Единожды соврав

Комната Кинкейда пропахла алкоголем и пылью, разбитая бутылка виски только усилила ненавистный доктором запах. Сейчас он был пьян, знал это, но сил сопротивляться уже не было. Оба – и Уотсон, и Кинкейд – дошли до той черты, над которой занесли ногу давным-давно, и именно сейчас делали тот самый шаг через нее. Шаг отчаянный, глупый, пьяный, ненавистный одному, и желанный другому. Они лежат на колченогой кровати, их халаты распахнуты, ночные сорочки задраны, умелые пальцы Кинкейда делают свое дело, а Уотсон, зажмурившись до слез, уткнулся ему в плечо и просто сжимает в руке горячий член Реджи. И пока не может пошевелиться, настолько непривычно ему не чувствовать угрызений совести и учиться новому. *-*-*-* Они ругаются часто. Каждый день, если быть честным. Если бы не захлопнувшаяся давно ловушка, Уотсон бежал бы. Но куда? Как? Утром телеграммы с просьбами о помощи, днем практика врача-терапевта, вечером визиты жертв преступлений. Даже тупой Кинкейд говорит бросать практиковать, как эскалоп. А Уотсон, не сдерживаясь, орет «Эскулап! Неужели так трудно выучить одно лишнее слово?!» И так каждый день. Доктор устал, очень устал. Иногда он начинает записывать не вымышленные, подправленные солью реальности, истории, а просто то, что было в какой-то конкретный день. И Кинкейд, с его длинным носом, заглядывает через плечо и роняет: «А вы запишите, что у вас запор?» Никуда не скрыться. Квартира знаменита, адрес известен всей Британии. Даже самой Королеве! Но всего две маленькие спальни, весьма тесная для двух чужих друг другу людей гостиная, один ватерклозет, одно помещение, где установили ванную. Поэтому каждому в доме ясно, у кого запор, у кого бессонница, а кто прячет лишние купюры за портретом генерела Ванделера. Уотсон спрашивал Кинкейда, зачем тому деньги, есть ли планы на будущее. Тот смеялся удивительно идеальными зубами и говорил цитатой из Шекспира «Дают – так надо брать», а потом хмурился по-детски, взгляд становился растерянным, и он мямлил: «Будущее? Какое будущее, док? Живи настоящим, а там как сложится». И Уотсон чувствовал себя чудовищем, приютившим бездомного щенка, который пропадет, как только останется без опеки. Если бы щенок в последнее время не превращался в дракона с острыми зубами, пышущего огнем, огнем опасным для доктора. Так в сущности и было, и в этом году стало все чаще всплывать в моменты напряжения между ними. А напряжение не спадало никогда. Кинкейд снова пьян, растрепан, грязен. Уотсон провел два дня в поездке по довольно любопытному делу, и войдя в дом, и отдав миссис Хадсон указания об ужине и ванной, только толкнув дверь в гостиную, сразу почувствовал себя дурно. Уже давно он не переносил запах перегара, и тому была причина, о которой не хотелось вспоминать, и сейчас, когда этот паршивый актеришка встал ему навстречу и шатаясь, сделал два шага, подойдя сразу на расстояние вытянутой руки, и дохнул… Уотсон сорвался. Поток ругательств, пристойных и не очень, детских обзывательств и взрослых оскорблений – он вылил все, что скопилось внутри. Ему самому было страшно, что тело его не поддержало этот взрыв, а оставалось скованным, почти, казалось, недвижимым, мимика скупой, а голос не поднялся. Он просто выплевывал слова, обходя Кинкейда вокруг, и под конец замахнулся, и влепил пощечину в красную с рыжей щетиной щеку. «Алкаш, ненавижу!» - выдохнул он последнее и поймал ошарашенный протрезвевший взгляд. «Ну ты же меня таким притащил в свой дом, Джон» - пролепетал Кинкейд, потирая щеку. «Господи, дай мне сил!» - Уотсон ринулся в свою комнату и захлопнул дверь, повернув ключ. Это была правда, от которой Уотсон никак не мог отвертеться или забыть ее. Уже давно придумал для себя другую, благопристойную и романтическую историю их знакомства, которую можно рассказывать журналистам, поклонникам Шерлока Холмса, а, значит, и кому-то из друзей. Впрочем, друзей, кроме Стэмфорда, у Уотсона не было, а тот лишних вопросов не задавал, и принимал внезапное увлечение друга полицейскими расследованиями и сочинительством бульварных рассказиков как должное, не спрашивая, откуда взялся этот вечно хмельной парень в квартире друга. Только экономка и Стэмфорд знали, что Холмс и Кинкейд – одно и то же лицо, ну и мальчишки, помогающие в расследованиях, но они так часто пропадали, что грош цена их знанию. А Стэмфорду Уотсон как-то проболтался за кружкой (кажется, пятой) хорошего эля. Раздеваясь, Уотсон посмотрел на себя в зеркало, и остался недоволен. Возможно, стоило тоже выпить, снять напряжение. Но сначала избавиться от запаха в гостиной, помыться, поесть. А еще запереть Кинкейда в его комнате и не выпускать, пока не пройдет опасность. Уотсон знал, чего боялся, но смахивал эту мысль быстрее, чем она формировалась в его гениальном мозгу. Составление плана действий было успокаивающим, Уотсон улыбнулся себе в отражении, почувствовав, что гнев улегся, и можно жить дальше. Утром Кинкейд сидел за столом смирно, потупив взгляд, делал вид, что читает о приключениях Шерлока Холмса в новом выпуске Стрэнд мэгазин. Умыт, причесан, одет как положено, и пахнет тем самым одеколоном, что Уотсон подарил ему на Рождество. Как знак к перемирию. Разделавшись с яйцами и беконом, Уотсон все-таки спрашивает: «Долго вы будете нарушать наш договор?» Кинкейд сразу кладет журнал в тарелку и, развалясь на стуле, вскидывает наглые голубые глаза: «Без алкоголя актеры не играют, напоминаю. А то что?» Уотсон ухмыляется кривой усмешкой: «Объявлю о Вашей безвременной кончине от рук бандитов и отправитесь туда, откуда я вас взял». «О, доктор, каждый журналист будет рад… узнать, что вы взяли меня в публичном доме для педиков». Уотсон бледнеет, сжимая кулаки. «Я прошу Вас не нарушать впредь наш договор, вот и все. А шантаж оставьте при себе. Вы будете мертвы как Шерлок Холмс, и никчемны как Реджинальд Кинкейд. Вам никто не поверит». «Главное, чтобы поверили Вы, дорогой доктор», - подлец ухмыляется. «Я буду у себя, учить ваши записульки, дайте знать, когда понадоблюсь. И да, - проходя мимо Уотсона, Кинкейд кладет ему руку на плечо и наклоняется губами к уху, – Мы так и не закончили то, зачем вы меня сюда привели, Джон». От последней фразы тело Уотсона покрывается мурашками, ему и страшно и трепетно жарко. Он отворачивается от этих губ, от этой руки, но Кинкейд и сам уходит, не сделав больше ничего предосудительного. Уотсон выдыхает, успокаивая сердце. Кинкейд прав – тогда, три года назад, это было помешательство, наваждение, безумие. И они не закончили то, зачем он впервые за всю жизнь поступился понятием чести джентльмена и привел в свой собственный дом уличную проститутку – мужчину. *-*-*-* Они просили, требовали, настаивали, и врать уже не было сил. Доктор Джон Уотсон загнал себя в угол собственной ложью. Никто не тянул его за язык, он мог сразу сказать, что дело раскрыл он сам, сопоставив улики, проведя логические цепочки от начала и до конца, выявив