Такой же

***

Игорь лежал в трёхдневном снежном горбу, прикрывавшем ржавый каркас из арматуры с пеленой мёртвых листьев и иголок, обнимая прилипшую к его пальцам скипидарную бутылку и неспешно похрапывая. В паре метров от его едва прикрытой снежным покровом ноги пищал и гудел металлодетектор. Он менял высоту своего нежного роботоподобного писка, то удаляясь от груды брошенной утвари, то приближаясь к ней. Катамаранов заворчал и заворочался во сне, и купол снега шелохнулся. Гудение замолчало, но вскоре возобновилось, когда Инженер рассмотрел внезапно дёрнувшуюся конструкцию и пришёл к выводу, что ему, как обычно, показалось. Лежавший в снегу видел — вполне буквально — десятый сон. Он запоминал все свои сны достаточно хорошо, и уже во сне подумал, что это явившееся перед его глазами выдуманное место он много раз видел. Его уносил какой-то поезд, мчавшийся через пропасть, и он задумчиво сидел в пустом закрытом купе, уставившись на проносившееся в окне туманное ничто. На верхней полке прирученная им лиса в каске ела полевую мышь и пофыркивала, и он решил погладить её хитрую треугольную морду. Тут в дверь постучали и без отклика вошли. — Игорь, ну зачем, сколько ты здесь уже лежишь! — воскликнул Лапушкин, разгребая руками снег. Откопал его уже по грудь: повидавшая жизнь каска была, как обычно, набекрень, заснеженные усы и губы с хулиганской кокетливостью смеялись. — Ты же простудишься! Бешеный… Инженер оттёр снег с его губ и принялся откапывать его дальше. Катамаранов невнятно пробормотал, что лежит тут уже давно, свернулся калачиком и захрапел громче. Друг выпрямился и окинул его осуждающим взглядом через перевязанные изолентой очки. — На стройке все тебя ждут, между прочим, волнуются… И Жилин, и Зинка, и даже Раис — Особа моя! Не открывая глаз, тот махнул рукой и произнёс непечатное слово, отражавшее его безразличие. Ему было наплевать, кто там за него беспокоится; гораздо важнее было досмотреть остросюжетный детектив с ним в главной роли. Кто бы вошёл в ту дверь? Он не увидел лица и теперь гадал, что бы выдумало его подсознание. Может, снова его злого двойника, героя многих сновидений? — Ну ждут так ждут, подождут йщё… — И я, ну, за тебя волнуюсь тоже. — Иннокентий присел на корточки рядом, сложил руки на коленях и загрустил. Он был похож на обиженного ребёнка, которому что-то, что он заслужил давно, пообещали, но не сдержали своего слова. Он не то что просил Игоря быть осторожным — умолял, разве что только не плакал. Если бы не волновался за окаянного, но дорогого сердцу товарища, не пошёл бы на стройку, не допрашивал бы Жилина, не пытал бы Раю расспросами, вдруг он снова таскает их холодильники в НИЯ. И так говорит о нём слишком часто на свиданиях; да как тут, думает, не говорить? То в трубах валяется, то с лисами шляется, то пугает его в темноте до полусмерти… — Эх, ладн. Уговорил. — Игорь поднялся без его помощи и похлопал его плечу. — Ты как, не отмёрзло у тебя ничего? — Не, руки, ноги — сё в порядке. — Игорь пошевелил конечностями, чтобы убедить его в том, что всё идёт по плану. Из потеплевшей руки соскользнула бутылка и мягко приземлилась в снег. Он поднял её и положил в глубины ватника. — А уши? — С ньми тож нормальн сё. — Ну, знаешь, — Инженер стянул с него и так на честном слове державшуюся каску и осмотрел их, хотя в надвигающихся сумерках с видимостью было дурно, — лучше перестраховаться, чем не очень. Вроде в порядке. Не шумит? — Катамаранов покачал головой. — Ну, поехали? У меня тут рядом машина стоит. — Ща, ськунду. — Катамаранов нагнулся, закряхтел и достал из-под снега несколько цветов. — Держи андырсноуньки! — Это мне? — спросил Инженер, принимая цветы. — Спасибо… — Он смущённо поднёс их к своему лицу, вдохнул их холодный запах, и будто бы обида на строителя растаяла. Через несколько минут они уже сидели в машине, катившейся по пустынному шоссе, — и только когда Игорь оказался в тепле автомобиля, его начало трясти от холода. — Сейчас, сейчас, доедем, отогрею тебя… — приговаривал Кеша, выворачивая печку на максимум, а сидевший рядом с ним всё ещё боролся с ознобом, зажимавшим его тело в тиски и никак не хотевшим разжимать обратно. — Нельзя с собой так, ну… — Знайшь, Кех, сё обычн не так плох. — То ли чтобы подтвердить, то ли чтобы опровергнуть эти слова, Натальевич чихнул так зычно, что заболело в горле. — Знаю, знаю…— Инженер свернул во двор, остановил машину и выбрался наружу, держа в одной руке игорев букет. Открыл ему дверь и повёл на этаж, придерживая за плечо. Ключи звякнули в замке; Катамаранов вбежал в квартиру и плюхнулся на банкетку лицом вниз, бутылка выкатилась из куртки, не разбилась. Дверь за Инженером захлопнулась. Секунду он смотрел на друга, соображая, что нужно предпринять дальше. — Чайник… Да. Чай поставить. И ванную тебе нали — устроить. И поесть. — Нь откажусь. — Натальевич всё ещё подрагивал, но выглядел уже не так бледно. Инженер налил полную ванную горячей воды, проводил Игоря, стащил с него ватник и принялся снимать с него майку, как чужая