***
Когда бы ни закрывались мои глаза, ты всегда перед моим внутренним взором, словно на внутренней стороне моих век. Если мои глаза вырвать, я буду видеть тебя пустыми глазницами. Если уничтожить мою память, я буду помнить тебя кончиками пальцев. Если отрезать мой язык, твой вкус будет пульсировать в самом моем сердце. (inatami, "Звездочет"*)***
В неверном свете луны мои кости смотрятся как-то даже слишком логично и четко. Даже для нашей гостиной, я имею в виду. Четкие, выбеленные, тщательно очищенные от остатков плоти, они лежат на полу комнаты, комнаты, в которой на своем кресле сидишь ты. Ты сидишь и смотришь на меня такого первозданного, первоначального – безликого такого. Такого, чтобы только ты мог бы узнать меня среди сотен других костей по едва отличимым глазу признакам. И если хоть кто-то сунется к тебе сейчас, попытается собрать меня с пола и унести, похоронить, о, я уверен: ты не позволишь. Ты зарычишь не хуже того напугавшего тебя хаунда, ты ощеришься, взметнешь полами твоего пальто, вскочив со своего кресла, подашься вперед, отводя плечи назад, напрягая так руки и грудную клетку от сдерживаемого всем своим существом крика: «Во-о-он! Все во-о-о-он!». Ты будешь так скалиться и стоять у меня в ногах. Защищая грудью от любого, кто попытается отобрать кости мои от тебя, от тебя – единственного, кто имеет право на меня даже после смерти. Даже после того как я стал совершенно безликим, вычищенным, выбеленным. Даже таким я нужен тебе. Но ты не делаешь этого, потому что никто не приходит, потому что здесь только ты и я. Ты просто сидишь в своем кресле и смотришь на меня, протирая салфеткой специальный металлический шарнир – один из тех, которыми ты до этого несколько часов кропотливо скреплял каждую мою кость как нужно и как должно. И это делает меня таким привычно-собранным, что мне бы хотелось сказать тебе спасибо. Но я – кости, у меня нет плоти и крови, дыхания и жизни во мне нет, чтобы заставить голосовые связки двигаться, сокращаться так, чтобы из моего горла после краткого прокашливания вырвалось это: «Спасибо, Шерлок». Ты полируешь последний шарнир так нежно, как до этого – еще при нашей совместной и обоюдной жизни (в том смысле, что оба мы были живы) – полировал смычок, не знаю, признаться, как правильно называется то твое действие. Но мне так льстит твое внимание. Сотни раз разгаданный тобою, я все равно остался тебе интересен – это ли не высшая в этом мире похвала, не для этого ли я был рожден-жил-ранен-заново? Ты плавно соскальзываешь с кресла, опускаясь рядом со мной на колени, берешь инструмент, делаешь маленький распил – у меня нет мышц на лице. Нет плоти и крови – и ты не видишь, как я терпеливо морщусь, ожидая, когда ты закончишь эту процедуру, у меня больше нет ничего, по чему ты ранее строил свои безукоризненно верные выводы о природе моих действий, но ты хмуришься. Ты досадливо хмуришься, вставляя последний штырь в распил, скрепляя лучевую кость с шарниром на запястье, касаешься своими невозможными пальцами, покрытыми пылью после распила, тихонько погладив (самыми кончиками) кость, шепчешь мне: - Потерпи немного, Джон, - голос твой глубокий и мягкий, он как плоть и кровь моя, жесткий временами, податливый, нежный, беззащитный – любым может быть, но только для меня он такой глубокий и мягкий. Нежный. И я терплю, пока ты, устроившись на коленях рядом с моим костями, нависая надо мной словно ворон в этом своем пальто – почему ты не снял его? – проверяешь каждый крепеж, стряхиваешь, сдуваешь аккуратно с костей пыль после сверления, смахиваешь кончиками пальцев каждую пылинку, оглядываешь своим внимательным взглядом, касаешься руками каждой косточки, будто мало меня изучил, пока на костях этих было мясо. - Почему ты не рассказывал мне, что играл в регби? – голос твой глухой немного, сдавленный, когда ты касаешься малоберцовой кости, где твоему взгляду видны те изменения, что затронули мое тело, пусть я сам и не знал об этом. Ты осматриваешь меня так внимательно в неверном свете луны, что мне, наверное, очень больно. Только вот с меня сняты каждый кусочек мяса, жил, сосудов, нервные окончания, я думаю, тоже. Те, что внутри костей – не в счет. Нечему болеть, по сути, но мне больно от этого взгляда. Ты осматриваешь и снова склоняешься ко мне, опираясь одной рукой о пол рядом с черепом, второй очерчивая линию рукоятки грудины, переходя на ключицу со стороны моего ранения в Афганистане, склоняешься еще ниже и касаешься губами места, где кость была задета той