убийцу. Но мелькнувшая химерой должность в Университете испортила жизнь. Он соврал. Да еще как! Соврал, что якобы пересказал тайно доверенные инспектором полиции сведения своему якобы близкому другу, и этот друг (вы только представьте, у меня, простого врача, друг – гений!) якобы сразу раскрыл преступление, не выходя из комнаты. Ложь во спасение доброго имени стала орудием дьявола: Уотсона преследовали вопросами кто этот друг, как к нему обратиться, как с ним проконсультироваться относительно других преступлений. Неделя, другая, месяц, но не вечность можно было скрываться, увиливать, избегать встреч. Комиссар поставил условие кратко и четко – либо вы меня с ним знакомите лично, либо я подаю на вас в суд за вмешательство в дела государственной важности. И Уотсон сдался. Оставалось уехать на родину в Индию, или повеситься. Но сначала надо было выпить. Уотсону не сиделось на одном месте, и переходя из паба в паб, он все больше погружался в отчаяние. Была зима, уже настали настоящие морозы, публика везде казалась доктору высокомерной, грубой, скрывающей тяжелейшие пороки под видом благопристойности, ему надоело упражняться в наблюдательности, он видел каждого из посетителей насквозь, хотелось туда, где не будет масок, где все будет просто и ясно, и после очередной кружки эля, ноги сами привели его в бордель. Он бывал тут регулярно, все было как всегда, пусть и он был немного более физически расслаблен, чем обычно, но и настрой у него был отчаянный. Он спросил Мими, она была занята, он решил подождать, прошел час за пустой болтовней с шапочными знакомыми, и пока шампанское мешалось в крови с элем, а потом и с виски, Уотсон вышел на улицу продышаться перед заплывом меж мягких бедер, и тут из компании мужчин отделился один тип и спросил: «Заскучали с барышнями? Может, с нами повеселее будет?» Потом Уотсон с трудом вспоминал куда он шел с этими людьми, о чем говорил – они много смеялись, падали на мокром снегу, он вдруг выхватил, как двое из этой компашки отстали, и обернувшись, увидел, что они остановились и целуются, сняв шляпы, в кругу фонарного света. А снег кружится на их черные волосы, и кто-то берет его за плечи, разворачивает и уводит, что-то шепча, вроде: «Тебе тоже найдем, с кем полизаться, оставь их», а потом он снова в тепле какого-то вроде паба, и пьет и смеется, и какой-то рыжий голубоглазый красавец, чуть моложе его самого, болтает с ним, и двигается со своим табуретом все ближе и ближе, и Уотсон выворачивает кошелек, вываливая все купюры и мелочь, чтобы этот красавчик заказал и выпить, что-то закусить, и видит краем глаза, что тот половину денег сует себе в карман, но молчит, а потом вдруг – как знак господень – этот Реджи, кажется, он так себя называет, гордо и почти связно выдает: «А ты знаешь, что я лучший актер своего поколения?» – и Уотсон пялится в эти почти прозрачные глаза и выдает: «Я не знал. Мне как раз нужен актер для одной роли, серьезно. Я хорошо заплачу, если ты хорошо сыграешь. А ты покажешь мне, на что способен?» И тот смеется идеальными крупными зубами и щиплет Уотсона за щеку: «Куда пойдем, красавчик? Тут есть номера, на улице уже холодно для демонстрации моих талантов». Но Уотсон совершает фантастическое безумие, он шепчет прямо в ухо этому Реджи: «Никаких номеров. Только у меня дома». Реджи присвистывает, собирает растекшегося по столу Уотсона, его чудом уцелевший котелок и трость, и под свист и радостные выклики дружков выводит его на улицу. Уотсон требует кэб, называет адрес, и просыпается, когда кэбмен требует денег у двери его дома на Бейкер-стрит. Его спутник ругается и торгуется, но Уотсон устало говорит: «Отдай ему, то, что взял у меня», и притихший Реджи послушно вынимает украденные деньги. Уотсон почему-то отпустил экономку, и в доме тихо. Поднимаясь к себе, Уотсон будто чувствует, что чего-то не понимает в происходящем, но дверь открыта, гость оглядывает гостиную, зачем-то подходит к столу с химической лабораторией и сразу роняет одну из пробирок. Уотсон закрывает дверь, и говорит: «Ничего не трогай. Надо выпить. Итак, мне нужен актер, ну знаешь, в жизни сыграть одну особу, притвориться так сказать…». И они пьют еще одну рюмку весьма хорошего бренди, и Реджи, едва опорожнив ее, спрашивает: «Здесь или в спальне?» Уотсон кивает: «Конечно, здесь. В спальне мало места.» Реджи вскидывает бровь и ухмыляется, и начинает расстегивать весьма потертый, как сейчас видит Уотсон, пиджак и касается его щеки губами. И чем больше снимает с себя ткани его случайный знакомый, чем сильнее вламываются губы в его рот, тем в большее оцепенение приходит доктор, тем больше пробуксовывает его мыслительный аппарат, выдавая заключение за заключением, одно с которым не вяжется в стройную, привычную цепь. «Он подходит мне. Идеален. Какой выразительный профиль, какие холодные глаза. Какие горячие губы. У него нет денег, заработки случайны. Кажется, гомосексулист. Как же красив. Нет хорошего питания более месяца. Был бы моим богом. Смел. Зачем он встал на колени? Снимать ли брюки? Нагл. Кому? Ему? Обычно позволяет творить с собой что клиент пожелает, вот трещинки в уголках обветренных губ, вот синяки на плечах. Нет, пусть только обнаженный прекрасный торс. Рыжий везде, синяки мелкие и свежие. Но глаза высокомерно смотрят, видит меня насквозь и знает, что красив, и чего он хочет. Хочу ли я что? Что это значит? Я не знаю этого слова. Улыбка наверняка сводит с ума женщин. И не только женщин. Интересно, когда он мылся последний раз? Недели две с половиной назад. Его запах напоминает мой поганый колледж. Как прекрасно. Его порочный рот, мои пальцы в его рту – зачем? Что ты делаешь? Мой пенис в его рту? Я не… не надо… перестань… Я не…» Уотсон так пьян, что с трудом отталкивает рыжую голову от своих почти спущенных брюк, ему тяжело дышать, он удерживает подступившую тошноту, мир кружится, и он проваливается в пьяный бесчувственный сон. *-*-*-* Это было удивительное утро. Сквозь смог пробивалось зимнее холодное солнце, где-то высоко было голубое небо. Шторы уже слегка раздвинуты, и окно даже слегка приоткрыто, отчего в его спальне бодряще прохладно и живительно. На прикроватном столике стакан с водой. «Добрая милая миссис Хадсон! – подумал Уотсон, и тут же себя одернул. – Я сам разделся и сам лег? Одежду раскидал. Миссис Хадсон еще не вернулась! Который час?» Около двух часов по полудни, квартира шуршит прислугой внизу, а в гостиной следы его вчерашнего возвращения: мокрое мятое пальто на диване, котелок под столом, трость на полу у двери. И разбитая пробирка у подножья лабораторного стола. Уотсон рухнул на стул, больно ударившись локтями о столешницу вцепился себе в волосы. Он погиб! Репутация со всех сторон рухнула! Индия! Ничего кроме Индии, и то, пока слухи не дойдут и туда. Руки безвольно упали, и он увидел на столе пресс-папье, которому тут явно не место. Раздраженно взяв его, Уотсон увидел карточку с витиеватыми, хоть и слегка