Замигает свет

В этой квартире, переделанной из бывшей дворницкой, ужасно холодно и неуютно. Оля здесь не живёт, но ради него… От того, что кто-то что-то делает ради него, у Серёжи перехватывает дыхание. Даже если это всё ещё Волкова. Та самая Оля, у которой злые глаза загнанного волчонка, что не сдастся живьём, у которой по-мальчишески поджарый живот и крепкие мышцы, Оля, у которой теперь мозоли от оружия и стёртые ноги от берцев. Эта Оля всё ещё любит его, встречает на вокзале — летит в объятия, высокая, в зимней форме, прижимает к себе, отчитывает, что Разумовский так и ходит в кроссовках, и Серёжа не может признаться ей, что потратил деньги на подарок, надёжно спрятанный на дне полупустой сумки. В этой квартире холодно и неуютно, и Оля, всучив ему старое шерстяное одеяло, намывает пол мыльной водой, моет стены и даже потолок. Оля находит старую-старую ёлку, ещё от бабушки, и игрушки — стеклянные, советские. Даже старенькая гирлянда с лампочками появляется откуда-то из не разобранных толком коробок. Оля даёт ему кисточку и тюбик зубной пасты, чтобы расписать окно. Оля добегает до какого-то некрасивого магазинчика, притаскивая оттуда что-то на салат — единственный на новогоднем столе, за исключением жареной картошки — и гору сладостей. Разумовскому хочется заплакать от того, что здесь, в сером, холодном Питере его всё ещё ждут. Что он кому-то важен и нужен. Что кто-то слушает о его безумном проекте соцсети, хотя, очевидно, ничего в этом не понимает, и рассказывает дурацкие казарменные истории, от которых почему-то смешно до слëз. У Разумовского мёрзнут руки, и он сует их в карманы волковского «гражданского» пальто — они встречают новый год на Дворцовой площади, пьют прямо из горла дешёвое невкусное шампанское: кислое, горькое и колючее, но всё же волшебное, и кажется, если они друг у друга есть, значит, всё у них обязательно сложится, и мир ещё покорится двум нищим сиротам. И почему-то Серёжа целует Волкову, хотя, в общем-то, никогда не думал о ней в таком ключе. Он вообще ещё ни о ком не думал в подобном смысле — но Ольга не удивляется, только смотрит в глаза внимательно, от силы секунду, а потом, мотнув головой, отчего косички смешно прыгают, лезет обниматься, покрывая лицо поцелуями — почти по-детски невинными. Они успевают замëрзнуть до клацанья зубов, вернуться домой, доесть все сладости, сжечь целую пачку бенгальских огней, выпить ещё бутылку креплëного вина, прежде чем обессиленные валятся на единственную в этом доме кровать. — Оль? — М? — сонно бурчит она. Сергею хочется к ней прикоснуться. Обнять её, притянуть ближе. В полумраке не получается её поцеловать, тело будто не слушается, губы утыкаются то в щëку, то в подбородок, то в нос. Волкова хихикает, поворачивает голову так, чтобы было удобно, и подлезает ладонью под спортивные штаны Разумовского. Ему невыносимо стыдно, но он млеет от горячих ладоней, нежно, даже бережно поглаживающих его, неспешно и ласково изучая. Жарко. Сергей неловко прикасается к животу подруги, поглаживает, опускается ниже, не прекращая целовать. Волковой хорошо — она хотя бы анатомию учит, правда, пока только до мышц дошла, а вот сам Разумовский не сильно в курсе особенностей строения женщин. Ольга дышит часто и тяжело, отводит бедро в сторону, мягко направляет его руку, без слов подсказывая, как сделать лучше, Серёжа прикрывает глаза, отдаваясь новым ощущениям: его тело будто слишком хорошо знают, Волкова уверенно, в правильном темпе двигает ладонью, точно так, как Разумовский сделал бы сам. Он не выдерживает первым — закусив губу, с сдавленным всхлипом изливается в ладонь подруги, крепко зажмуривает глаза, ощущая, как пылает лицо. Хорошо, что в комнате практически темно, только старенькая гирлянда мигает лампочками на ёлке. Ольга доводит себя до оргазма сама, крепко сжимая пальцами запястье Разумовского. Он осторожно поворачивает голову и касается губами её виска. — Ты такая красивая, — шепчет он, и ни капли не лжёт: длинные ресницы в полумраке отбрасывают мягкую тень на лицо. Всё остальное может подождать.