рука его остановила. — Отверньсь, — выдохнул Катамаранов, и Лапушкин послушно уставился на дверь, хоть слова друга не были ему вполне понятны. Всё-таки, Игорь не из тех, кто стесняется хоть чего-либо. Он скрывал от Кеши то, как иногда после долгого лежания на холоде по его торсу и ногам расползались синие и чёрные пятна и волдыри. Никакого вреда здоровью они собой не представляли, но он не хотел, чтобы Кеша беспокоился из-за них. Или чтобы он посчитал их омерзительными. В этот раз обошлось без отвратительных отметин на теле. Игорь разделся, залез в ванну, и вода поползла чёрными кругами от центра к краям. Инженер положил на раковину полотенце, мочалку и свежее дегтярное мыло, выбежал в комнату, схватил из шкафа чистое бельё, старые джинсы и свитер, положил их туда же. — Вот тебе всё, что нужно, н-ну, если что-то ещё захочешь, ты просто позови, я дверь не закрываю, — торопливо говорил он и не смел повернуться к Игорю лицом. — А твоё я сушиться полож — поставлю. — Пасиб, Кеш. Ты лучший. Он во второй раз за день смутился. Казалось бы, такие обычные, простые, ожидаемые слова. Но Кеша всё равно забормотал в ответ: «Д-да не стоит» и устремился хлопотать на кухню. Натальевич тёр лицо мочалкой, пока не почувствовал, будто с него, словно с таёжной афозии, сползает кожа. Всё что угодно, только бы наконец прогреться и отойти от бесчувственности, которую так противно испытывать в сознательном состоянии. Ненадолго окунулся в воду с головой, чтобы услышать, как она гудит ему свои секреты и отдаёт тепло. Он встал, намылил мочалку и начал так же старательно растирать всё своё тело, опустился в воду и снова поднялся. Мимо проходил хозяин квартиры, хотел что-то спросить, но Игорь спросил его о другом через полуоткрытую дверь: — Кех, йди сюда. Вродь же сё в порядке? — Строитель повернулся к нему спиной как на медосмотре. Иннокентий изучающе разглядывал его спину, будто бы он одновременно был и врачом, и искусствоведом, которому позарез нужно было разгадать секрет скульптуры его поджарого тела. Обошлось без укола дурацкой зависти, такого обычного в этой ситуации. — Всё хорошо. Только вот… — Затянувшаяся пауза. — Синяк у тебя на мягком месте. — А-а, ну, эт не страшн. Эт я на бетон неудачн приземлилс. — Катамаранов выдернул из ванны затычку и осмотрел кафель. — Как эт ты без коврика? Подскользнёшьс ж сам. — Да я как раз и подскальзывался, и падал тем самым местом. Я либо забываю купить, либо в магазине нет ничего, — оправдывался Иннокентий. Принёс табуретку, чтобы Игорю не пришлось стоять на мокром. — Дай я помогу, тебе ещё одного синяка не хватало. — Взял за плечи, усадил. Посмотрел на друга сочувственно и нежно. Хотелось заботой отплатить за все те разы, когда Катамаранов его спасал. Пусть это было случайно, пусть ничего тому не стоило. Но было же. — Спасиб, Кеш. Хошь, я те сам коврик сделаю? Из тряпочек. — Из тряпочек? Можно-можно, — задумчиво промурчал Иннокентий, пока теребил полотенцем чёрную игореву чёлку. — Я ж сам могу, Кеш. — Ты так сможешь, что потом с тебя будет по всей квартире капать, ну, стекать, — возмутился он. — И то правд, — ответил товарищ. Никакой боязливо ожидаемой неловкости не последовало, и Лапушкин насухо обтёр всё его тело. — Мож, ты мя йщё и оденешь? — издевательски спросил Игорь. — Та я шучу, шучу. — Мне не сложно, я и одеть тебя смогу, ну, если хочешь. — Ох, ладн, — мужчина встал с кривой на одну ножку табуретки, — мне к твоим услугам не привыкать, видьмо. Ток ты мя забалуйшь совсем. — Так, что ты в лес не захочешь уходить? — Ну, эт мы посмотрим. — Я тебя так забалую, что ты ко мне каждый день проситься будешь, ну, погостить, чаю с пирожными выпить, — Иннокентий подмигнул и улыбнулся. Игорь отвёл глаза. Какой-то он стал совсем другой, но сразу же сменился на себя прежнего, весёлого и бесшабашного. Кеша же не знает, что бьёт по больному, и знать не должен. Друг молча надел на него белье и джинсы, и Игорь чуть не пошутил на тему того, что ещё могло бы отмёрзнуть, пока он валялся в сугробе, но решил не усугублять и так плачевную ситуацию. — Какой же ты красивый, — как снег на голову сказал Кеша и пощупал бицепс на его руке. — Мне бы так. — Грустно улыбнулся. — Мх, ну, на стройке работать — эт те не в лабораторьи весь день сидеть, — он, озадаченно тушуясь, склонил голову и почесал затылок. — Но ты тож… — Положил руку ему на плечо и посмотрел на него с непонятной хитростью. — Собой недурён. Подобный «ритуал» был у них заведён давно: Инженер делал комплимент его внешности, друг отвечал, что сам он тоже хорош, но в этот раз прикосновение руки все нарушило, если не испортило. Главное — тайно любимый человек смотрел на него как обычно, большеглазо и просто, что никак не вязалось со страшной, пробуждённой этим жестом бурей. Инженер обернул его волосы в другое полотенце, потому что от фена Игорь категорически отказался; через несколько минут пригласил на кухню. — Я картошку пожарил, с грибами, — Лапушкин достал скатерть и накрыл на двоих. — Не подболотники, конечно… Но есть можно.