грубоватыми буквами «Реджинальд Кинкейд. Актер», и перевернул ее машинально. «Паб «Алый башмак» с 12 до 15». Так началось их знакомство на самом деле. Уотсону стыдно это вспоминать, и он не вспоминает почти никогда. *-*-*-* «По нашим правилам никакого алкоголя! Я вышвырну Вас вон! – «И сами пойдете к этому лорду-морду как его там объяснять, почему его дочка сделает его дедулей!» - «Замолчите, Холмс!» - «Оу, хорошо. Давайте так, когда вы обращаетесь ко мне «Холмс», я не замолкаю, но когда вы обращаетесь ко мне «Кинкейд» или «Реджинальд» или «Реджи» - вот тут я рот на замок, и передаю вам бразды, так сказать правления». - «Вы? Передаете мне что? Безмозглый индюк! Да вы шагу ступить не можете без моего указания! Вы молчите и делаете умное лицо, пока я, повторяю, я не скажу вам что-то сказать. Причем сказать конкретно то, что я вам укажу. И не смейте сегодня пить!» Реджинальд пьет часто, регулярно, со смыслом. Если бы доктор был более проницателен по части человеческих эмоций и чувств, чем по части логики поступков, то давно бы заметил, что это не назло, а от тоски и безысходности. От безответной любви, честно признаться. Реджи простой человек, звезд с неба никогда не хватал, но знал про чувства все, что может знать человек его профессии. И иногда приоткрывал дверь в ванную комнату, чтобы доктор нашел повод войти, когда Реджи нежится в ванной, полной розовой воды. И в свою спальню, когда Реджи немного во хмелю, но вымыт до скрипа со всех сторон, и надушен одеколоном, который подарил ему Джон на Рождество, и простыни ему выдала миссис Хадсон хрустящие от крахмала, но нежные и пахнущие свежими травами, на которых было бы так хорошо вдвоем. Но Джон Уотсон не заходит, не находит ни повода, ни желания, и похоже, что вообще не помнит того, что было между ними однажды, три года назад, в холодную зимнюю ночь, когда они познакомились. А Реджи помнит, и не хочет забывать, и очень хочет, чтобы доктор вспомнил тоже. Тогда ему было забавно, что спустя два дня после того неудачного съема, ну почти, все-таки он разжился пятью фунтами и получил новый жизненный опыт, прокатившись в кэбе и побывав в доме у богатого докторишки, этот человек появился снова. Смешно, что доктор назвался сразу реальным именем и привез его действительно в свой дом. Или глупо? Или отчаянно смело? И вот ровно два дня пролетело вместе с пятеркой фунтов, и красивый экзотической красотой восточных колоний доктор Уотсон появился на пороге «Алого башмака». Сверкая черными глазами, шевеля напомаженными усами, подчеркивая резкими движениями своего сухощавого тела серьезность разговора, доктор с благополучным финансовым положением предложил ему роль. Конечно, купив выпить. Но сказав, что будет заключен договор по всем законам Британской империи. И что нужно пройти отбор. Реджи хохотнул, но взгляд у доктора был такой, что невольно подумалось, что в трости у него кинжал, причем весьма острый. Выбор был: сосать в подворотне у всех желающих, в перерывах являясь на прослушивания в театры, если морда не разукрашена бланшами разного калибра, или постараться и прыгнуть в эти отношения. Реджи сразу решил, что доктор выбирает себе приживала, содержанта, или как это называть. Удивило, что не из молодых. Удивило, что из бедняков. Удивило, что нужно было действительно работать, а не трахаться. Что это не отношения. В первые дни Кинкейд действительно этого не понимал и в первую ночь так и пошел из ванной в спальню Уотсона, но был вежливо выставлен. На вторую это было уже грубее, на третью вообще Уотсон встал у своей двери и командовал Реджи куда идти и что делать – в туалет, в комнату, и запер его до утра. Потом Реджи пытался отработать еду и ночлег, зайдя к доктору, когда тот отмокал после какого-то происшествия, но опять не получилось. Еще раз пытался повторить свои действия на диване, но получил только лекцию о законе против непристойности. И все, что происходило между ними теми ночами было самое неукладывающееся в голове, за три года так и неуложившееся. За все время они не трахнулись ни разу. В смысле, друг с другом. *-*-*-* Реджинальд был верен себе, и когда через полгода договор начал давить со всех сторон – ни дохнуть, ни шагнуть, ни всхрапнуть без указания тирана – он пошел по старым друзьям. А потом и по новым, уже не как профессионал, а как любитель. Теперь он мог пойти в дорогое место, снять себе номер, заказать кого хочет. И каждый раз врачеватель преступности знал, сволочь, все. И когда, и с кем (имя, конечно, не называл, но цвет волос, профессию, даже возраст иногда тоже в точку бил), и последней в тот момент каплей был случай, когда, проходя утром из своей спальни в уборную, этот добропорядочный джентльмен кинул Реджи в затылок «Двух раз вам было мало? Лучше бы вы были так ненасытны в зубрежке текста, что я вам даю». Реджи плюнул, не глядя: «Вы мне не даете», и только потом задумался, откуда Уотсон узнал, что вчера с Уорнером они три раза перепихнулись на радость друг другу. Отметили встречу после выхода дружка из тюряги. И кстати, оказалось, что Уоррена засадил Уотсон. И Реджи поржал: «Ну и представь, что я тот самый Холмс, а я подыграю». И Уоррен представил, очень хорошо представил, а Кинкейд очень хорошо подыграл. Аж на три полных раунда. И теперь Реджинальд подумал, что Уотсон за ним следит. И это было слишком. – Уотсон, дорогой мой друг! – начал Кинкейд громко и торжественно. Уотсон напрягся, осторожно оглядел зал кафе, где они остановились днем перекусить. – Я хотел бы обсудить поправку к нашему договору о сотрудничестве. – Не орите, вы не на сцене. Какую поправку? – доктор нервно бросил салфетку на стол. – Я весь внимание. – Поправка одна, и, если вы ее примете, нам обоим станет легче сосуществовать в нашем, так сказать тандеме. – Кинкейд сделал самое красивое, как он считал, выражение лица – легкая полуулыбка, спокойные, с легким прищуром глаза, и полная открытость. Он уже знал, что когда у него такое выражение, то Уотсон, холодный и неприступный, смотрит на него чуть дольше, чуть внимательнее, и во взгляде этом нет контроля, считывания или злобы. И сейчас сработало также. – Я предлагаю прекратить тот пункт нашего договора, который касается личной жизни каждого из нас. – Я не понимаю, разъясните, - Уотсон улыбнулся злой улыбкой и откинулся на стул. – Я постараюсь донести свои мысли наипростейшим образом, - доктор как всегда хмыкнул, но Реджинальд проигнорировал, как всегда. - Мы с вами договорились, что личная жизнь каждого неприкосновенна во всех смыслах, и я честно соблюдал этот пункт все время. Однако, мы находимся в неравном положении. В то время, как я не касаюсь ни вашего образа жизни, не даю вам никаких советов, не указываю, - тут Реджинальд наклонился к Уотсону ближе и сверкнул глазами, проникая, по его мнению, в самую душу, - с кем и сколько раз проводить приятно время… (пауза, важная пауза) Вы знаете обо мне все, - Уотсон сморгнул, бросил на Кинкейда быстрый