.
17 сентября 2022 г. в 22:34
Он обещал защищать сестру, вести её к свету, к поверхности — а привёл её за руку в место греха. В дом удовольствий, срамных и постыдных. В дом, где умирает скромность.
«Я покажу тебе кое-что, Кушель».
Что угодно, чтобы не сказать — "сестра".
Кенни ведёт Кушель по узеньким коридорам, а та заглядывает в бесстыдные комнаты, не прикрытые дверями, с интересом смотрит на разные тела, сталкивающиеся, трясущиеся, хлюпающие.
А он ведёт сестру мимо, мимо, мимо…
Большая комната. Такие же тела, почти не имеющие лиц — лишь маску то ли боли, то ли невыносимого наслаждения. Но тут их больше, гораздо больше. Похожие на змей, свившихся друг с другом, не знающих, кто кого трахает, да и не желающих этого знать.
И брат с сестрой посреди этого сплетения. Почти в самом его солнце.
Их лица совсем близко, а дыхание одно. С непониманием и надеждой смотрит тощая Кушель в прозрачные глаза брата. Одними пальцами он берёт её за подбородок.
— Может быть на поверхности и есть какие-то правила. Но нас они не достанут. Не здесь.
Он нагибается, чтобы поцеловать её, а Кушель и сама тянется, как к свежей воде, как к хлебу, что ещё не успел высохнуть. Она ждала, долго ждала, смотрела на него украдкой издалека, поколачивала иногда. Один он у неё остаётся теперь, ястребок её, ворон, самый близкий, самый тёплый. Не успевший засохнуть и задохнуться.
Их губы не просто соприкасаются. Их страстные поцелуи кажутся почти целомудренными в этой комнате греха. Брат целует сестру, но теперь это не грех — чудо, что это взаимно.
— Мы в чёртовой канализации мира. Даже не люди. Почти плесень. Мы можем трахаться с кем захотим.
— С кем захотим, — получается лишь выдохнуть у Кушель. Грубые руки Кенни дёргают её и разворачивают к Кенни спиной. А ей и нравится. А этого она и желает.
Кенни прижимает её к стене лицом и плоской грудью, обхватывает мозолистыми руками страстно и жёстко. Необратимо.
А Кушель откидывается назад, к нему, под музыку тел, под музыку грязной любви, стучавшую в ушах сердечным ритмом.
— Ты хочешь этого, родимая? — слышит шёпот грубого голоса.
— Хочу, — почти плачет от эмоций девушка. — Очень хочу.
Ничего не отвечает ей Кенни. Движения его красноречивей, ладони его на сестриных уже оголённых бёдрах многозначительней.
— Нет, — говорит вдруг пока что дева. — Нет, Кенни. Не так.
Кушель, смелая и прямая, поворачивается лицом к нему, в глаза глядит, такие же как у неё, но всё ещё отчего-то интересные ей.
— Я хочу видеть твоё лицо.
Кенни смеётся довольно, как лоснящийся, не знающий голода кот, и тянется к ней. Они смеются друг другу в губы как безумные. И никто их не видит. Никто не остановит. Не выйдет остановить — они неотвратимы.
— И ты видишь лицо. Ты довольна им?
— Всегда была.
Снова поцелуи, снова задранное платье — теперь верно, на равных. Крепкие, надежные руки подхватывают, удерживают, сжимают худенькую Кушель, а она чувствует боль где-то внизу, ту, которую почти не замечает, ту, которую почти ощутила однажды ночью в одиночестве, в попытке занять пальцы.
Со своим братом она теряет последние остатки девственности, и это кажется ей таким верным.
Кружит голову и заставляет задыхаться.
У него было много женщин и товарищей. У неё есть только он сам. Брат, любовник, учитель.
Целует она его губы, сама наращивает темп, сама обхватывает бледными ногами и не отпускает. И не отпустит.
Незамеченные в общей комнате бесстыдства, одни из многих, они дышат друг другу в раскрасневшиеся шеи, цепляются друг за друга, как утопающие — в грехе утопающие — и не знают, что совсем мало времени пройдёт, и дедушка их умрёт; и оголодают пуще прежнего; и придётся Кушель отдаваться кому-то кроме брата, кому-то чужому за лишние гроши; и родится у неё сын — чистый Аккерман, чистая до поры до времени душа.
Они пока не знают — но это неотвратимо.