После

Вендиго целует его. Это так странно, что Уилл даже не пытается воспротивиться. Не то, чтобы он мог. Пусто. Он сам чувствует себя пустым, словно потрескавшаяся, но чудом сохранившая форму елочная игрушка. Пустым, практически мертвым, и парадоксально спокойным по этому поводу, равнодушно позволяя сознанию медленно и неотвратимо утопать в безмолвном мраке. Тело почти не ощущается, и после всей боли, о которой он смутно помнит, отсутствие чувств кажется благословением. Безразличие, невесомость и все более глубокое спокойствие, почти апатия. В голове лениво всплывает термин "сенсорная депривация". Темное, блестящее, словно разлитая на поверхности воды нефть, лицо монстра напротив. Уилл отстраненно прослеживает взглядом чудовищно-прекрасные антрацитовые рога, давно переставшие его пугать. Мелькает диковатая мысль пощупать их, убедиться, настолько ли они гладкие, как ему всегда казалось, и от нелепости этой бредовой идеи он почти улыбается. В эту почти-улыбку его и целует Вендиго. К губам на несколько секунд прижимаются приоткрытые губы, за которыми угадываются острые белоснежные клыки, и едва мелькнувшее в разуме опасение сменяется таким же вялым недоумением от произошедшего. В том месте, где у него, Уилла, когда-то было сердце, что-то едва ощутимо вздрагивает. Чудовище выжидательно смотрит на него, и Уилл вдруг замечает, что у черной его маски янтарные глаза Ганнибала. Глаза, и его же капризные, тонко очерченные, недовольно, как-то трагически сжатые губы. Он почти тянется к этой фантасмагории, убедиться, пощупать, провести пальцами по этим губам, и в тот же момент ощущает толчок когтистой лапы в ребра. Непритворный, совсем не аккуратный, он приходится в солнечное сплетение, и когти больно впиваются в кожу у самого его несуществующего сердца. И снова. И снова.. Четвертый раз... пятый. Это больно. Уилл не может даже воспротивиться, но ему кажется, что Вендиго видит его боль и недоумение, и черная маска снова приближается к его лицу, целуя все так же нелепо. В груди снова екает. – Уилл! Вендиго молчит, Уилл смотрит прямо на него, не в силах разорвать зрительный контакт. Голос раздается прямо в голове, голос, так похожий на голос Ганнибала. Вендиго выжидательно смотрит, его глаза мерцают всеми оттенками виски. Не дождавшись реакции, монстр снова бьет его. На этот раз когти распарывают кожу, впиваются глубже, словно пытаясь найти у него в грудине диковинное сокровище. Внутри клокочет, словно он вскрыл ему грудь до самых легких. Толчок, еще один, и еще.. Боль, уже далеко не такая фантомная, расплывается в голове и грудине. – Уилл, давай же! Едва ощутимое,теплое, хриплое дыхание у лица, пахнущее морем и отчаянием. Поцелуй. Толчок, еще толчок, с каждым разом более сильный. Когти вспороли плечо, помяли ребра, мгновенно наливающиеся болью. Неподвижная, абсолютно неэмоциональная черная маска чуть искажается, и Уиллу кажется, что на на лице монстра разочарование. Вендиго почти хочется утешить. Удар. Еще. И еще. Изодранная грудь болит изнутри. В ней все пески Сахары и вся соль Мертвого моря. В голове волнами перекатываются осколки чувств и эмоций. Гулко стучит в висках, горло сжимает спазм горечи. Вендиго обнимает когтистыми лапами его лицо и снова целует. Его губы неожиданно теплые и соленые, и Уиллу чудится, что они дрожат от напряжения. Он пытается сомкнуть рот, увернуться, но тело не отзывается на этот импульс. Он может лишь наблюдать, запертый в своем разуме. Ему хочется заорать от боли, страха и непонимания, но он не может. Вендиго все не отстраняется от его губ, и из глубин его существа в Уилла льется