взгляд, и внезапно отвернулся, сделав вид, что звуки на улице интереснее. – Вы не можете по-другому, я понял. Это ваш мозг так работает, но мой так не умеет. Поэтому, мы в неравном положении. Вы согласны? Уотсон кивнул едва-едва, показав рукой, чтобы тот продолжал. – Я хотел бы, чтобы у нас была общая личная жизнь. Собственно, это вся моя мысль. Ну как бы тогда все честно будет, - признаваясь самому себе, Реджи решил, что в этот момент сдулся, «сломался», как говорят в актерской среде, попросту струсил. Ну вроде как перегнул палку. Все-таки прошло больше года, и ни разу никаких намеков, только одергивания, всегда указания придержать язык от пошлых шуток, вот одно «не зачитывайте эти подлые объявления в этой мерзкой газетенке, я же ем!» - это он про зашифрованные объявления о знакомстве. Хотя ну ведь было же! Было! И то, что Уотсон сейчас из смуглого стал белым, и теперь краснеет, хотя мать Реджи сказала бы «буреет», это нехорошо. И в глаза не смотрит, это вообще нехорошо. И расплачивается, бросая не разменянную банкноту. И встает, надевает привычным жестом котелок. И уходит, процедив три звука, сложившиеся в «нет». Реджинальд Кинкейд кричит, только когда Уотсон уже в дверях: «Прекратите за мной следить!» И чувствует, что снова остался в дураках, и повторяет написанное когда-то доктором: «Это было делом, в котором было над чем подумать». *-*-*-* Казалось, все осталось по-прежнему. Кинкейд работает, иногда намекает на секс, получает сухой отказ, и предложения становятся все реже, и, наконец, сходят на нет. Только когда надо позлить Уотсона или сны путаются с явью, он позволяет себе спеть, прочесть или процитировать что-то чувственное, вульгарное или совсем пошлое, или сделать случайную оговорку в разговоре с каким-нибудь инспектором Скотланд-Ярда. Например, самое удачное из его репертуара – заменить «цилиндрический» на «фаллический». А еще он рисует, конечно, не как настоящий художник, а как дилетант, но очень бывает похоже. Особенно свой член. Маленькие листочки с невинными порнографическими эскизами иногда попадают в рабочие бумаги доктора, которые он оставляет на рабочем столе. Но ответной реакции нет, Уотсон лишь тяжело дышит и стискивает зубы, и это скучно, как поденная работа. Для Реджинальда Кинкейда, признаться, попасть на такую работу было самой большой удачей в жизни. Живешь себе в хорошем районе, в прекрасной, пусть и тесной квартире, своя комната, большая, удобная кровать, пусть под одну из ножек пришлось подложить книгу, отличная еда утром и вечером, пусть питье под запретом, но кто не нарушит, тот совсем дурак. А костюмы, Боже! Личный портной мистера Уотсона, склоняется к его ногам каждый раз, когда мистер Кинкейд неудачно где-нибудь зацепится за гвоздь, рессору, да хоть за дверную ручку. Правда все наряды одобряет или не одобряет Вседержитель Уотсон, оценивая своими масляными глазами, но они у него всегда масляные, как оказалось. Может, болезнь глаз какая. Но все эти блага бесплатно! Да рыжая семейка Кинкейдов утопилась бы в слюнях от зависти, если бы знали, как живет их беспутный Реджи. Если подумать, то он принц вроде Золушки. Но у самого Реджи зреют мысли о побеге. – Золотая клетка, Уотсон! Вы держите меня в золотой клетке, а я как соловей пою вам песенки, - у Кинкейда бывают истерики – такова актерская природа, ничего не поделаешь. И он любит их закатывать именно тогда, когда Уотсон проводит свои химические опыты. Именно в момент, когда остается сколько-то коротких секунд до добавления реактива для получения важных химических реакций, про которые ему тоже нужно выучить целый том мелким шрифтом. – Замолчите, Холмс! - бесстрастно бросает Уотсон и вовремя добавляет каплю чего-то прозрачного во что-то мутное. Засекает время реакции на своих часах, поднимает палец, призывая к тишине, и когда истекает тридцать секунд победно вскрикивает – пробирка стала мутной как болотная жижа. – Что вы говорили, ну? - что еще всегда удивляло Кинкейда, так это резкая смена настроения Уотсона после удачи в каком-то эксперименте. И сейчас эта мягкая улыбка темных губ, блеск в черных глазах заворожили его снова. Он сел за стол, зная, выучив, что нельзя приближаться, и уже спокойно и покорно сказал: - Я хотел прогуляться или куда-то сходить. Кроме мест убийств и краж. Было бы хорошо сходить вместе. Публике понравится, что мы не машины, а люди. И мой новый костюм вам ведь понравился. Подойдет газетчикам для светской хроники. – Возможно, вы правы. Одевайтесь, поедем ужинать, а потом пройдемся. Однажды, когда фантазия Уотсона давно приобрела не только имя, но и плоть, журналисты схватились за Шерлока Холмса, как за пекаря новостей. Бывало даже, что пока шло разбирательство по громкому делу, это имя появлялось так же часто, как имя премьер-министра. Уотсон был рад, что его ни разу не упоминали, и почуял выгоду: чем больше говорят о частном детективе, которого нет, тем более у него развязаны руки. А потом, посчитав увеличившуюся прибыль, решил, что известность должна быть продумана, биография выверена, мизансцены отрежиссированны. И хороший костюм, и появление на концерте симфонической музыки, и прогулки по расписанию имели такое же важное значение, как и вызубренные Кинкейдом доказательства и аргументы. А сколько они репетировали взаимодействие на местах преступления! А еще больше выступления в суде – Кинкейд чуть не свихнулся, когда нужно было выступать первый раз и клясться на Библии в том, что он тот, кого не существует, фальшивка. Но это не его ума и совести дело, как сказал Уотсон. В первые месяцы им нужно было играть между собой просто знакомство, и это было не так сложно. Но после выхода первого десятка рассказов, Кинкейд, сам того не думая, высказал идею, что эти Холмс и Уотсон, вообще-то довольно близкие друзья. «Вы сами так написали, доктор, я-то тут при чем? А как вы себя ведете со мной при полиции, так друзья не ведут. Будьте естественнее, раскованнее», - Реджинальд дал урок актерского мастерства, и урок был доктором принят. Вообще-то по жизни быть врагами, а на публике изображать приятельство было сложно обоим, но Кинкейд старался. А Уотсон, не получив ожидаемую должность в Университете, каждый день проклинал свою ложь, Шерлока Холмса и Реджинальда Кинкейда вместе взятых. Ужин был прост, блюда как всегда выбирал Уотсон, а делал он это согласно всем современным рекомендациям по питанию. Ни свинины, ни пива на ночь. Кинкейд заметил изменения в своей внешности уже через пару месяцев после переезда к доктору. Сначала он жадно ел, думая, что скоро его выпрут взашей. Потом стал капризничать, но его быстро привели в чувство. Жирок на боках подрос, лицо приобрело сытое довольство, и стало как-то вообще спокойнее за свое обаяние. Но вот вопрос с алкоголем решен был не окончательно. Выпить Кинкейд любил, и не просто, чтобы напиться, или заглушить голод, как раньше, а просто для души. Как говорится, чтобы быть открытым этому миру. А без