***

Во сне Игорь бормотал, вскрикивал и клал руку на Кешино плечо, а он аккуратно отстранял его ладонь, боясь разбудить. — Уважаймые граждане, поезд Катамаранывск — Мысква отправляется с дьвятой платформы в шесть чьсов десьть минут… Правда, когда сосед больно ударил его в живот, Лапушкин его разбудил. — Пр-р-сти, Кех. Больш не буд. — И Игорь завернулся, как в блин, в своё одеяло и всю ночь спал довольным, тихим сном. На следующее утро Инженер побрёл на работу и перед тем оставил на тумбочке записку: «Горя, Суп на плите, Лекарства на столе, Буду поздно.» День на работе выдался черт знает какой: Стажёр пренебрёг техникой безопасности и чуть не обжёг глаз кислотой, как назло с часу на час должна была прийти проверка — и пришла. Пришлось отдуваться с объяснительными и перечитывать инструктаж. Пока Лапушкин маялся от чужой халатности, Игорь от безделья переделал по дому все дела, какие только мог, и придумал ещё несколько: перемыл две тарелки, починил кран, устроил пыльным поверхностям влажную уборку, нарезал лимон, съел пару долек и остатки закатал в баночку, выпил куриный бульон; наткнулся в коридоре на гантели и поднимал их, пока руки не стали сладко побаливать. Эта приятная боль соблазнительно путала его мысли. Он так и не переоделся в своё и, наконец-таки сняв Кешин свитер, вдохнул мешанину запахов пота и ещё не выветрившегося чужого одеколона. Ему казалось, что он поступает неправильно, но мозг сам собой приклеил к глазам картину, как Инженер снимает с себя одежду, манит его к себе и между поцелуями сдирает с него майку, и Игорь содрогнулся от собственной безнравственности. Встряхнул головой, постарался прогнать видение, но ничего не вышло. Тело слишком послушно отвечало на все его грязные помыслы. Как собака с цепи сорвался, проклинал он себя. Он разделся догола и долго рассматривал себя в зеркале, особенно часть тела, из-за которой стало страх как совестно. Надо бы как-нибудь разрядиться, подумал он, но эта идея вызвала у него ещё большее отвращение, и он решил к ней не возвращаться, как бы ни хотелось. Оделся в высохшее, развёл в горячей воде немного стирального порошка, закинул туда свитер, джинсы и бельё и принялся за дело. Голова гудела и трещала, но он смыл с чужих вещей все запахи и соблазны и повесил их сушиться. Порылся в шкафчике с лекарствами, хотя сам не знал, что ему нужно. Может, стоит позвонить Иннокентию на работу и спросить? Эта мысль тоже показалась не очень разумной. Он с треском захлопнул дверцу, завернулся в одеяло с головой и попытался уснуть. Спалось плохо. Перед глазами всё ещё мелькали образы, от которых он хотел избавиться, и он вскакивал с кровати, когда понимал, что это сон. Несчастный решил всё-таки позвонить Кеше. — Игорь, я очень занят, — на фоне было слышно, как кто-то ссорился, и Инженеру пришлось прикрыть микрофон трубки ладонью и прикрикнуть, чтобы прекратили. — Мне нужн снотворное, Кеш. Оченно. Мне прям сывсем плох. — Учёный посмотрел на часы. — Игорь, сейчас всего час дня. — Катамаранов молчал, и, чтобы не затягивать разговор, Инженер сдался. — Ладно… Выпей полтаблетки нифурисульфана, такой, в синей упаковке, кажется, на верхней полке. — Кеша устало потёр переносицу: ему самому не верилось, что сейчас только лишь обеденное время. Несмотря на еженедельные инциденты, Инженер любил свою работу. Она давала жизни смысл не только потому что была полезной и интересной головоломкой, но и благодаря верным товарищам, помогающим пережить рутину в виде проклятых отчётов, инспекций и пятилеток за три дня. Правда, из-за стажёрских злоключений пришлось задержаться сверхурочно, что его растревожило: на вечер у него было назначено свидание. Погнал в «Бирюзу», по пути купил цветы и опоздал на полчаса. Раиса сидела на их обычном месте у окна, высматривала его и помахала рукой, когда заметила. — Моншер Иннокентий, ну не стоило, — сказала она и прижала красные розы к белому платью. Накрашенные таким же красным губы сложились в подобие улыбки, и он опустился на стул напротив. В заведении было пусто, казалось, даже официант отлучился, но, как только Инженер спросил её, что она будет есть, он материализовался у вешалки рядом с их столиком. Не спрашивая заказа, он откупорил неподатливую бутылку шампанского и поставил на столик два бокала. — За мой счёт, Кешуль. Сегодня вообще всё за мой счёт. — Хорошо. — Он не стал возражать, разлил шампанское по бокалам. — А с чего так? — Премия, — Рая пожала плечами. — Угощайся. Инженер заказал себе отбивные без гарнира, Раиса — «Мимозу» и бутерброд с красной икрой. Она взяла его за руку и сжала в своих ладонях. — Нам нужно поговорить. — Учёный посмотрел в уставшие голубые глаза заместительницы НИЯ. Лепестки искусственного цветка в её волосах помялись, и мужчина кончиками пальцев их поправил. — Н-ну, если надо, то конечно. Только давай сначала, ну, покушаем? — Разумеется, — ответила Рая и отпустила его руку. Они чокнулись бокалами, и он уже поднёс бокал к губам и услышал запах пузырьков, но вспомнил, потому что по-настоящему забыл: — Я тут вспомнил, Рая. Я за рулём. — О… — Как-то разочарованно сказала она и выпила. — Ясно. Инженер позвал официанта и заказал чай. Когда они поели, Раиса начала: — Кеша, сколько мы уже встречаемся? — Полтора года, п-пожалуй. — Полтора, — повторила Раиса. — Для тебя это долго. А для меня… Не очень. — На улице уже начинало заметать. — Я люблю тебя. Но я… — Ты нашла другого? — Я нашла, — она наклонилась над столиком и сказала тихо, — женщину. Нам хорошо друг с другом, Кешуль. Она умеет слушать — и слышать. Пожалуйста, давай расстанемся как цивилизованные люди, а? Инженера как обухом по голове ударили эти слова, и он пробурчал только лишь: «Вот это сюрприз…». — Я ж не зря говорю про «слушать». Хотя бы даже эти цветы, Кеш. Не надо на меня тратиться. Я же просила. — Н-но я могу исправиться, перестать… — Я просила много раз. Я устала, Иннокентий. И ты тоже, готова поспорить. — Она бросила взгляд на букет, последний символ их чувств. Да, Рая была права. Он любил её своей обычной любовью, которая неслась, и