Не видеть сны

— Я тебе не доверяю, — говорит Максвелл. Произносит мягко, спокойно, но болезненно сводит брови, словно озвучить это было почти неприятно. Солас отвечает молчаливым кивком. По большому счету, ему все равно, доверяют ему или нет. Если бы человека можно было перепоручить кому угодно другому, он сделал бы это без особого сожаления. Но, понимая, что замены ему на найдется, Солас вынужден заниматься этим сам. Не доверять ему — правильно. Он бы и сам себе не доверился. Не доверять ему — бесполезно. У мальчишки все равно нет выбора, никто другой ему не поможет. Скорее всего, не поможет и Солас, но время для этого разговора ещё не пришло. — Я не сделаю тебе больно. Сейчас, по крайней мере, — терпеливо уточняет Солас. Почему-то обещание не причинять вреда именно в эту минуту принимается людьми на веру легче, чем обещание не причинять его вообще. Хотя нарушить их одинаково легко. Человек, протягивающий ему безоружную ладонь, как животное, добровольно сунувшее лапу в капкан. Надеется, что кто-то сможет разрешить задачу, в которой сам он оказался бессилен. Серо-голубые глаза, серая щетина на запавших щеках и каштановые в рыжину волосы. Он не похож ни на кого из тех, кого пришлось оставить в прошлом, и это настолько успокоительно, что Солас продолжает снова и снова искать и не находить знакомые черты в линиях усталого худого лица. — Что-то не так? — спрашивает Максвелл, когда этот ищущий взгляд становится уже неприлично долгим. — Задумался, могли ли быть эльфы среди твоих предков, — Солас выбирает первый попавшийся предлог, но ему вновь удивительно легко верят. — Нет, наверное, иначе разгорелся бы такой скандал, что я точно знал бы об этом. — Справедливое замечание. Чужие пальцы холодные и тонкие, хрупкая человеческая плоть и пронизывающая её магия. Что сдастся раньше — ответ слишком очевиден, чтобы размышлять над ним хоть секунду. Но эти пальцы подрагивают в ладони Соласа, ещё живые, и Максвелл смотрит на него со слабой надеждой. Слишком умный, чтобы ожидать, что его спасут, он хочет только, чтобы Солас уменьшил боль. Это возможно. Древняя магия сталкивается с ещё более древней, искрит на кончиках пальцев, которые мягко вырисовывают узоры синеватых вен на предплечье. — Спасибо, — произносит Максвелл. В этом слове неожиданно так много искренней благодарности, что Солас неприязненно вздрагивает. — Не благодари. Иначе придётся делать это каждый раз, всë чаще, и в конце концов, уже с ненавистью... Спи, если сможешь. Он отстраняется, фантомно продолжая ощущать прикосновение. Словно подушечки пальцев, стёртые о грубый камень, горят и саднят. Максвелл не двигается с места, не расслабляется при нëм, хотя напряжённая линия плеч едва заметно смягчается, а здоровая рука машинально поглаживает пальцы заражённой. Стремится убедиться, что боль на время отступила. Солас уходит, не давая себе возможности наблюдать дальше. Это не имеет смысла и не может иметь продолжения. Человеческий мальчишка, обречённый умереть. Уже умирающий. Не доверяй мне. Я тебе не друг. *** С эльфами всегда было проще. Даже с самыми жестокими и упорными. Они подчиняются легко, не понимая, но инстинктивно чувствуя — он сильнее. Он и правда сильнее, но человеку все равно. Максвелл не верит в него — в него-божество, в Ужасного Волка, распахивающего двери между мирами и беззвучно ступающего в Тени. Лелиана накидывает Максвеллу на шею шнурок с изображением Силейз на крошечной серебряной пластинке. Он пожимает плечами: — Ей так спокойнее, а мне все равно. Он не придаёт значения этому жесту, а Солас не пытается объяснять. Этот мальчик, который протягивает ему ополовиненную флягу воды, всë равно не сумеет понять. Он не верит в богов, не умеет склоняться и просить о снисхождении. На него бы разгневаться, как полагается древнему божеству, или, пускай, хотя бы «древнему магу», но Солас не чувствует злости. Только сожаление. — Почему эльфы боятся Фен’Харела, божества в обличии волка? — Максвеллу двадцать пять, но в сравнении с возрастом Соласа это мгновение, и он имеет право задавать глупые вопросы. — Ты видел когда-нибудь волков? — спрашивает Солас. — Нет. Но это ведь не ответ, правда? Ночью Максвеллу снятся волки. Тихие, серые, смертоносные в своей тяжеловесной красоте. Крадущиеся по бриллиантово сверкающему снегу. Утром он искоса смотрит на Соласа, но так и не высказывает вслух подозрения, что сон мог быть навеян чужой волей и магией. Только флягу с водой больше не передаёт из рук в руки — оставляет на земле. Волки голодно тянутся