Часть 1
2 ноября 2022 г. в 19:40
— Мари, а знаешь ли ты, что большую часть информации о мире человек получает через зрение?
О, она знает.
— По разным оценкам от семидесяти до девяноста процентов. Хорош разброс, а?
По ощущениям иной раз все сто.
— Дальше идёт слух, но даже шестнадцать процентов против семидесяти не кажутся чем-то серьёзным.
Это правда, иногда она его даже не слышит, но прекрасно понимает, о чём речь — читает слова по сухим губам.
— А что потом? Осязание, может быть.
Вполне возможно, ему лучше знать — без очков он не видит дальше собственного носа, а большую часть звуков должны заглушать крики его собственных мыслей.
— Обоняние последнее? Иронично, ведь если рассуждать логически, обоняние и вкус должны быть более базовыми чувствами. В конце концов, хеморецепция — самый древний метод ориентироваться в пространстве.
Наверное, тем, у кого обострены вкус и обоняние, легче, им не приходится терпеть постоянно.
— Мари, ты слушаешь?
Она коротко кивает и вежливо улыбается. Времена ученической юности уже прошли, но она всё так же внимательно следит за каждым его движением. Единственное, что изменилось — теперь она может смотреть на него немного спокойнее, видеть чуть больше.
Нет ничего ужасного в том, чтобы влюбиться в кого-то из школы, но одержимость в какой-то момент начала пугать её. Видеть его каждый день — и радость, и наказание. Он перед глазами всегда, и на уроках, и после них, когда Мари крепко зажмуривалась. Его образ удивительно подробный, от туманного взгляда через захватанное стекло, до распоследней ниточки, небрежно торчавшей из шва на плече куртки. Такой идеальный, растрёпанный самым продуманным способом, привлекательно-странный, со смелым чувством юмора. Его было так много, что иногда хотелось выцарапать себе глаза, лишь бы он оставил её в покое хоть ненадолго.
Обострённое зрение играло с Мари злую шутку, а теперь оказывает величайшую услугу. Всё дело в восприятии и опыте. С кем бы она ни начинала встречаться, каждый заслонял для неё собой весь мир. Она сама не желала видеть ничего, кроме избранника, и именно это было причиной, по которой они расставались. Только спустя годы Мари научилась пользоваться своим даром и проклятьем, подмечать то, что скрыто от других. Теперь, обращая на Штейна, свою первую любовь, свежий взгляд, она цепляется за то, что раньше казалось совершенно неважным — то, как медленно он закрывает глаза, пытаясь сморгнуть очередное помутнение, как останавливается на выдохе, раздумывая, стоит ли вообще вдохнуть снова, как в редкие моменты его руки сотрясает едва сдерживаемый тремор. Иногда он откровенно разваливается, осыпается, будто кусок отпадает от глинобитной стены вместе со штукатуркой, разбивается в крошку, оставляет после себя причудливую щербину. А где одна, там и вторая.
Сам Штейн не помогает делу, ковыряется в собственных трещинах, прокручивает болт в голове, накручивает на резьбу непослушные извилины. Одному ему известно, больно ли это, но определённо должно быть. А он крутит и улыбается — «винтики разболтались».
На его фоне никто не выглядит странным, может быть именно поэтому он одинок. Уважаемый, но не желанный. Не без причины Спирит в конце концов разорвал их партнёрство, лишил Штейна хоть какого-то подобия близости. Он не нуждается в романтических отношениях, говорит, что не умеет любить, не понимает привязанности, но именно контакт, физическое присутствие, тактильные ощущения вызывают в нём самый яркий отклик — это Мари видит даже одним глазом.
И когда он медленно сходит с ума, лучший способ вернуть его — прикоснуться. Погладить напряжённые плечи, поскрести ногтями пепельно-серую голову, обнять крепко. Крепче, так сильно, словно пытаешься переломить. Штейну не привыкать, он сам годами рвал себя на части, а затем собирал, сшивал грубыми стежками. Кто знает, чего он этим хотел добиться — пытался скроить лучшую версию себя, или из праздного любопытства дразнил самое развитое чувство.
Мари не хочет видеть лицо Штейна, когда прижимается к его груди, обхватывает руками, боится, что не сможет спокойно выстоять против него, серьёзного, взволнованного, смеющегося, безразличного — не имеет значения. Кто угодно скажет, что он бледный и бесцветный, но за мутной дымкой внешнего есть бесконечно разноцветный калейдоскоп сумасбродства, головокружительный, утягивающий прямо в себя, навстречу мерцающим припадкам, от которых не оторвать взгляд до тех пор, пока мозг не изжарится до черноты, как забытая на раскалённой сковороде яичница. К чёрту эти семьдесят процентов, безумие не вползёт через глаза, если они будут закрыты.
Штейн не сразу возвращает объятие, пока Мари медленно скользит ладонями по его спине, пытаясь хоть на полшага приблизиться к тому, как он ощущает мир. Ткань между ними делает её совершенно слепой.
Кожа кажется тонкой и хрупкой, как рисовая бумага, даже нити, соединяющие её, в разы крепче. От каждого прикосновения короткая колкая боль удара статического электричества, будто он и правда лоскутный кадавр, оживлённый молнией в ненастную ночь. Во рту пощипывает, разница в росте как никогда сбивает с толку, он рушится прямо в руках. Всё это время, пока говорил умные вещи, ставил учеников на путь, по которому сам идти не планировал, отпускал колкости, он едва держал себя вместе. Один, в отчуждении, в, как он сказал бы сам, камере сенсорной депривации, в которой вместо покоя и тишины ждёт только погружение в тревогу и тоску. Глубоко, до судорог, до воды в лёгких, до высочайшего давления, которым как пятой титана сплющит в бессильный блинчик даже самых стойких.
Теперь всё будет иначе, теперь Мари рядом, поможет вынырнуть, соберёт всё, что уже потеряно, и не даст упасть тому, что надтреснуло, аккуратно замажет каждый разлом, даже если на это уйдут годы. Потому что уважает нестандартный гений Штейна. Потому что не может оставить в беде товарища. Потому что сохранила юношескую иррациональную влюблённость в экстравагантного жестокого чудака.
А может быть, Мари тоже заразилась безумием — она не может сдержать искреннюю улыбку, когда видит его странно свежим однажды утром. Он сжимает в руке пачку сигарет, мнёт, а затем швыряет её куда-то прочь. Вместо дурной шутки Штейн приветствует Мари чистым уверенным взглядом, вместо колких искорок безумия в его глазах кисло-сладкое шипучее озорство. Всю жизнь обострённое зрение было для Мари пыткой, но сейчас она рада, что может видеть хотя бы одним глазом.