торопилась, и тратила деньги на то, что его особе не было нужным и заставляла чувствовать вину, пускай и не со зла. Разница в зарплатах — в пользу Раи — только усугубляла положение. — Мой тебе совет: начни с кем-нибудь всё сначала. И разберись в себе. Ну, мало ли, вдруг что-то о себе узнаешь. — Ты бы это сказала, будь на моём месте кто-то другой? — спросил он сдавленно и выпрямился на стуле. — Сказала бы, конечно. Всем нам нужно в себе разобраться, к сожалению. Но тебе, такой, как там про тебя говорят, «натуре чувствительной и робкой», особенно. — Она вздохнула. — Будешь, конечно, страдать, плакать, думать, зачем это свалилось тебе на твою светлую голову, но потом как-то свыкнешься. Главное — не пытайся лечиться. — Ты так говоришь, как будто пробовала. — Иннокентий пытался прочесть на её лице особо садистское издевательство, будто бы чудом Раиса знала, какие на его совести были «грешки», и до него не сразу дошло, что она говорила вполне искренне. — Я видела одного, который лечиться пытался, а потом мне с ним нянчиться пришлось. Он ещё ко мне сватался. — Она говорила с таким остервенением, что, посмотрев на себя со стороны, не поверила бы в то, что посмела сказать такое о начальнике. Видимо, алкоголь ударил в голову. Раиса только сейчас позволила себе вслух заявить, как же это было ужасно — знать, до чего Ипполит Аркадьевич себя довёл, и выхаживать его, до сих пор травмированного сроком и не знавшего — из-за страха — любви к мужчине много лет. — Это же не какие-то маргиналы, Кешуля. Вот тот, между прочим, очень уважаемый человек. — Она допила шампанское из его бокала. — Насколько уважаемый? — На городской стене почёта висит, — уточнила. — И да, ты его лично знаешь. Ты почти их всех лично знаешь. — Она замолчала и уставилась на посуду. — Ты только если руки на себя наложить соберёшься, ко мне не обращайся, с меня все взятки гладки. Обратись, вон, к Игорю своему, он всё поймёт, поможет. В смысле, отговорит, а не то, что ты подумал. Иннокентий встал. На мгновение она впилась в него горящим взглядом, но тут же рассмеялась очень громко. Подошёл официант — убрать со стола. То ли в учёном завелась паранойя, то ли Рая правда разгадала его секреты. Иннокентию ничего не оставалось, кроме как кивнуть и попросить счёт. — Не обижайся на меня, Кешенька. Просто вот как в жизни бывает. — Я не обижаюсь, — он сказал, чуть не глотая слёзы, надел пальто и берет, вытащил из кошелька десятирублёвку. — Тебя подвезти? Нет? Ну хорошо. Увидимся. — Он вложил банкноту в её ладонь, отошёл и обернулся в последний раз. — Знаешь, Раечка, я очень тебе завидую. Метель разбуянилась и ни на секунду не хотела перестать сыпать свою белую пыль. Сыпало даже похлеще, чем пару дней назад, когда Катамаранов от голодного отчаяния схоронился под её холодным одеялом. Инженер вёл машину. От злости на издевающуюся погоду, на свою трезвость, на Раю — особенно на последние её слова — хотелось разбить окно, хотелось орать и выть, хотеть просто приехать домой и наябедничать Игорю, как плохо с ним обошлись. Самым ужасным было, конечно, то, что он правда искренне, чёрно-белой завистью, ей завидовал. Она посмела. Она послушалась себя. Она находилась в гармонии с собой. Она поедет на такси к своему любимому человеку, и ей плевать, кто что думает про её любовь. И её возлюбленной было плевать, хотя она, как известная телеведущая, рисковала многим. Как же он устал от зависти. Инженер по приезде домой увидел, как взлохмаченный Катамаранов тискает рыжего кота, приволочённого с улицы, потому что никто его больше не кормит, и как-то расхотел жаловаться и портить милейшую бытовую картину, но настроение оставалось мрачным. Присоединился к нему, вяло почесал за котовьим ухом и удручённо выдохнул. — Што, водылаз, на работе завал? — Да и в личной жизни не сказать чтоб здо́рово. — Ушла? — спросил Катамаранов и взял кота на руки. — Ушла. К женщине. — Ох, Кеш, ты б знал, скок моих особ уходьло к женьщьнам, не поверил бы. — Я думал, тебя вот это всё, — Кеша многозначно пожестикулировал руками, — не интересует. — Иньтьрисуе, как ж, — игорева речь становилась всё страннее и страннее. — Я, мож быть, ловьлас похуж тя, мож, у мя их сотни было. — Зажмурился, уголки губ поползли вверх, и сам он напоминал хитрого, потрепанного жизнью кота. — О, скок их было и как они были хроши… — Игорь… — Учёный прислонил ладонь к его раскалённому лбу. — Игорь, ты бредишь. — Эт ты прост ничо не знайшь обо мне, Иннокеш. — Тебе сначала температуру надо сбить, а потом уж… — Кеша достал из шкафа с лекарствами градусник, встряхнул до тридцати шести с половиной и отдал товарищу. — Держи. Вдруг строитель притянул его к себе за галстук; в глазах потемнело, и он явился в загадочный и спешно мелькающий мир и чуть не споткнулся, едва успевал различать образы, был на одну секунду тысячей себя: музыкантом, верховным председателем, завсегдатаем притона, тамадой на свадьбе, бригадиром, физиком-ядерщиком, революционером, курьером — да проще сказать, кем не был, а именно собой, начальником НИИ. А потом кубарем скатился о порог, провалился на верхнюю плацкартную полку и больно ушибся затылком. На противоположной полке сидел, вальяжно развалившись и подперев голову, человек почти точь-в-точь Игорь. Этот Лжеигорь был одет в форму проводника и источал нерушимый, надёжный, вековой холод: всё, чего он касался, обрастало инеем. Он положил другую руку на бедро и начал: — Ну здрасьть. Инженер принялся раздавать себе оплеухи. — Эт не сон. — А что это такое? — Двай спускайся. — Лжекатамаранов сам спустился со своего места, натянул рукава на холодные руки и клешнёй взял спрятавшиеся за одеялом термос и пакет с бутербродами, положил на столик. — Бутербродьки, чаёчьк. Сё, как ты любишь. — А с руками что? — Лапушкин указал на пальцы, ногти которых были покрыты ледяной коркой. — А, эт я так, тьпловой баланс нырушил. Ты не бойсь, тя не заморожу. — Ты какой-то… Не очень-то и Игорь. — Разглядывал его с опаской, но термос и бутерброды придвинул к себе. — Я лучш. — Пересел к учёному, придвинулся к нему, и