алкоголя на него смотрели стопки исписанных ужасным врачебным почерком Уотсона листы, и он честно хотел бросить их в камин множество десятков дней подряд. Но удавалось и не пить десятки дней подряд – самый тяжелый период в его жизни. Эдакий очередной эксперимент в химической карьере доктора Джона Уотсона. Он даже сначала не понял, целых пару недель не понимал, зачем это доктор кладет ему по утрам рядом со стаканом какой-то порошок со словами: «Подлечим-ка вашу печень, Кинкейд!» и похихикивает. Ну печень и печень. Порошок в рот, водой запил и порядок. Ан нет! Через две недели Реджи сблевал с пинты пива. Вот прям себе под ноги, только ее запрокинув. И это было позорнее свиста уважаемой публики на его монологе Гамлета. Друзья посмотрели косо, он прикинулся, что отравился, но кто бы дал его отравить: Уотсон всю еду проверяет. Не сам, конечно, а кухарка у него с образованием. И с пистолетом под юбкой, но про это вспоминать не хочется, как и хуке в левую челюсть. Странная эта мисс Харт. А тогда доктор ночью пришел домой и спросил отчего грусть-тоска, вот будто знал, что все не так, и Реджинальд схитрил – предложил по рюмке хереса перед сном. И доктор очень внимательно следил за Реджи, прям за каждым движением. И подставил откуда-то взявшееся блюдо, куда полетел херес и весь ужин вместе с ним. И, что вообще не дошло до сознания сразу, добрый доктор все убрал сам, прислугу не вызывал, отправил Реджи переодеваться и в постель, пообещав смешать лекарство от отравления: «Потому что, дорогой мой Кинкейд, это все ваш образ жизни, который посадил вашу печень. Сейчас она очищена и не приемлет никакого отравляющего вас алкоголя», ну и все в таком духе. И было Реджи плохо несколько дней, а доктор заходил, посматривал, порошочки смешивал. Пока до Реджинальда не дошло, что надо прекращать это безобразие, и природа сама все наладит. Категорически отказавшись от услуг доктора, чем очень его разочаровал, так он дал определение этой эмоции, Кинкейд пошел на поправку. А когда выздоровел достаточно, чтобы работать, стал потихоньку отвоёвывать минуты свободы. И когда минуты превратились в часы, он бросился к дружкам в «Алый башмак», заказал для начала рюмку самого дорогого местного пойла, и выпил, спрятавшись на заднем дворе. Не вывернуло. Жизнь обрела краски, и самой замечательной было красное от гнева лицо доктора Уотсона, когда Реджи вернулся домой и даже не дышал в ту сторону. Прошло еще несколько недель, и алкоголь вернулся в его жизнь. Так выпьем за это! После ужина они прошлись по парку, как тогда было можно гулять парам – под руку. Реджи был высок, и Уотсону пришлось держать его под руку, как барышне. Самолюбие было потешено, теплое тело доктора рядом, но, кажется, Уотсон подвоха не заметил, клюнув на удочку с приколотым на крючок вопросом о сегодняшнем эксперименте с болотной жижей. Часа через два, отмерзшие уши и дичайшую скуку Кинкейд понял одно: это была не жижа. *-*-*-* Дела раскрывались, рассказы печатались, популярность действительно росла, а вместе с ней и загруженность. Это начинали они осторожно, присматриваясь, и по задумке доктора, первая встреча Шерлока Холмса с комиссаром полиции должна была стать и последней, но что-то в заученном диалоге пошло не так, Кинкейд разволновался и ляпнул при прощании: «До новых интересных дел». Легкая, так сказать, импровизация, которая стоила ему первого скандала. Потом, войдя во вкус, и выучив все рукописи криминальных рассказов Уотсона, лежащие пока в ящике письменного стола доктора, в сопровождении верного спутника Холмс стал появляться на местах преступления, а потом и высылать телеграммы в Скотланд-Ярд с указанием на улики. А потом пошли визитеры, и пришлось учиться не только выговаривать сложные слова из области анатомии, химии, но и зубрить Уложение Британской Империи. Работа могла занимать круглые сутки. Прибавились поездки по стране, по островам, и даже по Европе. Кинкейд работал Холмсом, не вдаваясь в подробности, потом заучивая историю дела, чтобы щегольнуть при случае увлекательным рассказом. Номера в отелях в этих поездках они никогда не делили на двоих, но Уотсон всегда врывался к нему, если вдруг сон разнежит дольше положенного. И Реджи может поклясться, что иногда утренний стояк был виден даже через все эти пуховые французские перины. И гонорары! Они росли. Каждое дело сначала стоило пятьдесят фунтов, затем сто, и постепенно доросло до двухсот. С правительства брали безбожно много, тут Реджинальд был согласен с Уотсоном и брал это на себя. Тот же честно, как было условлено договором, делил деньги на три части: себе, на общие расходы, Кинкейду. Только Кинкейду он выдавал жалкие гроши, уверяя, что остальную часть доли он может получить в любой момент, как только объяснит зачем ему такая крупная сумма. И если бы Кинкейд не был так глуп, то давно вложил бы эту крупную сумму во что-то стоящее, например, в ферму для сестры и племянников, как советовал Уотсон. И однажды, когда очередное подтрунивание Уотсона над Реджи достигло пика, и вновь возникла идея фермы для Маргарет, Реджи не выдержал, и встал в позу, которую использовал в одном из ранних своих спектаклей, который, впрочем, пережил всего два представления: встал, слегка опершись бедром на стол, спина прямая, взгляд вниз, в руках книга (пусть вверх ногами), ресницы дрожат, взгляд поднимается каждые три секунды на собеседника, и голос тихий, спокойный, полный достоинства: «Вы бы хотели, чтобы моя семья узнала, как я зарабатываю на жизнь? Что я живу с богатым мужчиной старше себя и выполняю все его прихоти. Я бы назвал эти прихоти приказами,» - и добавил с жутким индийским акцентом, - «Все, что прикажете, мой господин!» И Реджинальд Кинкейд ступил в сторону и согнулся в поклоне, как склоняются индийские слуги. Чего он не ожидал, когда выпрямился и глянул так же из-под ресниц на Уотсона, что тот будет сидеть с приоткрытым ртом и застывшим взглядом. И дышать через раз. «Я что-то не то сказал?» - мизансцена закончена, можно сесть, расслабиться, стать самим собой. Уотсон приходит в себя, откашливается и качает головой, трет лоб, как он обычно делает в минуту трудных размышлений, и вдруг тихо, и даже как-то мирно говорит: «Нет, Реджинальд, конечно нет. Такого нельзя говорить родным. Твое прошлое – это твое прошлое, надеюсь, ты забудешь его, как забыл я. Но скажи мне, кто надоумил тебя посмеяться над моим происхождением? С кем ты разговаривал об этом?» Теперь очередь Реджинальда была сидеть с открытым ртом и выпучив глаза смотреть на Уотсона. «Понятно,- прокомментировал доктор, засмеявшись, и вдруг потянулся и провел ладонью по руке Реджи, просто, чтобы привести его в чувство. – Когда ты не играешь, ты как раскрытая книга на родном языке. Ты не знал, что я наполовину индус? Ну где же тебе догадаться, да?» И впервые за два года Джон Уотсон рассказал Реджинальду Кинкейду о себе. Не все, только о том, что отец его завоевывал Индию, и там родился