«в его глазах было столько тоски, что можно было бы отравить ею всех людей мира»
Чимин улыбается одними губами — устало, вымученно. В его глазах печаль за семью замками прячется, он её как можно глубже зарыть в себе хочет, но у него это почти никогда не получается, потому что Юнги видит его насквозь — всего, без остатка. Даже сейчас он задумчиво хмурится, невесомо скользя взглядом по его сожженным дешевой краской растрепанным волосам, обветренным губам в противно-липком блеске для губ со вкусом клубники, бархатной шее, ключицам. Юнги отворачивается, болезненно сжав ладони в кулаки. Он вонзается в кожу ногтями, это действует на него отрезвляюще. Почему-то становится душно. Он смотрит на Чимина непозволительно долго, не смея отвести взгляд. Юнги почти уверен, что как только сделает это, он тут же исчезнет, не дав даже намека на шанс себя отыскать. С Чимином всегда так — он постоянно уходит. А Юнги никогда не идёт за ним следом, все остается ждать, потому что где-то на уровне легких четко осознает, что Чимин сам вернется, как всегда возвращается — так, будто ничего не произошло и это правильно. По правде говоря, Юнги и Чимин друг другу совсем не подходят — так все их знакомые говорят. Может, они и не лгут вовсе и считают так совершенно искренне, а не потому, что при каждом новом расставании Чимин дарит себя всем без разбора — улыбается чрезмерно старательно, танцует, даже если слишком устал, и мажет лицо ярко-розовыми блестками, а Юнги привычно замыкается в себе — постоянно спит в обнимку с подушкой даже на самой громкой вечеринке, говорит меньше обычного и наблюдает, только и делает, что наблюдает за Чимином, который, замечая это, отчего-то старается казаться счастливее. Чимин улыбаться очень любит, в его глазах огоньки пляшут, когда он смеется. Он слушает песни Лил Пипа в наушниках на максимальной громкости, каждый раз игнорируя предупреждение о том, что это может повредить слух. Его это никогда не волновало, он о здоровье не особо думает. Чимин говорит мало, целуется слишком отчаянно и курит сигареты без фильтра так, словно это последнее, что он успеет сделать в жизни, прежде чем сыграет в ящик. Впрочем, он каждый свой день проживает, как конечный. Ему себя совсем не жаль, он жизнь беречь не научился. А Юнги совсем другой: тихий, болезненный, бледный, как фарфоровая кукла, и такой же хрупкий. Под его глазами синяки от усталости ярко рисуются, а сами зрачки сияют вечно тепло, как звездочки в ночи. Он всегда спокоен, хочет спать — ему волноваться противопоказано. В карманах всех его любимых черных худи раскиданы блистеры с таблетками от сердца. Юнги болен с самого рождения, он другой жизни и не знает. У него порок сердца, так что каждые несколько месяцев он проводит неделями в больницах, всеми силами старается не переживать, не получать большие физические нагрузки. Словом, Юнги жизнь бережет и очень её любит, ведь знает её ценность не понаслышке — он с детства приучен наслаждаться каждым ее, даже самым незначительным моментом. — Вы снова расстались с Чимином? У него в сохрах, конечно, всегда был депрессняк, но в последнее время его стало еще больше, — интересуется Тэхён, задумчиво поправляя круглые очки. Хочет сказать что-то еще, но вовремя себя останавливает, так и не решившись. Юнги молчит — знает ведь прекрасно, что Чимин обязательно вернется, как делает, впрочем, всегда, а до тех пор он будет преданно ждать. Юнги вообще на страницу к Чимину заходит с завидной регулярностью — первый раз в день утром перед школой, второй — ночью, когда сам часами выбирает картинки в группах, которые можно добавить в сохраненки. Тэхен ответа так и не дожидается. Нельзя сказать, что это его расстраивает — он равнодушно