изо рта полился холодный дым. — Ты мож быть кем угодн, кем захошь. Видел ж ся разным? — В-видел. — Я других Иннокентев убил. Некторых — кода они йщё комсомолами были. Ты мя, конешн, спросишь, за что. — За что? — Сердце Лапушкина забилось чаще, и он испугался того, что может тоже стать его жертвой. — Чуйства у них были, вишь ли. К своим Игорям. Ну а я… Я путьшественник, Кеш. Не слишком эт фамьльярно я? Пожалуй, фамильярн. Я путьшественник, Иннокенть. И я люблю порядок. — Посмотрел на него с вызовом. — Ты один нормальны, кажца. Последний — знаешь, во скок лет призналс? В тридцать. А те щас скок? — Ну, тридцать пять… — Вот-вот. С тобой, пжалуй, переломный возраст пройдьн. — Лжеигорь посмотрел в испуганные карие глаза и медленно снял с него очки, взявшись голой рукой за синюю изоленту. По дужке, а затем и по стёклам растёкся иней, и он положил очки на столик, сложив дужки, стёклами вверх. — Оставайсь здесь, будьшь, кем захочшь. В приступе беспомощности Лапушкин вскочил и попятился к двери купе: заперто. «Я спокоен, я спокоен…» — заклинанием повторял он себе. — Эт пральн, Иннокенть. Волноватьс не стойт. — Лжеигорь встал напротив Инженера, и тот выставил руки перед лицом, ожидая удара, который его вырубит или прикончит, но человек только вытащил из карманов его пальто шерстяные перчатки и натянул их на свои крючковатые пальцы. — Хошь, жизнь снова проживёшь с твойго школьного выпускного? И твоя первая девушка прийдёт на танцы, и вы женитес, и у вас будут дети. — Лжеигорь допрашивал его и дышал ему в лицо ледяным паром. — Нет, не хочу. — Неужто тя сё устраивает в твоей жизни? — Да… Нет, не всё. Но я там на своём месте, и я нужен, ну, коллегам, друзьям, Игорю, особенно Игорю… — Инженер посмотрел на верхнюю полку с его стороны. Он даже не замечал до этого момента, что там спала лиса. — Пожалуйста, отпусти меня. — Ну, раз ты так сильно хошь, — пробурчал Лжекатамаранов, вытащил из кителя нож и провел холодным лезвием по Кешиным губам. Кешины руки действовали быстрее его мозга, и он, сам того не заметив, повернул нож против мужчины и вонзил его ему в грудь. Он очнулся, широко распахнутыми глазами увидел, как занёс над Игорем градусник, словно им тоже можно было убить, и отшатнулся. Игорь так же ошарашенно смотрел на него в ответ. — Я… Прости, мне сейчас такое померещилось, что… — Ничьво, ничьво, — Катамаранов потёр голову: в ней внезапно заныла хворь. Взял у Кеши градусник и сунул под мышку. — Мне иногда такое мерещитс, что прост мама не горюй. Расскажьшь? — Нет, нет, я как будто ничего не помню, — соврал Кеша. — Н-ну, только я кое-кого убил. И всё, больше ничего не припоминаю, — растерянно улыбнулся он. — А-а, ясн. — Натальевич ответил сокрушённо. Ехидные издевательства, признание в убийстве каких-то других, неизвестных версий его просто за то, что они любили Игоря «неправильно», распотрошило, вывернуло похороненное под юношескими слезами воспоминание о влюблённости хоть и не первой, но такой по-зловещему судьбоносной. Он же был подростком влюблён в мальчика, сидевшего на передней парте. Сейчас имени его не вспомнит, проучился тот в их классе год; вспомнит рыжую копну волос, тархуновые глаза, прилизанность и серьёзность на грани фанатизма. Интересно, кто он, где он сейчас? Наверно, вступил в партию и рьяно борется за выполнение норм на производстве. Иннокентий заглядывался. Дружил так, что Игорь иногда ревновал, а тот компанию Игоря лишь терпел: не понимал ни его шуток, ни хулиганств. А иногда и не терпел и делал ему всякие замечания, и Иннокентию приходилось их мирить. Кеша в проявлениях чувств неаккуратен, должно быть, был — а некоторым детям даже большого повода не нужно, чтобы начать кого-то обзывать. А повод был огромный. Когда одноклассники начали дразнить друга, Катамаранов так и сказал: — Не обращай на них вниманья, водолаз. А если тя тронет кто, я им скажу и покажу. И жисть устрою горькую! Се сё слышали? — заорал на весь класс. — Мне мальчики, ну, если что, не нравятся, — очень тихо шепнул Кеша ему на ухо. — Знаю, знаю. У мя к те вопросов нет. — Друг улыбнулся, будто иначе быть и не могло. И Иннокентий взял в свою волю в кулак, разъяснился в чувствах, написав их на бумажке. На целое любовное письмо в стихах.

Тебя молю, хоть это зря, хоть не поймёшь ты чувств моих…

Это была мера отчаянная, и он правда ни на что не надеялся, когда позвал друга на пустой стадион у института и дрожащими руками выудил исписанный, весь в зачёркиваниях-перечёркиваниях лист из кармана. С каждой новой строчкой лицо рыжеволосого активиста темнело. — Лапушкин, это что за письмо Татьяны к Онегину? — Он сложил листок пополам так, будто на нём засели споры сибирской язвы, но позарез надо было сделать так, чтобы никто не прочитал такого постыдного послания. — Ты у Катамаранова такой ерунды набрался? Да… Он продолжает очень плохо на тебя влиять, — прошипел паренёк. — Тоже мне, сын основателей города. И, придя на следующий день в школу, юноша всем растрещал, что в его разбитой губе тоже Игорь виноват. Кешу душила совесть. Его лучший друг пообещал заступиться за него, а тут оказался без вины виноватым. А тому было всё равно; более того, бесстыдное и лживое доносительство оказалось ему под руку, и теперь о водолазе никто бы слова злого не посмел сказать, опасаясь его защитника. — Молодец, Иня, — одноклассник больно ударил его по плечу, — смог за ся постоять. — В следующий раз уже, может, и не смогу, — сказал Иннокентий, умолчав о своих мотивах. — А ты ток позови! Ты ток свистни. Или даже так: ток подумай. Лады? — Лады. Игорь бы правда мог на него «плохо повлиять», но о себе молчал, не надеялся даже, что такой краснощёкий, краснокнижный Лапушкин примет его чувство, а уж тем более ответит взаимно. И пару лет спустя, когда Кеша стал звать девушек на танцы, он выучил в городе все укромные дворы и лесные тропинки, где можно было бы пообжиматься с каким-нибудь смазливым ровесником, который хотел бы от него того же. О, если бы Катамаранов знал их на самом деле! Если бы знал о том, что среди тех юношей, кто шёл за ним