пулей, где на ней остался след. Целуешь его и закрываешь глаза, медленно пытаясь выпрямиться, но ничего у тебя не выходит, и ты утыкаешься лбом мне в грудину, тяжело дышишь. Ты тяжело дышишь, и плечи твои дрожат от сдерживаемых рыданий. Ты не позволил ни единой эмоции скользнуть на твое лицо, пока очищал меня от остатков плоти, пока собирал меня из того вороха костей. А собрав – все-таки рыдаешь, склонившись надо мной в самом беззащитном и защищающем жесте, что я когда-либо знал. Полы твоего пальто укрыли мои бедра, подвздошные кости, твои слезы прожигают мне грудину, стекая порою удивительно ловко по ребрам, очерчивая их, застревая иногда на крупинке раздробленной сверлом кости, что ты не стряхнул с меня, а потом все равно срываются и стекают вниз. Ты все же поднимаешься, оставаясь на коленях рядом со мной, касаешься меня двумя руками – очерчивая нежными касаниями каждую кость, плотно и нежно прижимая ладони, ты водишь ими по мне, размазывая свои слезы и свою боль по мне, будто это то розовое масло, каким омывала Мария ноги Иисусу, хотя не берусь утверждать, что ты знаком с этим примером, это, наверное, было для тебя слишком скучно, чтобы знать. Но тебе не скучно так касаться меня, изучать меня без покрова плоти и крови. Если бы я был еще более тщеславным, я бы возгордился до небес тем фактом, что мертвый я притягательнее всего сущего рядом с тобой. Ты продолжаешь касаться меня, еще более бледный, чем обычно, с влажными от слез ресницами, с мокрыми дорожками, что так привлекательно блестят на твоей алебастровой коже в неверном свете луны. Ты продолжаешь касаться меня, но касания становятся все более и более невесомыми, а в итоге ты и вовсе замираешь, смотришь будто бы сквозь меня и снова спрашиваешь, бессмысленно и бестолково спрашиваешь мертвеца – всего лишь кости – который не может тебе ответить: - Джон, почему ты меня оставил? Ты никогда не делаешь ничего бессмысленного, и сам прекрасно знаешь ответ на вопрос, что я оставил тебя не по своей воле, хотя это и случилось лишь потому, что я по своей воле снова и снова, в который раз шел за тобой, оберегая так, как умел и как мог, ведь ты – сосредоточие моей жизни. И даже после смерти ты не дал мне потеряться – собрал меня, любовно оглаживая каждую косточку. Собрал меня снова в единое целое и находишься рядом, дома, на Бейкер-стрит. Ты смаргиваешь последние слезы, устраиваешься на боку рядом со мной, так, что моя плечевая кость упирается в твою грудину, ты сгибаешься вокруг меня, похожий на огромный вопросительный знак. Одну руку вытягиваешь и кладешь ее себе под голову так, чтобы согнув ее в локте положить пальцы на мою ключицу, поглаживая кончиками пальцев след от ранения. То место, куда ты так часто меня целовал, когда на мне было еще мясо и плоть. Вторую руку в защитном жесте кладешь мне на грудь, пропуская пальцы меж ребер, они так удивительно легко туда проскальзывают – хотя, чего я удивляюсь, твои пальцы такие тонкие. Ноги вытягиваешь вдоль моего скелета, аккуратно сгибаешь одну и укладываешь ее между моих ног, и полы твоего пальто снова частично укрывают меня. Твое горячее, рваное от недавних слез дыхание касается черепной коробки, ты всем собою обнял мои кости, ранее так тщательно выкладываемые в одно целое, сплелся со мной в этом касании. «Я никогда тебя не оставлю, Шерлок», - хочется сказать мне, но нет возможности произнести это. Но ты не уходишь сам, ты говоришь это сам, только не словами – разве есть смысл озвучивать очевидное, верно? И в этом неверном свете луны мои кости в окружении твоей плоти смотрятся как-то даже слишком логично и четко. Неразделимые, мы продолжаем лежать так, даже когда первые лучи солнца скользят по полу, а на лестнице слышны торопливые шаги, крики и возмущенно-ужасающиеся возгласы. Это так настойчиво и так шумно, так неправильно – все эти их крики. Кто-то пытается отделить тебя от меня, но ты мертвой хваткой вцепился в меня, а пальцы одной руки так вообще зажаты моими ребрами – не отдам. Кто-то пытается нащупать у тебя пульс, но это невозможно, иначе твоя хватка не была бы столь мертвой, верно, Шерлок? Ты никогда не делаешь ничего наполовину, и если ты обещал мне, что мы – единое целое, то никто и не сомневался, что ты не будешь продолжать жить наполовину. Без меня. Вызванные Майкрофтом специалисты находят способ переместить нас с пола квартиры на Бейкер-стрит не разделяя. И это безупречное решение, ведь я - твои кости, Шерлок, твоя опора и твой остов, а ты – моя плоть и кровь. Неразделимые.