Свет, который в тебе

Долг католического священника — всегда быть готовым утешить, избавить от страхов и сомнений. Люди не видят Бога — они видят нас. Когда Бог молчит в ответ на их молитвы — им отвечаем мы. Долг католического священника — быть сильным всегда, даже когда все вокруг слабы. Что касается наших слабостей, сомнений и страхов, нашего одиночества — никто даже не думает о них. Считается, что их нет. Отец Джереми молод, исполнен сил и пытается служить людям всей страстью своей горячей души. Приход, который он получил после рукоположения, невелик и удален от города, люди здесь просты и бесхитростны. Кроме того, традиционны до чрезмерности — скамейки на проповедях никогда не остаются пустыми, однако, на лицах прихожан застыла смертная скука и желание поскорее вернуться к своим делам. Он старается, видит Бог, как он старается. Ночами сидит, оттачивая до филигранности тексты своих речей, пытаясь достучаться до их сердец, огрубевших под наждаком жизненных тягот. Реакции нет, и ему начинает казаться, что это он сам — пустышка, и все это видят. Вся его жизнь, его путь, стремления его души — это постоянный поиск Бога в себе и вокруг, в людях. Но все бесполезно. Бог молчит. Люди равнодушны. И в этой пытке тишиной и безразличием его разум начинает медленно разрушаться, одолеваемый сомнениями. Он начинает разговаривать не только с Богом. В своих мыслях он заводит беседы с единственным, кто никогда не оставался глухим, слепым и молчаливым к его переживаниям — своим однокурсником со времен обучения в пасторской семинарии, Габриелем. Джереми и хотел бы назвать его своим другом, да не положено. Епископ в своем обращении выразился совершенно отчетливо: «Священникам нельзя заводить дружбу с женщиной — можно влюбиться, а это противоречит обету безбрачия. Священникам нельзя заводить дружбу с мужчиной — плоть слаба, можно дойти до греха возлежания». Вечное, непреодолимое, уничтожающее одиночество. Какое-то время назад Джереми потрясло известие, что шестидесятилетний отец Джейкоб покончил с собой, когда умер его пёс. После нескольких лет службы Джереми начинает казаться, что старина Джейкоб был не так уж и не прав. «Габриель, вчера всю ночь пел соловей, я так и не смог сосредоточится на молитве. В голову лезут дурные мысли о том, что точно так же он будет петь на моей могиле, могиле человека, не знавшего иной любви, кроме как к своим четкам». «Гэбби, помнишь тест по богословию? А потом ты принес мне кофе. Каким же вкусным он тогда был, этот кофе». «Гэбби, мне страшно. Я всегда любил сирень, она вызывала такое волнение в груди, когда мы гуляли по парку. Не забыл? И вот я иду мимо чудесных сиреневых кустов, и вижу, как же роскошно она расцвела. Знаешь, что я почувствовал? Ничего, Габи!». «Габи, время здесь течет странно. Мне кажется — то в одну, то в другую сторону, или, может, по кругу». «Я не знаю, как здесь оказался, забери меня отсюда, Габи». До обители отца Габриеля пара часов на машине. Джереми созванивается с ним и, получив приглашение, едет туда в свой выходной. В голове у него заготовлен целый сборник из тем для разговоров и волнующих вопросов, которые он, изголодавшийся по общению, готов обрушить на понимающую душу. Но при виде Габриеля, словно огненная вспышка возникает в его мозгу, сжигая эти заготовки, обращая их в пепел без возможности восстановления. Его Габи, почти не изменившийся со времен учебы в семинарии, весь в черном — простая рубашка, брюки, удерживаемые на бедрах кожаным ремнем, ботинки. Тем ярче контраст с его кожей — белой, прозрачной, словно драгоценный статуарный мрамор. Свет будто проникает в неё и, отражаясь от поверхности, создает едва уловимый эффект свечения, ореол вокруг его скульптурного лица и кистей рук. Джереми кажется, если посмотреть через его тонкую бледную ладонь на солнце, она будет просвечивать насквозь. Такое неприличное, запретное, и такое чарующее совершенство. Сердце отца Джереми сжимается. Он выдыхает: — In nomine domini. * Он зажмуривается и шепчет: — Аd inferos cum.