следом, были и общественники похлеще того рыжего, и домоседы, и будущие студенты московских вузов. Да, даже в их совсем не миллионном Катамарановске была «плешка», куда он бы мог паломничать — и паломничал. Пару раз в месяц, когда голод по чужим прикосновениям, долгим, нежным, даже почти никогда не ведущим к акту, бушевал, съедал его, сжигал, совсем как голод обычный, и никакие лежания в снегу и прошлогодней листве или экстремальные водные процедуры не помогали. В один неудачный летний вечер от скуки и забавы ради Игорь обошёл полгорода, как его поманили, словно мотылька, огни и звуки танцев. В стороне от сцены стоял, опершись о плакучую иву, его водолаз. — Привет, — испугал его Игорь, старательно перекрикивая надоедливую мелодию. — А де твоя особа? — О, Горя, я не думал, что ты сюда придёшь, — унывавшее Кешино лицо просияло, но тут же на нём отразилось недоумение, и он поправил почти что сиганувшие с носа несчастные очки. — Кто-кто моя? — Ну, девушка, с которой ты танцуешь. — А-а-а, — водолаз ударил себя по лбу и рассмеялся своей несообразительности. — Ну… Не пришла она, забыла, наверно, или заблуди — потерялась. — Катамаранов обвёл взглядом перестаравшегося по части гардероба белорубашного и чёрнобрюкового друга; в этом же наряде он приходил на вручение аттестатов, и снова сердце защемило от привязанности, которую его правильный товарищ не смог бы разделить. — Особа… Хорошее ты слово придумал, ну, сказал. — Дарю, — ухмыльнулся Игорь. — Пользуйся скольк желаешь. — Как жаль, что ты не едешь в Москву, — взгрустнул Иннокентий. — Ты бы смог поступить, ну, если бы старался чуть больше. — А мож, даже если б не старался. Ну, знаешь, перечитал бы на ночь учебник — и в голове всё сразу отложилось бы. — Игорь не смог сдержать улыбки: очень уж часто таким образом писал контрольные на тройки и четвёрки. — Но у меня тут дел позарез. Мать болеет, деньги нужны. От армии мне откосить как два пальца об асфальт. Слуш, давай пойдём уже. Они побрели прочь от толпы. Запах летнего тепла замер в воздухе, и на обоих накатила отчаянная тоска. Ушли к озеру. У осоки прятались кланы уток, и Катамаранов камнем запустил в воду «блинчик» и распугал их. — Горя, а ты почему на танцы не ходишь? — А что мне там делать? Эта ся романтика, цветы, конфекты, любовь-морковь… Фу, — Игорь даже плюнул на асфальт от возмущения. — Я вот не пойму, зачем цветы покупать? Сорвал и всё. Они же всё равно завянут. — Как бы в подтверждение своих слов юноша нашёл и сорвал несчастную одинокую ромашку и положил цветок за ухо. Он запоминал лица своих любовников, то, как они взрослели и старели или исчезали из поля зрения. Натыкался на них в толпе, и иногда они кивали или бурчали «привет». Так себе подачка от тех, кто свой личный голод удовлетворял с его помощью, но он не был в обиде, он был таким же. Одного Игорь узнал в пришедшем на его стройку работать новеньком. На задумчивое «я тебя где-то видел?» угукнул и отвёл взгляд на случай, если тот прям здесь и сейчас вспомнит, как целовался с ним в глубине леса. В школе хулиган пробегал стометровку быстрее всех, и одноклассники беззлобно шутили, что в кармане у него заныкан телепорт или машина времени. Этот навык очень ему пригодился во время похождений и на работе, и было очень ироничным, что второе место занял Серёжа Жилин, теперь иногда патрулировавший ночью лес и прилегающую к нему промзону. Иногда многократно повторённая ложь становится правдой или успешно под неё мимикрирует. Вот так и иннокентьевская мантра «мне не нравятся мальчики» выросла, сменила свой юный цвет на «мне не нравятся мужчины» и обзавелась убедительностью. В конце концов, сколько у него было женщин? Ну бабник, самый настоящий бабник, или, как он сам говорил, «женщинник». Но ложь — конструкция очень хлипкая, и стоило одному лишь «а что, если нравятся?» расшатать её, как она рухнула и обнажила множество неудобных вопросов. Рушилась она постоянно, и Инженер укреплял её, мазал цементом, вбивал в неё в гвозди, и, как бы дожди новых слёз её ни размывали, продолжал гнуть свою линию. А она всё падала, падала, падала. Игорь. Игорь. Игорь. Он выучился сносить не только физически существующие дома, но и дурацкие стенки, существующие лишь в Кешином сознании. И как же тяжело Лапушкину пришлось в двадцать три года, когда вернулся из вуза и строитель влепил ему дружеский, «мужицкий» поцелуй. — Дай я тя поцелую, Кех, совсем по те соскучилс. Поцелуй понравился. Как-то неправильно понравился, как если бы темноволосый хулиган, которого он так давно знал, мог бы быть его особой. Какая злая ирония, какая неприличная шутка, что так много особ промелькнуло, а по-настоящему особенным, родным, ни на кого не похожим, был его лучший друг. — Да ладно, я же каждые каникулы приезжал, — очухиваясь от поцелуя очень серьёзно изрёк Иннокентий. — Ну, терь ты днесь надолго? — Да, выдохнул, — может, навсегда. И Лапушкин в отместку самому себе за то, что это невинное переплетение губ и усов принесло ему столько радости, конструировал новые отговорки, благо с его словоохотливостью они получались, и они стали отличным фундаментом. Пока учился в Москве, собрал большую коллекцию музейных открыток и книжек про живопись. Да, вот это можно, говорил он себе. С восхищением (и иногда — завистью) смотреть на тела, обнажённые и одетые, мужские и женские, вылепленные и написанные мастерами, такие прекрасные и живые, что, кажется, коснёшься картинки — и они вздрогнут под его рукой. Это же искусство. Игорь тоже был искусством. Близким, осязаемым, родным. Чудесным. Иногда нежность к нему — как к другу, Инженер себе говорил — предательски сдавливала сердце, мешая дышать; вот бы взять и беспричинно обнять, прижать, не отпускать, оберечь его, бессмертного и взбаламученного, от беды. Или даже… Нет, останавливал он себя на одной мысли, которая не успела обрести ни цвета, ни звука, оставалась чистой, прозрачной, только не невинной. Это уже слишком. Тот поцелуй не повторится. Они надолго теперь не расстаются, а инициировать такое Лапушкин не сможет. Тридцать восемь и девять.

