***
Перчик был сиротой и привык, что его никто не ждёт. Это было для него почти так же естественно, как несправедливость власти и спряжения французских глаголов. Но если с властью можно было бороться, а глаголы вызубрить с горем пополам, то вот со своим одиночеством Перчик ничего поделать не мог. Так он думал, пока однажды не вернулся в родную Анатовку, чтобы подзаработать деньжат, и не встретил на дороге Тевье-молочника. Сердобольный Тевье, узнав сына покойного односельчанина, любезно предоставил ему кров и еду в обмен на уроки французского своим пяти дочкам. Перчик хорошо слышал, как ругалась Голда, его жена, узнав, что Тевье пригласил в дом мужчину: — Ты с ума сошел, ты кого в дом привел? — бранила мужа Голда, пока Перчик в сопровождении Мотла отправился разбирать свой нехитрый скарб. — Это мужчина, милый, это мужчина! Он только гордо фыркнул: что ему эти девицы! Это его ученики, им он может преподать науку, посеять зерно сознательности в головах, стать товарищем, но и только. Кто-то из дочек Тевье захихикал, глядя на него. Перчик густо покраснел. Занятия не то чтобы ладились, но Перчик не унывал — он свое дело делал и не терял надежды добиться каких-никаких успехов. Старшая дочь Тевье, Цейтл, витала на занятиях в облаках. Годл покорно слушала, но интереса не выказывала. Охотнее прочих к учению тянулась Хава, третья по старшинству девушка. Она вообще была жадной до знаний, но несдержанному на язык студенту предпочитала общество местного писаря, который приносил ей книги. От других сестер Перчик узнал, что с писарем — Федей — Хава с детства вместе. С младшими девочками, Бейлке и Шпринце, он занимался только грамотой, им французский был пока ни к чему — так решил Тевье. Все так и шло бы своим чередом, — Перчик жил бы и столовался у Тевье, обучая девочек французскому, в свободное от занятий время помогая по хозяйству (хоть его и гнал от бытовых дел Степан, считая белоручкой — «Язык в мозолях, а руки-то гладкие!») и сбегая в город время от времени — если бы не Цейтл, предстоящая свадьба которой привела к переполоху в доме. Цейтл рыдала, запершись в сарае, Тевье кричал, Голда металась между ними, не в силах выбрать между дочерью и мужем. Младшие сестры спокойствия не прибавляли. Хава рвалась утешать Цейтл, в кои-то веки оторвавшись от своих книг, Бейлке тщетно пыталась управиться по дому (об обеде все позабыли), а оставленную без присмотра Шпринце Перчик поймал, когда та попыталась удрать к реке. Она все бубнила что-то про обрыв, дочь сапожника, Цейтл и Мотла, но Перчик, не слушая (впрочем, за криками Тевье услышать что-либо еще было весьма затруднительно), сгрёб девчонку в охапку и оттащил домой. Перчик тоже не остался в стороне от общей суматохи. В самом деле, что за дикость: выдавать девушку за старика, не слушая ее собственных желаний! К родителям горемычной невесты Перчик, конечно, не сунулся. Не рискнул. Но кипучая энергия (которой не убавилось даже после ночной вылазки в город, к товарищам) требовала выхода и он обрушил ее на единственную почтившую его своим присутствием ученицу. — Почему вы не с сестрой? — напускная суровость давалась эмоциональному Перчику с трудом и он быстро оставил эту нелепую затею. Смирение Годл, ее сухие ответы и покорность его злили. Хотелось растормошить, избавиться от тусклого безразличия во взгляде. Ведь своими глазами видел, как смеется с сестрами, как улыбается… — Считаете, ей повезло? То, что давно не давало покоя, сейчас нашло благодатную почву для возмущений. Перчик и правда не понимал, почему в родной и любимой деревне настолько закостенелые нравы. Дочки Тевье, хоть и помнили его как товарища по детским играм (старшие, разумеется), первое время с визгом разбегались, стоило Перчику оказаться рядом. Девушки отдельно — юноши отдельно, невеста жениха впервые видит на свадьбе, замужним стригут волосы… Дикость, дикость! «Я анатовский, законы знаю» — так он, кажется, сказал Тевье при первой встрече? Да, Перчик знал, какие порядки заведены в Анатовке, вот только жизнь в городе окончательно изменила его мировоззрение. Он