болезнь

— Лучше бы тебя отдали Данариусу! Фенрис оборачивается. Андерс стоит у стола — рукой опирается, сминая собственные бесконечные манифесты, а голову тянет вверх. Выглядело бы смешно, если бы сжатая в кулак ладонь не дрожала так ощутимо — и если бы не блестели так глаза. Фенрис оглядывает его медленно, с нескрываемым прицепившимся подозрением, — худой, щёки и глаза ввалились, а что-то всё равно горит и жжёт, — и в тупую ноющую боль по всему телу вплетается что-то тянущее. Отвращение? Это самый простой ответ, рвущийся с языка — такой же, как его желание оставить тела Воинов Тумана за спиной и не оборачиваться. Такой же, как желание оттолкнуть, а потом забыться в вине; как его несдержанность, злоба и боль. Дрожь охватывает всё тело Андерса, и чёрные перья на его плечах забавно колышутся, будто от ветра. — Чёрт, я… я не знаю, почему сказал это… Фенрис… Фенрис молчит — и смакует собственное молчание. Нет сейчас большей власти над измученным тревогой Андерсом, чем спокойный прямой взгляд. Он какое-то время смотрит в ответ, бьётся, точно пойманная в банку бабочка, но в конце концов опускает взгляд. Фенрис же взгляд не отводит — наблюдает, как всё сильнее Андерс пальцами цепляется за стол, — вот-вот царапины по дереву пойдут, — как он постепенно горбится и головой мотает. — Фенрис, я… — голос становится тихим и почти мягким, и это кажется помутнением рассудка; единственным извинением, на которое Андерс способен. — Я знаю, — он и сам пугается равнодушию, скопившемуся в его груди. Будто не ему только что пожелали вернуться в кошмар; будто не было бойни спина к спине и рук на голом торсе. Андерс поднимает глаза и смотрит слепо, неверяще. Где же крики, угрозы и ненависть? Фенрис устало кривит губы. Горькое чувство стягивается в груди крепким шнуром и обретает имя. Презрение. Пока он добивал прошлое и учился читать по слогам, Андерс обрядился в чёрное. — Я знаю, почему ты сказал это мне. Другим — слишком страшно. А со мной ты и так вечно цапаешься. Больше никто не отвечает на твою болтовню. Я прав, маг? Презрение глубже отвращения, болезненнее. Где было перемирие, сухое безразличие и пойманный случайно взгляд, теперь дым и пепел. Всё слабо сцепленное обрывается и качается на морском ветру. Изабела говорила не раз, что у эльфов — у него, у Фенриса — глаза красивые, но у Андерса они были краше. В гостиной Данариуса стояли фигурки из янтаря: величественные грифоны, богоподобные драконы, быки и львы. На солнце они светились изнутри, словно искусные фонари, и таким же бывал его взгляд поутру, когда ещё не было очередей в лечебнице, когда рассвет разливался по небу, и они ворчащей толпой шли по кромке Рваного берега. Он смеялся над шутками Изабелы, перебрасывался с Хоук ядовитыми фактами и затягивал туже короткий хвост пшеничных волос, чтобы к лицу не липли пряди. Он был красивым, — очаровательным, как сам не раз говорил, — как бывают красивыми люди, привыкшие ко вниманию и обществу, и солнце жадно ласкало его за это. Сейчас Андерс никак не отводит взгляд от его лица, и искра в зрачке сменяется синим пламенем. — Наверное… наверное, ты прав, — голос его хрипнет, но страшнее всего видеть глаза кроваво-красные, с синими прожилками, ползущими к вискам. Его свобода закончилась там, где он продался мести — и от этой мысли презрение только больней колется под рёбрами. Может быть, к презрению даже примешивается что-то от жалости. — Впервые слышу, как ты со мной соглашаешься, — Фенрису самому уже от собственной ухмылки противно, но расстаться с последним барьером — всё равно что вырвать себе сердце. — Ты всегда был прав, — Андерс всё же опускает взгляд первым, сломанной куклой роняет голову на грудь и горбится всё сильнее. Издалека он всегда казался фарфоровым, вылощенным и выхоженным, но сейчас он падает на колени с глухим стуком, точно набитый пухом мешок. — Всегда. Перья на его плечах продолжают трястись. Фенрис не может вспомнить, когда задумался впервые над тем, насколько Андерс красив, хоть и тысячу раз противен — и не может смотреть на него коленопреклонённым. Отчего-то видится в его изломанной фигуре что-то рабское. — Какого чёрта, Андерс? — он легко преодолевает расстояние и опускает руку на плечо. Встряхнуть его легче, чем тонкое одеяло — а он только шею подставляет, вместо того, чтобы тянуться к солнцу. (Убей меня, убей, пока я себя не убил, распни меня, потому что во мне больше нет ничего.) Фенриса почти тошнит. — Вставай! Где твоя хвалёная гордость? Андерс поднимает на него взгляд — глаза все синие, безумные, заплывшие от накативших слёз. — Не ты собирался идти до конца ради своих магов? — Фенрис отталкивает его, — от странного, дикого ужаса сводит руки, а презрение-ненависть-жалость-горечь сводит сердце, — и тело Андерса послушно заваливается назад. — Не ты собирался доказать, что ты не слабак? Фенрис смотрит за его ломаными движениями, на дорожки слёз на щеках, и понимает всё отчётливее, что болезнь его неизлечимая, мечта и слава, выжрала всё, что от Андерса настоящего ещё оставалось. — Я слабак, — губы Андерса складываются в слабую, почти мечтательную улыбку, и от этого передёргивает, — но до конца я дойду. Большего мне и не надо. Смотреть на его безумие становится невыносимо. Фенрис рывком разворачивается и заносит ногу над порогом, когда чувствует шевеление за спиной. — Фенрис! — слабый до этого Андерс кричит достаточно громко, чтобы услышала вся Клоака. — Фенрис, пожалуйста… умоляю, не уходи. — Что, всех остальных всё-таки оттолкнул от себя? Наверное, Фенрис стал бы таким же — если бы не встретил Хоук. — Умоляю. Умоляю тебя, Фенрис. Что-то в его тоне заставляет повернуть голову. В следующее мгновение дрожащие руки впиваются когтями в его плечи, и лицо Андерса, острое, измученное, но открытое, тянется к его губам. Фенрису думается — могло ли всё быть иначе? Каким был Андерс до того, как его разум захватил Справедливость? Он отворачивается и во второй раз отталкивает Андерса. Тот почти теряет равновесие, но всё-таки удерживается на ногах и смотрит исподлобья янтарно-карими глазами — они тускло, сумеречно сверкают. Значит, это его решение. Легче от этого знания не становится ни на каплю. — Я не собираюсь целоваться с тобой из-за твоего отчаяния, — плюёт Фенрис, и презрение с новой силой тянет на себя канат. Андерс понимает, почему. Андерс всё прекрасно понимает, но только растирает по лицу высохшие слёзы и смеётся: — Я думал, мы оба отчаянные и давно отчаявшиеся. — Это ты отчаялся, Андерс. А я нашёл для себя цель. Фенрис знает — это слияние мести и свободолюбия не спасти. Фенрис презирает его слабость, его цель, его помешанность и двуличие — и его потерю.