***

Инженер прикладывал к вискам гостя свежий компресс, что было не самой простой задачей, потому что Игорь всё время вертел головой в разные стороны. На кровати рядом с ним лежали тряпочки, ножницы и крючок, работа шла полным ходом, и Катамаранов сделал уже половину коврика. Кешиных мыслей уже несколько дней не покидал Лжеигорь, заставивший близоруко упереть взгляд в собственную стыдливую ложь во благо. А во благо ли? Вдруг Игорь так же мучается от своей, по его мнению, неразделённой любви? Лучший друг, задумался Инженер, не посмел бы признаться, что любит его, такого неловкого и робкого, боясь, что это порушит их дружбу длиной в большую часть жизни. Но может, ему самому стоит рискнуть? — Горя, как ты относишься к однополым отношениям? — Спросил он, нарушив тишину. — Гм, как я отношус? — Игорь наконец замер, попытался найти подвох в вопросе, но как-то не вышло, и невозмутимо пожал плечами. — Нормальн. А ты думайшь, раз я простой стройитель, то должн как-то плох относитьс? — Нет, нет, что ты, у нас даже в НИИ с этим, ну, с отношением, как-то не так, а мы вроде интеллигенты, все дела… — Иннокентий стёр со лба несуществующую каплю пота. — Это хорошо, это очень здорово, что нормально… Я должен сказать тебе кое о чём. — Да? — осторожно спросил он. — О чём? — Сейчас. — Прокашлялся и начал издалека. — Я тебе лгал, ну, обманул. Пару раз. Или, может, больше. — Иннокентий запнулся и замолчал. — Но это не важно! Вот те пару раз — это да, это важно. Н-но я только про один сейчас скажу. — Нудыкась, — Игорь приподнялся в кровати на локтях. — Такой, ну, совсем недавний, когда ты уже тут у меня болел, лежал… — Кех, не томи, — просипел. По телевидению шла криминальная хроника, и учёный выключил от греха подальше и так и остался стоять у телевизора. — В общем, солгал я тебе, когда сказал, что в этой твоей галлюцинации почти ничего не помнил. — Вот как? — Игорю хорошо удавалось изображать удивление лазанием бровей наверх лба. — И што ты там видев? — Кого, Игорь, кого, — Кеша драматично выставил вперёд указательный палец. — Видел себя, ну, меня было много, и они были всякие разные, точнее, я был ими, всё так быстро мелькало, видел Игоря, ну, тебя, ненастоящего, другого, но похожего, но злого, совсем не как ты. И он… — Што же он? — Сказал кое-что ужасное, и я всё мучился вопросом, не смог бы этого ты сказать. — Иннокентий поморщился от дурных воспоминаний. — Ну? — Сказал, что убил всех других меня, потому что они тебя любили, ну, как мужчина любит женщину. И сказал, что заберёт меня к себе, потому что я один среди них другой, ну, не такой. — Иннокентий развернулся лицом к окну и открыл форточку. Запахло ледяным дождём, послышался птичий ор. — Прям так и казал? — Н-ну, в других формулировках… П-просто было ясно, что у них были чувства романтические, прям очень любовные. — Инженер чувствовал, как сердце душит стыд, поэтому говорил сбивчиво, тяжело сглатывая слюну. Закрыл окошко от дуновения холодного ветра, и без вороньих криков воцарилась страшная тишина. — Ты поэтму ево убил? — изменившимся голосом спросил Игорь. — Да. Н-нет, ты всё-таки не понял! — Иннокентий обернулся и схватился за голову, словно она раскалывалась надвое. — Потому что он клялся взять меня к себе, утащить, ну, прочь от этой жизни, от НИИ, от друзей, от всех. От тебя. Н-ну, может, не клялся, но он вытащил нож, и… Я перепугался, думал, конечно, что это всё реально происходит… Катамаранов глубокомысленно кивнул. С его губ уже чуть было не покатился самый неловкий вопрос про его, Кешину, «инаковость», но Инженер дёрнулся и остановил: — Пожалуйста, Игорёша… Я не хочу об этом. — Хрошо. — Игорь отпил из кружки горячего чаю, обжёг нёбо и ругнулся. — Спроси, когда выздоровеешь. Ты сейчас, ну… — Не в адеквате? — подсказал друг. — Ну не так жёстко, но примерно. Да и я… Подустал, ну, утомился. — Иннокентий снял очки и потёр глаза. — Хрошо… Тольк ты не обещай, Кех. — А может, я хочу пообещать. — Я ж такое могу спросить, што ты вообще со мной разговаривать не пожелайшь. — Пожелаю, — серьёзно прищурился хозяин и взбил чужую подушку. Этот разговор, как потом будет вспоминать Игорь, одновременно походил и на дружескую перепалку, и на незамутнённый, чистый, словно скипидар, флирт.

***

За ту неделю, что друг у него жил, учёный привык к нему. Он приходил и раньше часто, конечно, они так же задушевно пили, ели, болтали по душам, но ночевал Игорь у него в последний раз давно, когда родители обоих были живы. Инженер ушёл фотографировать природу — было обидно, что не мог взять температурившего товарища с собой в погожий выходной, — а Игорь от нечего делать нашёл на письменном столе написанные им стихи. Иннокентий часто их ему показывал — временами нескладные, временами «по-любительски» хорошие, временами даже такие, что хоть на потолок лезь и вой от тоски, такой отповедью они звучали. Любопытство победило, и он принялся читать аккуратные строчки, гадая, что же товарищ придумал на этот раз.

Куда мне деться от любви? От лжи, от правды и от боли, Когда ты здесь, рядом со мною? Как губы мне забыть твои? Я бы хотел тогда не лгать, Сто лет назад, не удержался. Зачем же ты мне повстречался? Зачем хочу тебя обнять? Не как обычно, не как друга,

Дочитав последнюю строчку недописанной исповеди, Катамаранов решил, что всё его тело становится жгущим и жгучим багровым пятном, а реальность ускользала из-под ног: всё-таки влез в такое личное, частное, сокровенное, то, что Инженер по случайности или по вере в друга забыл на столе. Треклятое любопытство снова заставило его перечитать стихи, и на соседстве строк про «рядом» и губы мозг закоротило надеждой. Вдруг это про него, про поцелуй, произошедший десять с лишним лет назад? Вдруг то дружеское соприкосновение ртов так же учёного, как и его, впечатлило и засело в голове? И в таком случае, что это такое — сто лет назад сказанная ложь? Может быть, то «мне не нравятся мальчики», произнесённое, когда весь класс его дразнил из-за дружбы с другим одноклассником. Игорь так глупо ответил, что знает, в то время как Инженер маялся от тупиковой любви и нежности. Не важно, написаны ли стихи про него или нет, — строитель его примет таким, какой он есть. Уже принял и полюбил пуще прежнего. Ночью, когда больной впал в свой лихорадочный сон, Инженер под тёплым светом лампы корпел над завершением. Это стихотворение он, разумеется, писал для самого себя, но ему было интересно, сможет ли он подобрать к «другу» рифму кроме «вьюги» и «супруга». «…Но как любимого супруга… Нет, нет, как же он может быть моим супругом? И за окном бушует вьюга… Но вьюга не бушует, ну, не сегодня, если только в душе, но это скучно… Ерунда какая-то.» Все приходившие в голову варианты разочаровывали, и он решил порвать листок сначала на полоски, потом на крошечные квадраты. Видел ли стихи товарищ? Догадался ли? Раз ничего не сказал, то это не принципиально, сказал себе учёный. Для спящего звук рвущейся бумаги мешался с шорохом листвы под ногами. Он шёл, пока не наступил на чьё-то прикрытое листвой тело, которое сразу очнулось и вскрикнуло. Форма проводника была в грязи, пыли и крови. Из груди лежавшего торчал кухонный нож. — Передай свойму Кеше, что убивать мя совсем не обязательн. — Лжеигорь хрипел и тяжело дышал, но у него хватало сил выстрадать из себя мрачную улыбку. — Я бессмертней тя, Катамаранов. Почьму? Птушт я идея. А идеи живут вечн. — Его ус зашевелился, и показалось, по нему ползут дождевые черви. — Ты не любьшь, Игорь. Ты не можь его любить. Он ж… Он ж на чувства твои не ответьт. Забудь о них. Как-то раньш получалось. Другой встал на колени и крепко схватил рукоятку ножа. — Я люблю его, — Игорь всадил нож своему двойнику ещё глубже в сердце и повернул, как если бы это был ключ зажигания. Лжеигорь мгновенно превратился в бездыханное тело, а потом — истлел в пепел, оставив за собой только одежду. На утро температура спала до обычных тридцати шести и шести.