на запах. *** Прошли столетия с тех пор, как Солас последний раз делал то, в чем не был бы уверен. Это неприятное ощущение, словно покачнулась под ногами казавшаяся твёрдой почва. Он успокаивает себя тем, что в этот раз речь не идёт о судьбе мира. Даже о судьбе одного единственного человека она не идёт — если Солас развернётся и уйдёт, то Максвелл просто проспит до утра беспокойным сном. Серебристый медальон сверкает на влажной от пота груди. Солас неприязненно щурится и протягивает над ним ладонь, не коснувшись. Зараженная магией рука инквизитора лежит на постели вдоль тела, словно потерявшая подвижность. Тëмные ресницы подрагивают. Ему снится какой-то кошмар, полный настойчивой боли, не проходящей ни днём, ни ночью. Солас легко обхватывает пальцы, переплетает со своими. — Не благодари. Это не подарок. Ресницы распахиваются, Максвелл смотрит на него, но не испуганным, а всего лишь растерянным взглядом. Солас отрицательно качает головой. Укладывает свободную ладонь ему на влажный лоб, неожиданно для себя совсем без отвращения откидывая с лица слипшиеся пряди волос. Инквизитору больше не снятся волки, только снег, крупный, лёгкий, летящий роскошными хлопьями с тихого тёмно-синего неба. Солас и сам уже не знает, о чем это воспоминание, но оно одно из немногих не ощущается тревожным. *** Это должно было случиться рано или поздно. Игра все равно слишком затянулась. Когда Солас находит двух людей вместо одного, два настойчиво сплетающихся тела, он не удивляется. Скорее странно было бы думать, что Максвелл продолжит ждать его каждую ночь — Максвелл, который и помнить-то не должен ни об одном из его визитов. Эти двое занимаются любовью. Именно любовью, судя по тому, с какой сдержанной бережностью широкие ладони сжимают рёбра Максвелла. Не подталкивают двигаться быстрее, а удерживают от слишком резкого движения. Солас готов искренне посочувствовать обладателю этих рук — попытки сдержать бесполезны, Максвелл все равно делает то, что хочет. Отталкивается от чужого напряжённого плеча, приподнимается и подаётся вниз. Сложно с уверенностью сказать, хорошо ли ему. Загорелое тело, неожиданно худое, содрогается от удовольствия. Чужая плоть погружается в него легко и гладко, до соприкосновения, до полного слияния тел. Кажется, что здесь бы и потерять контроль целиком, но... Солас отмечает, как ладонь, почти было улегшаяся на обнажённую грудь второго человека, вздрагивает, уходит в сторону, упирается в стену. То, как старательно Максвелл не касается любовника заражённой рукой, это почти суеверный страх. Ничего не должно произойти. Магия сделала свой выбор и равнодушна к другим, равнодушна к самому Соласу, неоднократно державшему в руках эти пальцы. Это любопытно. То, как легко Максвелл позволял себя коснуться Соласу, и то, как он избегает коснуться другого мага. Это равнодушие? Нет, он не собирался жертвовать Соласом, даже в мыслях такого не имел. Тогда все-таки вера в более сильного? В того, кто справится с тем, с чем не смог ты сам. Все-таки вера, хотя и не такая, как у эльфов, поклоняющихся старым богам. Почему-то это не вызывает ощущения удовлетворения. Худое красивое тело содрогается, прогнувшись в пояснице. Сложно оторвать взгляд от натянувшихся под кожей мышц. Максвелл, шумно вздохнув, склоняется, почти улегшись на любовника, но не вызывает у того неудовольствия. Ладони ответно рисуют узоры на мокрой от пота спине, гладят, ласкают, заставляют расслабиться. Все ещё напряжённый член до предела погружен в тело, Максвелл заторможенно-ленивым движением приподнимается на нём и неторопливо покачивается. Вверх и вниз, уже без обжигающего желания, только играя и дразня второго. Таким Солас его не видел. Всегда мягко-настороженным и готовым помочь, но не лениво забавляющимся, словно молодой зверёк с лёгкой добычей. А добыча и правда оказывается легкой и позволяет ему делать, что угодно. Солас с усилием отводит взгляд и бесшумно удаляется. Этой ночью кошмары инквизитору не приснятся. А даже если вдруг... Есть, кому его разбудить. *** Отпускать всегда было легко с того момента, когда он остался один. Никто из людей так и не стал достаточно близок, чтобы сожалеть о нём. Из людей, из эльфов. Никто из смертных. Солас отпускает, но не отпускают его. Тот самый человек, Дориан, появляется на пороге его дома и приводит Максвелла — не приводит даже, вносит в комнату, подхватив на руки бесчувственное тело. — Даже не думай сбегать, — произносит он, словно раздражённо отмахивается от вопросительного взгляда. — Помоги