пожимает плечами и уходит, видимо, к Чонгуку, который всё это время прожигает его ревнивым взглядом. С ним вообще опасно иметь дело. Чонгук носит толстовки Трешер и рьяно утверждает, что в случае чего может позвать на стрелку, а там и поминай как звали. Так что люди привыкли его сторониться, но не Тэхён, он о нем лучшего мнения. Юнги не танцует, пусть иногда и очень хочется — у него глаза разбегаются и сердце начинает усиленно биться от восторга, когда он слышит особенно хорошие песни. Но танцевать он себе запрещает строго, знает, что лучше не рисковать. Однако он дает себе поблажку, понимая, что абсолютно равнодушным к музыке оставаться тоже не может — Юнги обычно качает головой в такт песне и почти всегда поет, когда осознает, что не может держать чувства в себе. Он улыбается уголками губ и глазами со звездочками на дне зрачков, чувствуя, как в его душе расцветают самые красивые подсолнухи. А Чимин всё так же незаметно сверлит его взглядом ласковым, любовным, ловя глазами каждое его осторожное движение. Ему Юнги всегда мало будет, им насытиться невозможно. И даже находясь так непозволительно далеко друг от друга, на расстоянии, равном расстоянию от дивана в гостиной до окна на кухне, Чимин чувствует, что они принадлежат друг другу, что если вдруг придется выбирать, Чимин непременно выберет Юнги, а Юнги — Чимина.***
Юнги — болезненно худой и бледный мальчик с сердцем из солнечной пыли и улыбкой самой чистой, самой искренней из всех, которые когда-либо доводилось видеть Чимину. Он заботливо соткан из живого тепла, сотворен из солнечных лучей и любви — бесконечной, всеобъемлющей, той любви, которая если рождается, то только просто так, без причины, и существует долго, в каждом осторожном вдохе, движении ресниц и невесомом касании. На нем всегда либо черное худи, либо вязаный свитер с особенным рисунком — на прошлой неделе были сердечки, вчера пчелы и цветы. Иногда Чимину кажется, что Юнги создан для того, чтобы его любили. Всё в нём абсолютно правильно, естественно. От него пахнет чистотой, счастьем и жидким мылом с молоком и медом. Юнги читает только те книги, которые хорошо заканчиваются, и верит в пресловутое «долго и счастливо». Ему в жизни ничего не страшно, он ко всему готов. Даже его комната — просторная и светлая, полная фотографий, аккуратных плакатов с цветами и бабочками, старых книг и смешных статуэток — говорит о том, что Юнги неимоверно бережет в памяти каждое прожитое мгновение. В центре стоит большая двуспальная кровать с самыми мягкими подушками и огромным пледом, в который можно закутаться, точно в облако. Где-то в углу прячется старый магнитофон, куда Юнги часто вставляет диски, доставшиеся ему еще от двоюродного брата, которому сейчас уже прилично за двадцать пять и он давно слушает музыку с телефона. Юнги и Чимин лежат на кровати, почти невесомо касаясь друг друга головами. Они улыбаются себе, чувствуя, как тепло распространяется по их телу. С Юнги всегда так — тихо и спокойно, будто время застывает в моменте. В комнате пахнет солнечными лучами, цветущими деревьями, на которые у Чимина вечная аллергия, и весной — поздней, той, в которой много тепла и света. — Чимин, ты когда-нибудь думал, какой погодой ты мог бы быть? — Юнги привычно сосредоточен, словно говорит о вещах вселенской важности, словно нет на свете ничего, что имело бы большее значение. С новенького седьмого айфона Чимина, чехол которого украшен стразами и наклейками с подсолнухами, подаренными Юнги, доносятся песни twenty one pilots вперемешку с монеточкой и Лил Пипом. Чимин думает старательно, перебирает в голове разные варианты, но в конце концов отрицательно мотает головой, показывая, что он понятия не имеет, какой