он, Джон, от служанки, имени которой никто не помнил, и миссис Уотсон взяла его с собой, уезжая от мужа, просто чтобы отомстить. Но как-то так вышло, что его везде принимали за ее сына, и старший брат решил, что они родные, и так и пошло, что он – Джон Хэмиш Уотсон, весь в отца, как говорит мать, которая ему не мать, и деньги отца перешли к нему после брата, и образование получил, как и старший брат, и прочее, и прочее. А вот умный он такой явно не в Уотсонов. И они не едят того, что может есть он. «Поедем, Реджинальд, поедим настоящей еды, - и Уотсон вскакивает и тянет Кинкейда с собой, первый и последний раз за руку, но тут же отпускает, как ни в чем не бывало, будто не заметив. Они едут куда-то, Реджи ведь не Холмс, который по поворотам кэба вычисляет путь по Лондону, и оказываются в предместье, где небольшой трактир, пахнущий так, что хоть святых выноси, и там из белых только один Реджи, остальные индусы, и доктора знают там и любят, и он совсем другой, в окружении экзотических вещей, поддельного золота, и этих статуй с хоботом и в коронах. Реджи тоже не может это есть, Уотсон внезапно в тюрбане, и просит его попробовать то одно, то другое, у Реджи во рту горит, нет, это действительно есть невозможно, и Уотсон хохочет, а таким Реджи видит его впервые и вдруг берет его руку с куском курицы и подносит к своему рту, кусает обжигающее мясо и отпускает. Уотсон опускает глаза и в этой полутьме, Реджи верит своим глазам, его повелитель пунцовеет, но не от гнева, а от смущения. Они молча возвращаются домой, у Реджинальда дико болит желудок, ему не до романтики. И туалет у них как назло через тонкую стенку со спальней Уотсона. Но тот же врач, не брезглив насчет физиологии, и они так давно живут бок о бок, что перестали обращать на всю эту бытовуху внимание. Больше никакой индийской еды, никогда. Зато теперь было понятно, почему у доктора такие волосатые руки, черный цвет глаз и дикий, в общем-то, нрав. Совместная еда, конечно была, пусть и не в том же месте, и почти каждый день, но таких откровений между ними больше не было. Зато появились прикосновения. Дружеские, ничего не значащие, такие как у всех и между всеми. Там руку подать, чтобы помочь перепрыгнуть труп, там к стене прижать, чтобы не заметили их слежки, тут приобнять, чтобы слиться с толпой. Сначала прикосновения по указке доктора, а через какое-то время Реджи заметил, что и доктор сам касается его, и сам стал смелее действовать в однотипных ситуациях, и расстроился, что дальше ничего не будет, сколько не строй губы бантиком, и не ходи вечерами по гостиной в тонкой сорочке на голое тело, не поднимай ее край выше колена, не заглядывай через плечо, когда Уотсон работает над рукописью. И еще появилось общее чувство юмора. Вдруг они стали посмеиваться над одними и теми же вещами, будто найдя общий язык. Пусть не во всем, но это был самый большой прогресс. Они никогда столько не смеялись, и Реджи подумал, что можно вернуться к своему плану, но медленно, по деталям. Например, вечерами стал трезв, и дожидался Уотсона, даже если тот приходил заполночь. Просто переодевался ко сну, накидывал халат и ложился на диван в гостиной. И всегда добавлял каплю одеколона в ямку между ключицами. Но тактика не действовала, сколько не душись: Уотсон приходил, недовольно бурчал, чтобы тот не смел занимать общую комнату, раз есть своя собственная, и нечего ему тут мешать, и водворял Реджи в спальню. А когда Уотсон не отлучался по делам, то предлагал партию в шахматы, хоть и был не очень уж хорошим игроком. Но Уотсону нравилось побеждать. Пришлось заучивать стандартные ходы партий, аж по учебнику, но доктор чуял подвох. Поэтому продолжалось это не долго. Кстати, нос у Уотсона был выдающийся во всех смыслах этого слова, чуял утром даже запах ночного дрочева, выдавливая: «Прогуляйтесь к своим дружкам, раз так неймется, и проветривайте после», хотя Реджи был очень осторожен, пользовался особым полотенцем, и прятал его глубоко под подушками и тайно стирал сам. Получив на Рождество все тот же одеколон, Кинкейд ответил статуэткой индийского бога, того, с хоботом и в короне. И получил почти объятие, и какую-то тайную улыбку, но опять ничего более не произошло. Уотсон был гроссмейстером по части увиливания от его желаний. На публике Холмс руководил Уотсоном, но это было всего ничего по количеству минут, все остальное время верховенствовал Уотсон, и Кинкейда это бесило, но устраивало. Ему нравилось подчиняться, но как бы он хотел, чтобы изредка подчинялся строптивый доктор. Но приказать доктору было нечего, кроме как пойти в одну конкретную постель, а такого Реджинальд уже не мог себе представить. Еще год пролетел в работе, отношения то теплели, то возвращались на тропу войны, и Кинкейд понял, что сначала привык, потом влюбился, и не знает, что делать. А потом случился профессор Мориарти. *-*-*-* Красив, умен, образован, жесток, завистлив, жаден. Жаден – возможно, главное, что выделил бы Кинкейд в характере профессора Мориарти. До денег, власти, красоты, лошадей, экипажей, кораблей. Они встречаются не вдруг и не просто так на скачках. Королевская семья также присутствует, но они ее не видят, заняты своими делами. Уотсон впереди, Кинкейд позади. Напротив Гарри по кличке Дубина и профессор. Говорят умные, дураки молчат, сверлят друг друга глазами. Реджи даже не сразу понимает, что разговор главных окончен, пока Уотсон не дергает его за рукав пальто. Пары расходятся, но вдруг они слышат за спиной голос профессора: «Да, Уотсон, он у тебя хорошенький. Береги его!» Обернувшись одновременно они видят только толпу. Впервые в жизни Реджинальд Кинкейд почувствовал, как поджимаются от страха яйца. А Уотсон говорит коротко, что нечего бояться, это просто пустые угрозы, и нечего так трястись, ты просто выступишь с заявлением, как обычно. Пойдем, я сделаю тебе ставку на любую лошадь. Прям как с ребенком. И почему-то Реджи верит, что эта убаюкивающая забота не просто так, а потому что Уотсон заботится. Но все зря. Реджинальда подкарауливают какие-то бандиты около «Алого башмака». Сломано ребро, синяки по всему торсу. Доктор качает головой и просит Стэмфорда заняться пациентом, потому что ему некогда. Реджинальда просят заехать к друзьям, причем запиской. Ему не пришло в голову, что его друзья не умеют писать. Сотрясение мозга, он снова блюет, хорошо, что Уотсон этого не видит. Реджинальд, еще в ночной сорочке, утром раскрывает шторы, и стекло разбивает пуля. Утро испорчено. У Реджинальда истерика. Уотсон мрачен, но успокаивает, что «охотятся не на тебя, дурачок, захотели бы – убили сразу». И Реджи действительно успокаивается, потому что это было сказано почти нежно, хоть Уотсон и не смотрит в его сторону, не дотрагивается, как мог бы, как хотел бы Реджинальд, но актеры всегда чутки к интонациям. Что сделал Уотсон, Кинкейд не знает, но тем же вечером, одетый в костюм Шерлока Холмса, в дурацкой кепке, скрывающей бинт, бледный и