В костре, огороженном крупными камнями и поблескивающей галькой, весело потрескивали сухие ветви.
— Вот оно как, — низким, хриплым голосом фыркнула Разбойница, — и долго ты так? Без крова, без семьи… Хах, бродяжка, маленькая бродяжка.
Прищуренные от яркого света глаза изучают Герду, но в пытливом взгляде не видно злобы. Так, детская попытка задраться, но кинжал — в стороне, в мягком полумраке и Герда чувствует себя в относительной безопасности. Плотнее закутавшись в полушубок, она отвечает:
— Не помню. Хотя, знаешь, правильнее сказать — я не знаю. Я не знаю, сколько проспала у той старушки в розовом саду, не знаю, сколько бродила по полям между мелких деревень, где мне никто не сказал бы число, дни давно сбились со счету. Кай исчез в конце зимы, а когда я оставила город далеко позади, начиналась весна… Сейчас кончается лето, но я не уверена, что прошло всего несколько месяцев.
— Хм, — Разбойница хмурит темные, резко выделяющиеся на смуглом лице, брови, — но ты выглядишь не старше меня, сколько тебе, девятнадцать? Двадцать? Черт знает, но не продрыхла же ты у старухи год или два? По лицу неужели не поймешь?
Герда пожимает плечами. Этот разговор подымает внутри нехороший промозглый ветер, от которого она старается прятаться, чтобы не задумываться…
— А вдруг сон был колдовской? Ну, понимаешь, настолько волшебный, что я спала и не менялась? Иногда я пытаюсь вспомнить, что случилось после того, как она увела меня за ворота, и тогда мне… Ух, почти страшно.
Она вдруг коротко усмехается, с отчаянным весельем косясь на свою нежданную тюремщицу.
— Веришь ли — тебя не боюсь. Ни тебя, ни твоего ножа, ни твоих пьяных дружков и грозной маман, чего уж там — Снежная Королева страшной не кажется. А вот когда вспоминаю о саде, аж, — тонкие пальцы стискивают ворот полушубка, — дрожь пробегает. Я вспоминаю, и порой мне кажется, что я не уснула там на все время, а просыпалась, гуляла, пила чай из фарфорового сервиза, ела пирожные и снова засыпала… И только когда я выбралась, то подумала, что… Вот от этих мыслей мне страшно. Что я там была так долго, что теперь никогда не вспомню, сколько. Месяцы, годы, не взрослея и не замечая.
Герда замолкает и растерянно оглядывается по сторонам. В отсветах согревающего костра поблескивают разбросанные на полу монеты и драгоценности, слабо сверкает развешенное по голым стенам оружие. Логово молодой разбойницы, все в потемках кроме ярко-рыжего костра, что красками разукрашивает острое загорелое лицо напротив, умелой кистью подчеркивая крупные скулы и россыпь мелких шрамов. Логово юной мародерки и, стало быть, убийцы и пахнет здесь напуганными кроликами, оленем да привязанными голубями, терпким вином и нестиранными от крови рубашками… Но Герде будто на мгновение становится уютно посреди беспрестанного странствия, которому нет конца.
Может быть, потому что здесь так… Камерно. Тепло. И огромный мир вместе с тропами, полями, реками и вечной целью отыскать брата тает, остаются лишь они двое — она, утомленная путница и взъерошенный лесной дух, что с жадным вниманием слушает ее, тщетно скрывая интерес за маской напускного легкомыслия.
— Как думаешь, — прерывает затянувшееся молчание Разбойница, — он еще жив?
Герда прикрывает глаза, и сердце на мгновение замирает. Чертовка. Маленькая, такая чуткая и такая жестокая дрянь. Бьет в самое больное, в самое сокровенное и еще испепеляет этим пронзительным, метающим живые молнии, взглядом.
— Я не знаю, — выдыхает и открывает глаза, уверенно смотря прямо на Разбойницу.
Добивает убитым, поникшим голосом, будто перерезая спасительную веревку, что держит ее над бурным водопадом:
— Не хочу знать.
Слышится шорох и тень проходит над ней — Разбойница ступает неслышно, легко, как листва опадает в последний солнечный сентябрьский день. Обходит костер, языки огня едва ль не лижут ее охотничье платье, садится рядом — первая из всех, кто воспринял историю Герды настолько всерьез, первая из всех, кто задала ей вопросы — а не лишь отмахнулась, пожелав удачи. Герда подавляет смешок. Шуба и сапоги — это действительно важно, но ей гораздо нужнее было то, что удалось получить лишь сейчас.