был бы погодой. — Ты был бы ливнем. — Почему? — Не знаю, — Юнги простодушно пожимает плечами, перевернувшись на живот так, чтобы было удобно смотреть в его глаза, — люблю ливень. И целует его в самые губы. Так, как умеет только он — сначала лучезарно улыбается, по-лисьи хитро прищурившись, будто задумав сделать что-то очень озорное, затем легко, почти невесомо касается его губ своими и тут же весело отскакивает, заразно смеясь. Он ложится на подушки и смотрит на него из-под спущенных ресниц, ожидая. Это Чимина только сильнее распаляет: он поднимается на лопатках и подбирается ближе. Нежно касается его шеи и целует губы — мокро, горячо, до врывающихся звездочек перед глазами. Он делает это медленно, смакуя на языке каждое чертово мгновение, связанное с самым солнечным человеком, которого он только знает. Поцелуй размазывает чиминовы блестки, которые отпечатываются у Юнги повсюду: на щеках, шее, ключицах. Они лежат, обнявшись так крепко, будто от силы их касаний зависят целых две жизни. Поцелуй кажется одновременно и вечностью, и мгновением — секундным, бесстыдно быстрым. Руки блуждают по телу, заставляя внутренне дрожать и сжиматься от предвкушения, они непроизвольно соединяют родинки в большие созвездия, создавая на коже, красной от укусов, целые Вселенные, названные одним его именем. Вдохи становятся отрывистее и глубже, дыхание до исступления тяжелым. И кажется, что во всем мире существуют только они одни, что бабушка Юнги не готовит на кухне курицу на ужин, что его мама не читает любовные романы, сидя на кресле в гостиной, что его кот не жмется к старушке, прося ласки. — Нам стоит остановиться, — Чимин первым прерывает поцелуй, как делает, впрочем, всегда. Юнги кивает в знак согласия: действительно, ему противопоказаны тяжелые физические нагрузки. Они возвращаются в первоначальное положение, внимательно разглядывают идеально белый потолок. Всеми силами стараются выровнять дыхание и успокоить то и дело вздымающуюся грудь. Юнги кажется, что его сердце, болезненно хрупкое, вот-вот выпрыгнет из груди от сияющего счастья. В молчании проходят несколько спокойно-сонливых минут: Юнги быстро утомляется — это одна из особенностей его болезни. Он подбирается к Чимину ближе, доверчиво жмется о его бок, точно кот, и улыбается от нежности, думая, что его никто не замечает. — Ты был бы солнцем. Февральским солнцем, которое приходит после долгой зимы и заставляет улыбаться от тепла, от ощущения, что скоро весна. Мне, вообще, когда на тебя смотрю, всегда почему-то улыбаться хочется. И сжать тебя до хруста в ребрах. Чимин не привык говорить о любви и почти никогда не видел в этом необходимости, но сейчас он чувствует, что иначе просто невозможно, что с Юнги по-другому не получается никак. — Знаешь, Чимин, а я ведь тебя ещё раньше полюбил, — Юнги обо всём говорит исключительно прямо, у него душа нараспашку и в мыслях медовые хлопья. Он продолжает, ни секунды не раздумывая: — еще тогда, в первую настоящую встречу около круглосуточного магазина. «Почему ты никогда не танцуешь и всегда носишь с собой большую упаковку апельсинового сока?». «Потому что у меня неправильно работает сердце и от танцев мне будет больно, а апельсиновым соком таблетки запивать веселее». «Круто. От тебя пахнет вишневой жвачкой и мылом, мне нравится». — Ты не удивился. И не стал меня жалеть. Тебе было безразлично, что я болен. Тогда я понял, что не смогу не полюбить тебя, потому что впервые я встретил человека, который не стал воспринимать меня, как мою болезнь. И ничего между ними не меняется: Чимин уходит, но всегда возвращается, потому что знает, что Юнги ждёт, но никогда не пойдет следом. А другого и не надо — пусть только всегда будет рядом.