ему. Сделай так, как делал раньше. Я не сумел. — Но пытался? — удивляется Солас. Конечно, пытался, говорит ему ответный непонимающий взгляд. А кто не пытался бы облегчить страдания близкого, который от боли готов упасть тебе на руки? Одновременно с тем, как Солас касается плеча Максвелла, он ощущает у своего горла нож: — Он считает, что ты должен его убить, но ты поможешь. Нет смысла слушать его, он бредит. Если смотреть на них отстраненно... То этот бред, возможно, и есть самое здравое решение проблемы. — Я не лекарь, — спокойно возражает Солас. И это правда, он не лекарь, он лжец, выдающий себя за лекаря, мага, эльфа. — Но если ты не будешь мешать... Максвелл приходит в себя быстро, но рассматривает Соласа со слабым удивлением. — Я думал, нам ещё не меньше двух дней пути. — Верю, что так и было, пока твой друг не переволновался за тебя... — Хорошо, — непонятно чему улыбается Максвелл. — Хорошо? — Что не придётся больше ждать. И думать. Не могу больше, всë одно и снова по кругу. Он говорит не о боли, не о том, что устал терпеть её, понимает Солас. О смерти. Дориан, отошедший от них к дальней стене, смотрит настороженно и зло. — Ты пришел, чтобы я убил тебя? — Солас произносит это спокойным голосом, не изменившись в лице. — Что тебя останавливает? Я не друг тебе, — неожиданно повторяет его же фразу Максвелл. Уголки губ вздрагивают болезненной улыбкой. Солас машинально укладывает ладонь на чужой влажный лоб. Он забыл, убедил себя, что забыл, но так легко вспоминает заново. — Сделай, как нужно... Чтобы никому больше не пришлось... Так, как мне. Я не буду сопротивляться. Рёбра тяжело вздымаются под пальцами. Человеку страшно. Измученное тело в преддверии смерти неожиданно согласно и на боль, только бы продлить своё существование. Он и правда не сопротивляется, только взгляд мечется по лицу Соласа, пытаясь угадать, когда же последует удар. Запустить пальцы в грудную клетку легко, Это не стоило бы ни малейшего усилия. И смотреть, как расширяются зрачки, а потом каменеет лицо. Даже Дориан не остановил бы его — хороший маг, но всего лишь человек. — Я не добиваю из жалости, — возражает Солас. Не доверяй мне. Я все равно обману твои ожидания. Ладонь сдвигается ниже с холодного лба, заставляя закрыть глаза. Пушистые ресницы испуганно вздрагивают, Солас не видит этого, но ощущает под пальцами. Вторую руку поспешно вскидывает, останавливая подавшегося вперёд Дориана. — Он будет жить. Только не думаю, что ты хотел этого. Маг неприязненно кривит губы, явно собираясь сказать, что Солас меньше всех знает о том, чего он хотел бы или не хотел. Пусть говорит, только бы не мешал. Руки привычно очерчивают чужое предплечье, слабое свечение, холод, неживой, настойчивый. Таким же холодным был лоб Максвелла. Солас следует за этим ощущением до самого локтя, едва угадывая за ним рисунок живого человеческого тела, суставов, вен, истончившейся кожи. Дальше начинается живое тепло. Задача проста — разъединить живое и зараженное. — Ему не больно, — поясняет Солас для единственного своего зрителя. Побледневший Дориан, не отрываясь, следит за его работой. Она не настолько грязна, чтобы напугать мага, хоть раз видевшего, как исцеляются раны. Но все равно чудовищна, если понимать последствия происходящего. Можно ли сражаться одной рукой, если ты воин, и вся твоя жизнь связана с этим? — Ты попросил об этом, не он, — напоминает Солас. Это глупое обвинение. Бесполезная попытка вмешаться в дела людей. Но Дориан кивает ему в ответ, словно принимая на себя всю ответственность за распростёртое перед ними бесчувственное искалеченное тело. Понимая, что Солас закончил свою работу, он отводит взгляд. Укладывает пальцы на горло, нащупывая пульс, потом на скулу Максвелла, невесомо гладит. — Что ты помнишь о доме? Любое хорошее воспоминание, — Солас неприязненно морщится. Дориан вздрагивает, вскидывает вопросительный взгляд, но почему-то отвечает, не переспрашивая. — Розовые флоксы раскрываются в саду после заката. В зарослях у пруда сгнившая беседка, где не бывает никто, кроме меня. Но там все равно никогда не бывает тихо, особенно ночью, когда каждый плеск воды разносится в воздухе. Солас благодарно кивает ему, в последний раз касается плеча Максвелла, и отстраняется. Инквизитору снятся розовые цветы, сбрызнутые вечерней росой. Их названия он не знает, и оно не имеет значения, ведь где-то рядом бьются о берег волны и луна отражается в ласковой тёплой воде. Крадущиеся по снегу волки остаются в прошлом и забываются очень легко.