жидкий, обжигающий лед, опаляя сперва гортань, потом лёгкие, добираясь до сердца, наполняя артерии, зажигая в груди новый, еще более яростный пламень боли. Разум трепещет, на губах капли горячей соли, когти обнимают щеки, сжимая и раздирая так, что Уилл ощущает привкус крови во рту. На лице монстра страдание, янтарные глаза полыхают болью, и Грем внезапно думает, что видел подобное лишь в ночь, когда ему подарили улыбку. И он прощает Вендиго причиненную боль. Как простил ее Ганнибалу. Существо проводит пальцами по его челюсти, зарывается в спутанные волосы. Огонь в лёгких ищет выхода, медленно распространяясь по телу. Уилл не может оторвать взгляд от губ своего персонального монстра, игнорируя нарастающую боль и панику. Если бы он мог, он бы утешил его. Монстр не виноват, что Грем не может ответить. Словно понимая это, тот снова отчаянно прижимается ко рту Уилла. Его губы дрожат, и в этот раз отчётливо шепчут: – Уилл.. Уилл, пожалуйста! Ему так хочется поправить монстру растрепавшиеся, влажные, стоящие иголками волосы, откинуть со лба непривычно короткую пепельную челку. Из светло-карих глаз на его лицо катятся слезы. Ресницы слиплись узкими стрелками, морщинки в уголках глаз глубже. Его мучителю тоже больно. – Уилл, черт побери! Уиллу помнится, что когда-то давно, в самом начале их игры, он казался ему бесстрастным, но теперь его маска, его извечный человеческий костюм, намертво вшитый самообладанием, смыта соленой водой океана, и Уилла почти царапают острые грани чувств. Его эмоции вибрируют между ними, словно струны клавесина, задетые все разом. Эмпатия безжалостно делит каждую на двоих. Страх и отчаяние, быстро заполоняющие разум его чудовища, распахивают заржавевший люк в самые темные подвалы Дворца памяти, туда, где в трещинах стен перешептываются нежные белые маки, перевитые детским счастливым смехом. Уилл хватается за протянутую пухлую ладошку, и следует за развевающимися волосами цвета спелой пшеницы, содрогаясь от чужого, давнего, до сих пор не утихшего в разуме крика. Тени ведут его сквозь колючий снег, кутающий застывшее, словно кадр кинопленки, морозное, наполненное его горькими словами утро в Вулф Трап, сквозь пьяный хохот и грохот солдатских шагов над головой, сквозь спазмы голода и кровавый дождь ночного Балтимора с привкусом собственной крови на губах. Боль, здесь так много причиненной ему и причиняемой им боли, что Уиллу хочется заткнуть уши, завязать глаза, и не думать, не слышать, не понимать. Монстр снова прижимается к его губам, выдыхая в легкие коктейль из обжигающего горечью честности льда. Неверие. Гнев. Отголосок глубокой, горько-сладкой, практически неразличимой за глубиной потрясения нежности. И эта капля меда, едва ощутимая в потоке горечи, наконец переполняет чашу. Горло стискивает, когда Ганнибал поочередно, мучительно-бережно прихватывает губами его неподвижные губы, словно отчаявшись добиться отклика. Прощание. Смирение. Безудержное сожаление, замешанное на вине. Угрюмый безмолвный подросток в недрах подвала до синяков на коже обнимает себя руками, зная, что сохранит их обоих в себе навечно. Спазм переходит в полыхающие легкие и взрывается от прикосновения дрожащих пальцев к лицу. Ошметки разодранного когтями сердца вздрагивают, раз, другой, и, запнувшись, срываются в бешеное стаккато, пробив покров тишины. Уилла сгибает в мучительной попытке избавиться от огненного льда страданий в легких, и он наконец заходится в жестоком приступе кашля. Горло раздирает солью и слезами, это слишком много, слишком сильно, так нельзя, с ним так нельзя... Мир принимает его обратно в свои