шатающийся, он стоит на крыльце дома, под их фонарем и говорит, точнее, читает по бумажке: «Я признаю свою ошибку. Я сделал неверные выводы касательно действий фирмы «Мориарти и Ко», и объявляю это дело закрытым». Пара вспышек фотографов, и постельный режим на неделю. Когда Реджи встает, Уотсона нет в Лондоне, это печально, но дает время прийти в себя, привести себя в форму. Почитать. И рассказы о себе тоже, пытаясь найти там крупицы хоть чего-то похожего на то, что было. Скоро он будет отмечать три года их знакомства, не объявляя об этом, конечно. Сам с собой тихо напьется припрятанной бутылочкой, потолкует с приятелями о мужской ветрености или холодности, может, с кем-то попробует довести свою мечту до конца. С каким-нибудь индусиком, скорее всего. Их полно в банях. Денег у него завались. Реджинальд снова пьет. Чаще и чаще от скуки и грусти. Рисует себя и Уотсона в непристойных позах, но прячет подальше. Чушь это все, не будет ничего. Миссис Хадсон находит спрятанные в разных местах дома бутылки и доносит Уотсону. Будто Уотсон не знает и не видит его состояния. Реджи думает иногда, что его доктор слегка ослеп – настолько редко стали прилетать замечания в его сторону, но потом посмотрел дневник доктора, и понял, что того в основном нет в Лондоне, а заезжает он только сменить одежду, взять что-то необходимое в расследовании. Но потом Уотсон возвращается с очередной победой, они ужинают с инспектором Грегсоном, и все в жизни встает на свои привычные места: незначительные дела, мелкие услуги королевским домам Европы, переругивания за завтраком, придирки за ужином, но Маргарет куплена ферма, сочинена уютная ложь о прибыльном предприятии на паях, открыт счет в банке, правда доступ к нему возможен только при личном присутствии доктора Уотсона, либо после кончины последнего, но так советовал Уотсон, и новый виток в их взаимоотношениях произошел внезапно, просто как попытка Реджи внести свежую струю в давно заигранную пьесу. Прощаясь перед сном, он сказал Уотсону, уже стоя в дверях своей спальни: «Спокойной ночи, Джон!» и прикрыл дверь, и увидел через замочную скважину, как в полумраке гостиной его строгий режиссер и учитель, хозяин и тиран смотрит на его дверь и шепчет: «Спокойной ночи, Шерлок!» Так Реджинальд решается на скандал. *-*-*-* Он не ожидал, что Джон поведет себя как ревнивая сварливая жена. Думал, что будет обычная перепалка с размахиванием руками, собиранием его вещей, швырянием чемодана из окна, обещанием, что это было последнее совместное дело, и тут он прижмет Уотсона, и скажет: «Назови меня Шерлоком», и Джон вдруг замолчит, потупит взор и упадет в его объятия. Не сработало. Кто же думал, что тот будет обзываться такими словами. А главное, что поднимет на него руку, чего никогда не было. Так по-женски. Не как их кухарка – по-мужски отличным боксерским приемом. А пощечина эта и слова про ненависть хоть что-то объясняли. Кинкейд постарался выстроить цепочку рассуждений, как учил его доктор. «Орет и обзывается? Значит беспокоится. Ходит кругами и оглядывает? Значит любуется. А бьет? Значит любит. А говорит, что ненавидит? Все, что женщина не скажет – читай наоборот. Точно любит. Отсюда вывод – в гениальном мозгу доктора образ выдуманного Шерлока Холмса спутался с реальным Реджинальдом Кинкейдом, и выпутаться ему сложно. Как и вообще из всей этой эпопеи.» Замечательно! Конечно, можно было и по-другому, например, залезть к нему в постель и подождать там – ну выгнал бы и что? Сколько можно терпеть? Или вот еще – уговорить его пойти вместе в баню, пригласить тех арабчат-служек, они бы быстренько разогрели его ледяное тело. Но нет, он бы выгнал. Или вот: совершить для него подвиг – точно на него подействует. И Реджинальд решает стать рыцарем для своего короля. Правда, наутро он об этом уже не помнит. А спустя несколько недель из Казначейства исчезают пятифунтовые клише. *-*-*-* Сколько тайн было раскрыто – не сосчитать. Профессор Мориарти погиб, и у Реджинальда особую гордость вызывало именно то, что последняя дуэль была с его участием. Конечно, не всегда им с Уотсоном удавалось быть идеальными героями. Но страх за свою жизнь отступил – никто не будет охотиться ни на него, ни на Джона. Прекрасная дама отправлена в тюрьму, раздражающие мальчишки с Бейкер-стрит поголовно решают стать полицейскими, глупыши. Над Лейстрейдом вдоволь насмеялись. Реджинальд, кажется, прощен за все грехи. И даже за сдернутую собственным весом люстру. Казалось это было совсем недавно, но и давно – прошел день после финальной сцены этой драмы, и Холмс оценил вклад Уостона в его расследования, и публично называл его другом, все стало возвращаться на круги своя, но только спустя время им удалось остаться в тишине и наедине. И нет, они не друзья, хотя герои, которых придумал Уотсон именно друзья и коллеги, ничего более. А Уотсон и Кинкейд совсем не испытывают дружеских чувств. Все сложнее и сложнее им понимать себя и друг друга, и все, что произошло в театре Орфеум сместило полюса к экватору. Они вернулись домой из суда, где оба давали показания о событиях этого дела, сбросили пропахшую городом одежду, отмылись по очереди в ванной, и теперь сидели рядом друг с другом, укутанные в выданные заботливой миссис Хадсон пледы, и попивая отличный бренди, пересказывая друг другу события последних недель, как видел их каждый. Мокрые после мытья волосы у каждого лежат по-разному – у Уотсона зачесаны назад, у Кинкейда растрепаны. Их колени соприкасаются, и Реджинальду от этого жарко, опять мелькают образы полураздетого взъерошенного Уотсона, каким он был там, в Камбрии, во время следования по ложному пути, указанному профессором Мориарти. Его спаситель, вовремя проснувшийся от отчаянных воплей Реджи, повисшего на собственном пальто на решетке балкона, выскочив полураздетым на мороз и вытянув того из бездны, сидел тогда на своей кровати при свете одной свечи и говорил, что нечего было задерживаться в кабаке, пить и так далее. Но уже совсем отрезвевший Реджи не слушал, ходил по комнате, ругался, а потом вдруг увидел, что Уотсон в одних кальсонах и протирает спиртом царапины на груди и руках, и замолкает. Хотелось предложить помощь, прикоснуться, быть благодарным, но глаза их встретились, и бесстрашный Шерлок Холмс не успев моргнуть сам ретировался в свой номер этажом выше. И сдрачивал адреналин под изъеденным мышами одеялом, проклиная эти всегда блестящие глаза и равнодушие, свой ушибленный при падении зад, эту гостиницу, эту идиотскую вонючую собаку, и свою мечту - крепкую волосатую грудь, смуглую кожу, бугры бицепсов, и то, что успел ухватить взглядом складку кожи на животе, за которую хотелось укусить, ненавидя себя, свою испорченную натуру, и тупость влюбиться в мраморную статую. – И Вы, дуралей, хотели повеситься, - внезапно смеется Уотсон, - Почему? Реджинальд пьет, но не пьянеет, столько адреналина в его крови. – А то вы не знаете? – он смотрит в свой стакан, искоса