и прежде, до учебы в университете, подвергал сомнению устои и традиции, но после Киева совсем потерял покой. — Есть вера, а есть предрассудки! — кричал он, не замечая, как Годл нервно прижимает колени к груди, будто в попытке защититься. — Весь мир меняется, только у вас в деревне время остановилось! Сказал и сам себя одернул. Что это за «у вас»? Что он, не в Анатовке родился и вырос, что ли? Не здесь вся родня схоронена? — В городе девушки лучше? — увлекшись мысленными рассуждениями о родине, Перчик забыл, что Годл все ещё здесь. А девушка, тем временем, уже успокоилась, и теперь в ее глазах читалось то самое любопытство, которое так хотел видеть Перчик. Вот только ее вопрос… Смущал. — В городе девушки независимы… — голос дал петуха. Он нервно откашлялся. — И мы их уважаем… Перчик так и не понял, как от разговора про независимость городских женщин они перешли к падеспаню. Он запомнил только тепло ладони Годл, ее смущенную, но радостную улыбку, собственное, стучащее в сумасшедшем ритме сердце и тот испуг, с которым они друг от друга отпрянули, стоило Тевье появиться в поле зрения.***
— Я люблю ее, реб Тевье. Очень. — Перчик поднял голову и посмотрел в глаза Тевье. Решившись вернуться в Анатовку, он окончательно определил свою судьбу. А урядник — мужик не злой, позволил ненадолго зайти попрощаться. Вот только Перчик не ожидал, что Годл захочет поехать с ним. Он не боялся за себя. Жаль, конечно, что не похоронят близ Анатовки, рядом с семьёй, но что уж тут поделать. Но Годл… Забрать ее от сестер, от дома, от больной матери? В неизвестность, в голод и холод? — И именно поэтому не хочу причинять вреда. Годл смотрела на него сердито. В ее глазах блестели ещё сдерживаемые пока слёзы. У Перчика сжалось сердце и он продолжил дрогнувшим голосом: — Там будет трудно, очень трудно… В Сибири. — Вдвоем нам не будет трудно. А одна я здесь умру! — Годл, стоявшая за плечом отца, бросилась к нему. Перчик не удержался и обнял ее, запустил руку в густые волосы. Что она несёт, глупая, с чего бы это ей умирать? — Типун тебе на язык! — Тевье, очевидно, разделял его мнение. Что ж, хоть в чем-то они еще были согласны. Тевье беспомощно обернулся к жене, надеясь на ее поддержку. — А ты что молчишь? — А что говорить? — Голда закашлялась и села в постели. У нее же твой характер — будет она меня слушать! Тевье помолчал с минуту, а потом обратил глаза к небу: — Я хотел молодого, образованного. — Тевье перевел полный горечи взгляд на Перчика и Годл. — В первый раз не получилось, так Ты решил создать сторицей? — Реб Тевье… — начал неловко Перчик, но Годл его одёрнула. — Он уже согласился! — прошептала она. — Успокоится, и… Что будет, когда отец успокоится, Годл сказать не успела — вошёл урядник. Перчик испытал иррациональное облегчение. Все же, он чувствовал вину перед Тевье. С ним поделились едой и кровом, приняли почти как родного, а он… Даже сейчас, несмотря на злобу и страх за дочь, Тевье и Голда суетились, думая, что дать им в дорогу, забыв о том, что еще пять минут назад и слышать о Перчике не хотели. А теперь Тевье метался по дому, путаясь под ногами у жены и дочери, и причитал: — Но они же не повенчаны! Перчик! В Сибири есть раввин? Тевье смотрел на Перчика так, словно ничего важнее венчания для них с Годл нет и не будет. Это было так нелепо и страшно, что Перчик, неожиданно для самого себя, развеселился: — Не может быть, чтоб в Сибири не было раввина! — он залихватски улыбнулся и поцеловал Годл. — Раввины тоже люди, их тоже должны сажать. Трясясь в повозке урядника и обнимая притихшую Годл, Перчик смотрел только вперед. В зимней вьюге разглядеть родные места было решительно невозможно, и Перчик понимал, что Анатовку он больше никогда не увидит. Как и Годл, которая оставила больную мать. Подумать только, ради него!.. Годл всхлипнула. Она как могла храбрилась при родителях, но теперь, наедине, — не считать же урядника — силы покинули ее. Перчик прижал ее к себе, поплотнее укутав в овчину, и поклялся самому себе, что сделает все, чтобы Годл не пожалела о своем выборе.