неласковые объятия целиком и сразу – плеском воды, ощущением холода влажного песка под спиной, предрассветным полумраком, болью, жизнью, ясностью. Звуками и запахами. Хриплым дыханием у виска и стиснувшими рубашку длинными пальцами. Ганнибал, почти разжавший было руки, подхватывает его изувеченное тело, помогает перекатиться на бок и успокаивающе гладит по спине. Его пальцы дрожат так сильно, что это ощущается кожей. – Уилл! Ты в порядке? – вопрос вызывает смешок, прорвавшийся новым приступом кашля. Желудок следует за лёгкими, и Уилла совершенно неизящно выворачивает смесью желчи и морской воды. Ганнибал держит его, откинув волосы со лба, и ему наплевать на все неизящество Уилла. – Ган..кх.. Ганнибал? Хриплый выдох, полный улыбки и яркого, как занимающийся сейчас над океаном рассвет, облегчения. Туманная дымка над водой понемногу наползает на берег. Уилл откидывается спиной на песок, прикрывает глаза и улыбается сквозь жжение в истерзанной щеке. Плечо истекает кровью, правая рука ощущается чужой и неподвижной, любое движение вызывает новую волну боли в ребрах, мокрая одежда вымораживает последние остатки тепла из тела. Но даже спазмы боли и укусы холода не способны затмить ощущение восторга, возникающее при виде пыльных лучей солнечного света, затапливающих посвященную ему бесконечную комнату Дворца. Он проваливается в эту грань разума Ганнибала практически без усилий, слыша на фоне отступающих волн прилива плеск знакомого ручья, шорох собачьих лап, и запах предгрозового озона. Новый образ возникает в этом драгоценном для Ганнибала месте прямо сейчас, он пишет его для потрясенного Уилла, рассыпая по мокрому песку сочные зерна расколотого, наконец поддавшегося его бесконечно-долгим усилиям, кроваво-алого граната. Это выглядит настолько упоительно-честно и так бесконечно-трогательно, что зубы Уилла сводит сожалением, когда он вспоминает о масштабах собственного упрямства. Он смирился. Смирился с ним и с собой настолько давно, что отсутствие необходимости теперь это скрывать вызывает в нем одновременно и облегчение, и раздражение, помноженные на чувство вины за эту последнюю попытку спасти мир от них обоих. Ощущение прикосновения пальцев к запястью обжигает сознание и возвращает его в реальность. Ладонь вытянувшегося рядом на песке Ганнибала греет его руку, подушечка большого пальца чертит круги в основании ладони. В его глазах неприкрытый триумф и искреннее, собственническое, искрящееся брызгами янтарного шампанского, счастье. – Уилл. И эти яркие, обнаженные до содранной кожи эмоции вызывают в Уилле приступ столь глубокой и горькой вины, что он не в силах не закрыть глаза. Слова не приходят, будто место, где они рождаются, тоже затопило кровавой солью сожаления, и, помедлив, он просто отворачивается, зажмуривается и вырывает руку из ласкающих ее пальцев. Он знает, что снова делает ему больно, но груз собственной вины и боли сейчас слишком тяжел, чтобы нести его в одиночку. После паузы в ответ раздается тихий вздох. Уилл слышит шорох песка, пока Ганнибал с трудом поднимается на ноги, ощущает на себе его долгий, взгляд, и ему хочется прекратить это, сдаться, свернуться под этим взглядом, прямо здесь и сейчас, и перестать, наконец, позволять себе мучать их обоих. Они действительно стоят друг друга. Тишина длится, пока влажный звук мокрого песка под удаляющимися шагами не возвещает, что Уилл в очередной раз один. Во рту кислый привкус едкой черной плесени, но он знает, что после, потом, когда они оба залижут все раны, они снова найдут друг друга. Они всегда друг друга находят. И он, наконец-то, все ему скажет.