** Распахнув полубезумные глаза, он делает стремительный шаг вперед и опускается перед Габриэлем на колени, прижимаясь щекой к его животу, обхватив руками его бедра — исступленно, словно блудный сын, ищущий прощения и утешения. Правая рука Габриэля поднимается нерешительно и, немного помедлив, дотрагивается до густых прядей волос стоящего перед ним на коленях человека. Гладит его по голове медленно, бережно, успокаивающе. Разжав почти до судороги сцепленные на бедрах Габриэля запястья, Джереми хватает свободную руку Габриэля, осыпая её поцелуями неистовой благодарности за понимание, за принятие. Любовь Джереми, возникшая в одиночестве, когда рядом не было объекта для неё, и будучи поначалу направлена на возникший в уме образ, а не на конкретного человека, наконец обрела осязаемое выражение. Целуя тонкую бледную кисть, Джереми с отчетливой ясностью осознал, что у Бога нет иного телесного воплощения, иного голоса, иных глаз, рук, кроме тех, что принадлежат Габриелю. Воплощение небесного света, безусловной бесконечной любви наконец-то рядом с ним. Впервые Бог отвечает ему — несмелой улыбкой отвечает, взглядом глаз, в глубине которых притаился такой же неотвеченный вопрос, то же одиночество, что и у него. Подрагивающими, но уверенно протянутыми ему — встань и иди — пальцами. Джереми понимает, что всё это время Он не молчал, Он постоянно был рядом со ним. Словно получивший доступ к источнику вечной жизни, Джереми не может остановиться. Он бесконечно долго целует и ласкает Габриеля везде, куда только могут дотянуться его голодные губы и пальцы. Тело в его руках поддается, принимая желаемую форму, послушное ему, словно творцу, и Габриель, обезумевший от ласк, сам уже начинает двигаться навстречу его неторопливым рукам. Джереми медлит, не осмеливаясь перейти последнюю черту, ту, о которой не думал ранее даже в самых своих греховных мыслях. Не за себя страшно — боится бросить хотя бы тень скверны на это чистое создание, чьи глаза сейчас молитвенно прикрыты, а губы шепчут столь нежные слова, словно совершая литургию, адресованную только ему, Джереми. И когда всё же решается, уступив совместному желанию причаститься таинству, это кажется ему самой естественной вещью на свете — почувствовать себя наконец-то целым, ощущать себя в нем, его вокруг себя, дышать его дыханием, получая одно новое сознание на двоих. Крест Джереми раскачивается и крутится, задевая губы Габриеля. Джереми зажимает его во рту, чтобы не смущал, не тревожил его божествество. Глазами, полными обожания, смотрит на него ожидающе, но тот словно ничего не видит и слабо соображает, похоже. Время останавливается, отмеряемое вместо секунд дыханием Габриеля, которое звучит для Джереми как ответ на все заданные им вопросы. Пространство сжимается до зрачков Габи — зрачков Сикстинской мадонны, в которых застыли доверчивость и нежность, смешанные со страхом греха и готовностью жертвовать вопреки всему. Когда не остается больше сил вынести легион страстей, что сминает его душу, Джереми вжимается в тело под ним с такой силой, будто действительно надеется сотворить, выплавить из них двоих новое существо. И в тот миг, когда дыхание Габриеля замирает на секунды, растянутые в вечности, а потом вновь прорывается молитвенным стоном, Джереми ощущает единение с Богом отчетливее, чем после причастия. Джереми тянется к его губам, стремясь разделить только что сошедшее на него осознание, но обретенный образ божий, Габриель, неожиданно отпихивает его. Его лицо являет полнейшее отчаяние и сумятицу, затем искажается гримасой отвращения. Он срывает с шеи крест, и тот падает на пол из его обессилевшей руки. — Я — скверна. Мерзость, недостойная носить святой символ веры. Уходи. Уходи! Джереми так и не смог простить себя за то, что не посмел ослушаться и ушёл покорно, молча, в то время как всё внутри него кричало: «Как смеешь произносить такое ты? Ты — само воплощение чистоты и света?» Потом, мысленно возвращаясь к этому дню, бессчетное количество, раз за разом, доводя себя до полнейшего безумия, Джереми прокручивал в голове сцену, которая должна была последовать после этого и не случилась. Мысленно произносил слова, которые рвались наружу, но так и не были сказаны вслух. Снова и снова он представлял, как наклоняется и подбирает отброшенный Габриелем в сторону крест, как тихо просит: — Протяни свою руку! Как снимает с шеи свой крест и вместе с поднятым кладет его в доверчиво протянутую ладонь Габриэля. Накрывая своей, шепча истово: — Клянусь любить тебя в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас. Джереми уверен: произнеси он тогда эти слова — и Габриэль не исчез бы на следующий день в неизвестном направлении, не сказав никому ни слова. Оставив после себя только крест, сутану и Библию. «Всё, что у меня осталось. Это ты, Габи. Как незакатная звезда, вечно горящая в моей тоскующей душе. И вера. Моя слепая вера в то, что обязательно найду тебя и скажу всё, что переполняет моё сердце. Только позволь мне это сделать, позволь жить для тебя, позволь быть твоим светом так же, как ты стал моим. Всё остальное не имеет никакого значения». ___________________ * In nomine domini — Во имя Господа (лат.) ** Аd inferos cum. — К черту все (лат.)