Вот так, плечом к плечу у костра и протянутая фляга вина, какое-то человеческое понимание в жестах, взгляде и плотно сжатых в пылу раздумий губах.
— Не люблю вино, — осторожно отодвигает флягу и поражается разбойничьим рукам.
Все в ссадинах, свежих, алых, на подушечках — едва затянувшиеся мозоли, а по коже пляшут небрежно набросанные природой веснушки. Говорят, веснушки появляются от поцелуев Солнца, Разбойницу же оно словно целовало совсем неумело, отрывисто, но страстно, мазало горячими губами по скулам и запястьям.
— Сразу скажи, — хрипло смеется Разбойница, — не любишь пьянеть! Ну и бес с тобой, — делает большой глоток, тотчас закупоривая флягу и отбрасывая ее в сторону, — ну, так и я пить не буду. Одной в чем прок напиваться, еще и ты кривиться будешь с моей поплывшей рожи. Лучше расскажи, — толкает локтем в предплечье, — куда теперь собираешься?
Герда улыбается, чуя, как от прилива радушия становится легче, словно камень падает с души.
— Разве ты меня не в пленницы взяла? — изгибается тонкая светлая бровь, — чтоб играть со мной, таскать на охоту и носить мою муфту?
Раздается звон — это Разбойница, мгновенно выхватив кинжал, разбивает стоящий подле золоченый бокал:
— Ох, не зли меня, красавица, — шипит сквозь неровные, но чистые от изгрызенного мела да жеванной золы, зубы, — я-то с тобой, как с умной, разговариваю. Какие мне игрушки? Это я матери ляпнула, она меня все за ребенка считает, ну так и пускай, мне же больше дозволено, чем кому еще в банде. Муфта мне твоя нужна как калеке второй ботинок. Смотри.
Она подымается — взлетает, как ворон — отдергивает покрывающее раскрытый сундук покрывало и к огню подтаскивает охапку парчи и шелков.
— Смотри, платья, камзолы, даже вуаль — куда мне твоя муфточка? Да и ты, — в голосе вдруг мелькает что-то странное, отдаленно похожее на печаль, — куда ты мне, а?
Герда кивает:
— Должно быть, мне свезло. Ты же меня отпустишь?
— Отпущу, — голос Разбойницы все тревожнее и грубее, — когда сама решишь уйти.
— Я бы задержалась, — вдруг слетает с языка и Герда корит себя за такую глупость, — но мне нужно уйти утром. Нельзя нигде надолго задерживаться, понимаешь? Иначе…
Она замолкает. Не хочется озвучивать грузную, тяжелую мысль, что сама просится на язык. Разбойница фыркает себе под нос и перебирается на свою сторону костра, разгребает кучу тряпок и соломы, на которой им, видимо, суждено ночевать.
— Ложись там, укройся чем-нибудь и спи. Захочешь есть или пить — разбудишь меня.
Герда послушно ложится, уже меньше кутаясь в полушубок и приоткрывая плечи. Голуби едва слышно курлычут, где-то поодаль снуют зашуганные зайцы, а если еще лучше прислушаться, то можно различить, как переступает копытами по полу, разминает затекшие от стояния в стойле ноги, Северный Олень.
Они лежат минуту, две, пять и больше, не произнося ни слова, но так и не проваливаясь в сон. Неизвестно, о чем на ночь глядя думает разбойница, только у Герды в голове ураган мыслей и неприятных, холодом оседающих в подсознании чувств. Она впервые задумывается, как незаметно, будто вода меж пальцев, утекает ее жизнь, потраченная на поиски без точного места назначения. Ни один дилижанс не довезет ее разом до далекой, почти мифологической, Лапландии, а до замка Снежной Королевы — есть ли он вообще? — никто не подскажет дороги. И Кай уже давно, стало быть, превратился в легенду, тщательно хранимую у сердца, из родного, знакомого до касания рук и доброй улыбки, брата, превратился в призрачное видение.
Высокий задумчивый юноша с белеющими волосами. Был ли он вообще или почудился ей в одном из снов, что она видела в розовом саду?
Были ли розы? Алая, как кровь? А белая…
…Как его волосы? Почему в мыслях он ей рисуется не темно-русым, а белокурым, словно ангел с библейских рисунков?
К дьяволу библию.
— Я уже не верю ни во что, — вдруг признается она себе.
И мгновенно очнувшейся от легкой дремы Разбойнице.