***

— А щас ответьшь? — спросил Катамаранов, пока сидел на пуфике и напяливал на ноги заношенные круглогодичные кроссовки. Ему чуть было не показалось, что за эту изнежившую и одомашнившую его пору ноги у него выросли на пару размеров, но наконец-то кроссовки поддались. — На что? — Натальевич пошевелил бровью, и Лапушкин вспомнил их неловкий разговор. — А-а, ну, отвечу, конечно, я же дал слово. — Ты не дывал, просто сказав, штоб я позж спросив. — Ох, Игорь, ну какая же разница? Вот сейчас возьму и отвечу. И всё. И точка. — Инженер категорически задирижировал одной рукой, дескать, вот, точка поставлена, клянусь ответить на всё. — Ты мя… Гм, — Игорь тряхнул головой в надежде, что благодаря этому нужная формулировка придёт на ум сама. — У тя есть ко мне… Тьфу, не… Ты — другой? — Чем кто? — Чем они. Чем се другие Кеши. Когда Иннокентий понял, что именно Игорь имел в виду, он с высоты посмотрел на него умоляющими, грустными глазами. Катамаранов завязал шнурки, встал и поравнялся с ним, и омут его пытающих глаз был невыносим и добр. Не заставляй меня говорить то, о чём ты и так знаешь, пронеслось в Кешиных смутившихся мыслях. — Нет. Я точно, совершенно такой же, — выдавил из себя и поджал губу хозяин квартиры. Катамаранов взял его за руку и провёл ей по своей щеке. Инженер не отстранился, но всё же опустил взгляд. Слова казались лишними и неловкими. Он поднял глаза и, как показалось Игорю, совершенно преобразился, и в его взгляде бушевала такая непокорная нежность, какую только Игорь и смог бы приручить; когда смотрел то в катамарановский омут очей, то недвусмысленно на губы, Игорь даже перестал различать мысли в голове, потому что они слились в одну, имя которой было «люблю». — Игорюш. — М? — отозвался Игорь. — Разрешишь? — Инженер шепнул ему на ухо и чуть прикоснулся губами к коже. — Можно? Пожалуйста. Игорь сглотнул, и по его позвоночнику поползли мурашки. Он кивнул, и Иннокентий поцеловал его не столько поцелуем, сколько трепетным прикосновением к щеке. Оно длилось полминуты, минуту, вечность — и наконец Иннокентий посмотрел на Игоря. Тот заворожённо глядел на него, его смелого Инженера, в ответ. Его любимого. Лапушкин снял очки, опустил голову на плечо строителя и тихо-тихо выдохнул: «Мой хороший.». Майка возлюбленного увлажнились крошечной слезинкой. Поцеловал в щёку снова, в этот раз «по-настоящему». А потом совсем коротко поцеловал в губы. Игорь вздрогнул, будто от удара током, и не на шутку пошатнулся, как будто стоял на такой высоте, что подобные дома ещё не строили, посмотрел вниз и увидел насквозь прозрачный пол. — Спокойн, — сказал Катамаранов, прочитав выражение беспокойства на его лице. — Не над, сё хрошо. — Ну раз хорошо, — Инженер поцеловал его в лоб, уже совсем не температуривший, и так и не закончил мысли, потому что губы Игоря заскользили по щетинистому подбородку, и от такого счастья захотелось задрать голову аж до потолка. — Только в шею меня не целуй, п-кожалуйста, — умолял учёный. — Боюсь, вдруг не совладаю, что-то сделаю ну совсем нехорошее, руки распущу и тебя попрошу… — Не бойсь, — пообещал Игорь. — А меня поцелуйшь? — Он тыкнул указательным пальцем себя в кадык и загадочно улыбнулся, и со стороны могло показаться, что спросил чуть нагло, так, словно он задавал этот вопрос много раз и не волновался совсем, но на деле жутко переживал и думал, что сам с собой не управится и сделает что-то «плохое», в сто раз хуже Кешиного «нехорошего». — Ну, если ты не против, — согласился Лапушкин. Лёгкий поцелуй в нежную кожу — и целомудренно блуждающие по чужой спине игоревы руки ослабли, чтобы через несколько секунд он прижался к любимому ещё сильнее. Честно, такой реакции ошарашенный первой настоящей любовью от себя не ожидал. — Знайшь, Кеш, я не хчу уходить. — Оставайся, пожалуйста, — Инженер взмолился, — ночь на дворе. А завтра разберёмся, больничный сделаешь… — Как ж ты мя избаловал, Инечк, — зашептал Игорь. — Мне в радость, Горь, — сказал Кеша и пригладил его взъерошенные волосы. — А давай… Давай мы пойдём смотреть на звёзды? Они вышли на улицу, шли минут двадцать и наконец разместились на опушке. Купол неба сыпал точки света, и возлюбленный положил голову на плечо своему учёному. Игорь нежно обнял его, и Кеша почувствовал, как по его телу пошло тепло — нечто такое, что вырывалось из сердца волнами. Оно было беспредельно и вездесуще. Всё было правильно, всё было хорошо.