — Это в качестве оплаты подойдёт?              Женщина заметно расслабилась.              — А больше ничего нет?              — М-м, нет.              — Ладно, давай сюда, — протянула она руку к Кенни, крутящему ножик в пальцах.              Но ножик мелькнул быстрее, чем она успела среагировать. Кровь хлынула ей на грудь, а сама шлюха захрипела и захлебнулась, скатываясь спиной по стене.              — Прости, ничего личного, — невозмутимо пробормотал Кенни. — Мне щенков не надо. Не от тебя.                     

***

             Дома будто не подкашивались от старости, а склонялись то к Кенни, то будто отстранялись от него, пахнущего кровью и алкоголем. А вот и его дом. Ему бы отклониться, отступить, как другие домишки это делали, но нет — стоит он ровно, даже слишком, и почти не гнилой. Вот ведь сука-то, изнутри гниёт, с семьи начинает.              Кенни открыл дверь, а та даже не скрипнула. Прошёл по коридору — прочь, прочь, в свою комнатушку…              У Кушель горел свет. Кенни сглотнул.              «Пройди мимо», — приказал себе, пьяному. И не смог этому последовать.              Он заглянул в комнату сестры, опёршись развязно плечом об косяк. Та при слабеньком свете зашивала что-то. Кажется, это была его рубашка. Или деда. Впрочем, не то что бы это было чем-то важным — большая часть одежды Кенни раньше принадлежала деду.              Кушель вдруг подняла голову, и взгляд её обратился к брату, качнувшемуся пьяно, отчего трухлявый пол заскрипел. Серые мутноватые глаза её улыбнулись. Кушель вдела иглу в катушку и отложила работу, посвятив всё своё внимание брату.              — А ты чего не спишь? — словно бы рассматривая пальцы и ботинки, Кенни опустил взгляд, как пёс, признающий, что проиграл гляделки зрачок в зрачок. А ботинки-то грязные, почистить надо.              — Не могла уснуть. Тебя ждала.              — Ну, дождалась.              — А сон пропал совсем.              — И у меня.              Кушель встала со своей узкой захудалой постельки, на которой доселе сидела, и подошла к Кенни. Худые руки с бледными пальцами трогали и щупали плащ и рубашку под ним.              — Кенни, у тебя одежда грязная вся. Ты что, в луже плавал? — усмехнулась.              — Допустим. Передавал поросям и шлюхам от тебя привет, сказал: «Это от Кушель, вы ведь знаете её?» А они кивали, так кивали рьяно… — оскалился горько и грубо Кенни.              Кушель шуточно двинула ему кулачком в грудь.              — Надо же! Передавать привет! Так у меня сам Кенни Аккерман на посылках!              И рассмеялась тихо, чтоб не разбудить, храпящего и хрипящего во сне за стенкой деда.              А у Кенни что-то внутри умерло. Последнее человеческое. По правде, оно должно было умереть в нём давным-давно, и ежели это было так, то что-то явно ожило и издохло заново.              А Кушель продолжила оценивать степень урона, нанесённого одежде в самых мерзких закоулках подземного города.              — А это что? Ты вино пролил? Или… — она вдруг выдохнула с ужасом. — Это кровь. Снова. Кенни, ты опять…              Кенни вдруг, сам не ведая, чего творит, перехватил её запястья своими узкими мозолистыми ладонями, оказавшимися такими же бледными, как и её.              — Не беспокойся по этому поводу.              — Ты что творишь?!              А Кенни не слышал. Та проститутка не дала Кенни того, что было ему нужно. Не сумела, пусть простит — хотя бы она, к Богу незачем обращаться. Разве можно его тревожить из-за такой блохи как та шлюха или даже сам Кенни? Аккерман если и потревожит его, только когда сделает то, что собрался, потому что только маленькая жизнь его сестры чего-то да стоит. Уж точно большего.              Он и не заметил как дотащил брыкающуюся Кушель до её же кровати — по всей комнате, должно быть, протянулись следы грязи от его ботинок — и кинул сестру на неё, отчего кровать, эта старенькая конструкция, могущая выдержать лишь одну худенькую Кушель, жалобно скрипнула, будто пытаясь остановить его.              Кенни придавил сестру чуть ли не всем телом к старым, но доселе чистым простыням, прижался губами к её губам — будто это могло смягчить его намерения. А руки его, мозолистые, грубые, сжались до белых костяшек на рваной сорочке Кушель — и так он был пьян не выпитым алкоголем, но кровью и сестрой, что не был уверен, была ли она уже порвана от ветхости своей и изношенности, или он порвал её только что.              Он вдруг отник от неё, а, вернее, от её губ, голова его безвольно опустилась, засаленные волосы, до того назад зачёсанные тщательно, теперь повисли тиной и грязью перед его длинным, измученным лицом. Кенни лбом упёрся в грудь Кушель, вцепившись в её бока и бёдра.              — Ну что ты со мной делаешь? Отчего спать не пошла, света не убрала? Отчего с ума меня сводишь? — еле слышно бормотал. Эти слова мешались в его голове и голосе с проклятиями и кисло-сладкими желаниями, свербящими на языке, как блевота после гадкой попойки.              Отодвинулся от Кушель, чтоб посмотреть ей в глаза, удивительно холодные, удивительно спокойные, даже в такой ситуации.              А рука сама потянулась и откинула ветхую сорочку с бедра, которое этой уродливой сорочкой прикрывать было попросту преступно. Интересно, подошёл бы Кушель загар, который имеют дамочки с поверхности?              Кушель, тяжело дыша, взбрыкнулась так, что аж вся кровать да половицы вокруг заскрипели. А из-за стены послышался другой скрип.              — Что творится? — хрипел разбуженный дед. Но Кенни это не остановило. Ему было всё равно.              Он боролся с Кушель ещё секунды две, как вдруг она извернулась невероятным образом и дала брату звонкую пощёчину. Кенни отпрянул, а сестра его, упираясь в кровать, глядела как дикая кошка, в любой момент готовая защищаться всерьёз, и всем видом показывала, что эта пощёчина всего-лишь предупреждение. Кенни, внезапно отрезвевший, посмотрел на неё ещё мгновение и сглотнул нервно. Как он мог подумать об этом? Каждая его хуева мысль была лишь о себе любимом, но никак не о той, душа которой была чище, о той, которая, даже подрабатывая шлюшкой, была лучше него. И кинулся к выходу из комнаты, обратно по грязным следам, прочь из комнаты, по коридору и к выходу...              Прочь из этого дома.              Прочь, прочь из дома, начавшего гнить с него.