поглядывая на Уотсона. – Нет, вы скажите же мне, Реджи. А то это такая несусветная глупость, на которую, я думал, вы не способны, - а доктор, оказывается, наоборот, пьян. Он вдруг склоняется к Реджи, и кажется, вот-вот положит ему голову на плечо. Их разница в росте в целую голову играет тут важную роль. Реджи двигается чуть-чуть, чтобы можно было тоже прильнуть к Уотсону. – Я думаю, вы знаете, почему. Или сможете узнать, если посмотрите мне в глаза, - Кинкейд спокоен и осторожен, чтобы не спугнуть это мгновение. – В домике на озере Уиндермире вы нарисовали на пыльном столе сердце, пронзенное стрелой, не думайте, что я не успел заметить, - глаза Уотсона опять блестят в темноте, и Реджинальду резко вдруг больно около сердца. - И как вы смотрели на меня, после того инцидента на балконе. Для вас это так серьезно? То есть, я хотел сказать, важно? Вы не смогли бы жить без меня? Но дорогой Кинкейд, прошло три года, вы никак не можете понять, что мне нужны были вы как актер, а не как мальчик для отвратительных грязных утех? Вы нужны мне и сейчас, я признаю, но… – Важно, - Реджи прерывает монолог, подняв палец к губам. – Не смог бы. Потом бы сдох в канаве, если бы вы не воскресли. И утехи не отвратительные и не грязные, я чистый даже там, где вам в голову не приходит. И отрицать, что вы от меня без ума – глупо. Я вижу, как вы на меня таращитесь, когда думаете, что я не вижу. И зовете Шерлоком. – О, Господи, неужели так заметно, - Уотсон утыкается лбом в плечо Кинкейда.- Я думал, вы не настолько наблюдательны, Реджи. Какой я болван! – Не настолько, - заверяет его Кинкейд.- Можешь называть меня Шерлоком, когда я буду называть тебя Джоном. Реджинальд отставляет стакан, забирает стакан из рук Уотсона, скидывает на пол пледы, и осторожно целует Уотсона в уголок губ. – Пойдем в спальню, Джон, давно пора закончить начатое, - тихо зовет Реджи, уже зная, что отказа не будет. И его сердце замирает, когда Уотсон кивает в своей обычной нервной короткой манере, и Реджи чувствует, что щеки Джона горят под его пальцами. Но мгновение спустя Уотсон меняет решение, резко отстраняется, кутается в халат, бормочет что-то вроде «Извини, я несу какой-то бред», и Реджи остается один в гостиной, со вставшим членом и начатой бутылкой. Дверь поддалась сразу: оказалось незапертой. Он делает шаг вперед и вдруг роняет бутылку, которую несет с собой, просто потому что пьян и возбуждён, и неуклюж. Плевать, пусть дурманит воздух. Уотсон стоит у окна, прислонившись лбом к стеклу. – Уходите, Кинкейд, - твердо говорит он, дергая головой. Но Реджинальд внезапно ощущает всю силу, данную ему природой, закрывает дверь, подходит к Уотсону, разворачивает к себе. Именно сейчас он видит, насколько они разные – большой европеец и хрупкий индус, оба по-своему сильные, и оба непокоренные. – Вы перепутали комнату, друг мой, и даже не высчитали этого. Вы в моей спальне, и тут я не отступлю. Я люблю, да. Если ты хотел слышать ушами. Тебя. И это не грязно, это по-настоящему. Как ты любишь расследования, все эти загадки, все эти разоблачения. Я другой, но чувство то же. Слышишь, Джон? - и Реджи прижимает Уотсона к себе, осторожно задергивая шторы, а затем развязывая тесемки халата, поднимая полу рубашки, и наклоняясь, чтобы дотянуться до того, что когда-то видел прямо перед своими глазами. Уотсон вцепляется в его плечи, это больно. Уотсон зажмуривается и вдруг, когда горячие губы касаются его живота, начинает говорить быстро, чуть сбивчиво: – Знаешь, я врал тебе, Реджи. Врал, что я ненавижу тебя. Да, ты раздражающий, назойливый, тупой, бесящий меня, но ты прекрасен. И я не мог забыть тебя, был совершенно в отчаянии, но мне правда был нужен актер. Но если бы ты не согласился на эту роль, я бы нашел другого, а к тебе бы все равно пришел. Ты мой бог, я покланяюсь тебе по ночам все эти годы. Если бы ты знал, сколько из этой тысячи ночей я слушал твое дыхание в тишине гостиной пока работал, твой храп убаюкивал меня в моей комнате, и я воображал, что мы лежим вместе, и ты обнимаешь меня. Сколько я презирал себя за свои предательские сны с тобой – вот где у тебя всегда главные роли. В них ты всегда умнее меня, знаешь что и как делать, всегда указываешь мне, и я всегда тебе подчиняюсь. Единожды соврав, я обрек себя на муки, но я соврал еще раз самому себе, что не интересуюсь тобой, что мне противно, что ты намекаешь на мужеложство, что мне это не интересно. Но мне интересно, сразу было интересно и желанно, когда я увидел тебя у моих ног в ту ночь, и когда ты попытался научить меня, а теперь я ненавижу тебя пьяным, потомучто мне кажется, что тогда ты напомнишь мне мой тогдашний позор, когда я отключился, когда ты начал делать со мной это, и я не буду знать, что ответить и выгоню тебя, и потеряю тебя. Я стал принимать тот экспериментальный порошок, который я давал тебе от пьянства, прости мне, Реджи, он был не для печени, ты помнишь, было такое, и неправильно рассчитал дозу, потому что думал о тебе, и теперь такая вот реакция: когда я пью, то ничего не происходит, но меня выворачивает, когда я чувствую запах перегара или просто когда сильно пахнет спиртным, но не чистым спиртом, и тогда я тебя еще больше ненавижу, и боюсь, что меня стошнит прямо на тебя, и это будет полный конец. А этот одеколон, что я дарю тебе каждое Рождество – я тоже его ненавижу, и ты им пахнешь, и я сразу вспоминаю, что не должен на тебя смотреть как хочет мое тело, мое сердце, а ты, милый мой, думаешь, что я люблю этот запах. И ты думаешь, я не видел тебя в ванной, но я видел и у портного, и дома, и во всех отелях, где мы бывали, я следил за тобой. Ты самый красивый мужчина, которого я видел обнаженным, я хотел видеть тебя снова и снова, а ты поливался этой дрянью, когда я уже почти готов был войти к тебе, и я переставал хотеть тебя хотя бы на время, но все равно ты оставлял дверь приоткрытой, и я смотрел. И я перестал ходить в бордель сразу, как встретил тебя, я притворялся, что был там, чтобы дразнить тебя, но у меня никого с тех пор не было и быть не могло, потому что был ты. Да, я следил за тобой, но не сам, мне помогали, но и вычислял тоже. А потом ты перестал провоцировать, и я думал, что все прошло, но ты стал чаще встречаться с другими, я ревновал, господи, как я ревновал, и загружал тебя так, чтобы ты не мог никак успевать грешить с ними. И я врал, что я недоволен тобой, врал, что ненавижу и презираю тебя, я загнал себя в ловушку, я…, - силы, казалось покинули Уотсона, но Реджи продолжает целовать, гладить, успокаивать, утешать. – Я ничего не умею, Реджинальд Кинкейд, но я согласен научиться. - А мне кажется, все элементарно, Уотсон, - Реджи увлекает его к кровати. – Все это говорит о наличии преступления. Преступления твоей безоговорочной и полной любви ко мне, Джон. Это дело нужно расследовать, и я научу тебя как это сделать. - Тогда закрой дверь на ключ, Шерлок. Пусть не будет ни единой улики вне этих стен.