— Как это — ни во что?
— Да ни во что, вот так, — Герда переворачивается на спину, заложив руки за голову, и смотрит в бесконечный, уходящий вверх, в темноту, потолок, — ни в то, что мое сердце растопит любой лед. Ни в то, что смогу отыскать дорогу там, где не ступала нога человека. Ни в младенца Христа, услышь это моя покойная бабушка… Боюсь, стала бы покойной дважды.
— А чего в него верить, — удивляется Разбойница, — это же мальчик из книжки, какое тебе до него дело? Ты же не ради Христа бродяжничаешь, а ради брата… Или я дура и не так поняла?
Герда приподнимается на своеобразной лежанке, загораясь непривычным, бодрящим и колющем пылкое сердце чувством:
— Сил моих нет, вот в чем дело. Я думала, Христос поможет мне преодолеть любые трудности, но я иду, иду, иду и не видно дороге ни конца, ни края, я стучусь в запертые двери, разбиваю замки — а дальше их все больше. И будто сам мир хочет, чтобы я остановилась, повернула назад, к весне, а не туда…
Герда поворачивает голову и тоскливо смотрит на черный ход, ведущий наверх, наружу, через который видно кусочек звездного неба.
— Вглубь, вдаль, к зиме… Не смогу я. — вновь смотрит на Разбойницу, ожидая ее реакции, — Это лишь временные испытания? Или знаки, что все кончено? Что мне пора остановиться? Я не знаю, и некому подсказать, я просто бреду в темноте и мерзну, а там, ближе к Лапландии, снег и холода станут настоящими… Боюсь, ни одна шуба и ни одна муфта мне не поможет.
Сглатывает, стараясь удержать на ровной ноте уже вовсю подрагивающий голос:
— И сдаться не могу. Он мой брат, мы выросли вместе, оставшись сиротами, и я не могу сделать вид, будто его не украли. Будто, — закрывает лицо руками, сорвавшись, не вынеся буйных перемен внутри, — будто его никогда не было. Он был, понимаешь? И мне нужно знать, что с ним сейчас.
Она мелко дрожит, не от холода в логове — костер жарок, и светлые волосы Герды в его отсветах будто отливают золотом — а от мороза в груди, что пытается сковать рвущееся вперед сердце, зовущее в новый путь. Дрожит, сжимается и бьется от переполнившей края рассудка тревоги, когда вдруг плечи обжигает незнакомым теплом.
Разбойница держит — не обнимает, отнюдь — держит запутавшуюся, истощенную странствием Герду в сильных руках. Большими пальцами успокаивающе оглаживает проступающие сквозь вязаную кофту косточки на худых плечах. Герда убирает ладони от лица и по бледным щекам текут слезы, нечаянные, непрошенные — вынужденные, прорвавшиеся сквозь броню воли и терпения. Разбойница вытирает эти слезы — грубовато, рукавом рваной рубахи, и смотрит так спокойно, так уверенно, здесь и сейчас вынося приговор.
Прощая не святой девочке из не библейской притчи все ее живые человеческие чувства.
— Ты столько всего смогла, — пытается подбодрить, улыбнуться искусанными губами, — и это сможешь. До Лапландии далеко, но у меня есть кони, и есть Бяшка, который там вырос, он может знать путь. Слушай…
Набирается решимости, чуть задирает мускулистые широкие плечи — и выдыхает:
— Хочешь, я поеду с тобой?
***
Разбойница являет свою дикую неприрученную красоту в пламени костра по правую руку. Черные космы падают на лицо Герды, когда резкий, но старающийся быть осторожным, лесной бес наклоняется, укладывая ее на разворошенную лежанку. Острый птичий нос, чуть узкие глаза с хитрыми огоньками, что пляшут в черных радужках, широкие скулы и шершавые ладони — она словно явившаяся из чащобы нечисть. Буйная. Красивая. Ловко приковавшая Герду к лежанке, отточенным движением схватив тонкие запястья в цепкий безболезненный хват.
Она наклоняется еще ниже, опаляя прерывистым, пахнущим хвоей и вином дыханьем и — терпко, напористо, почти умело — целует. Герда подается вперед, она отвечает и позволяет себе вкусить все, что до сего дня будто существовало для кого угодно в этом мире — но не для нее. Человеческое тепло, чьи-то приятные руки на сухопаром бледном теле, чужие сухие губы и обоюдный порыв странной, неведомой жажды.
Герде не страшно, она чует, как пальцы на ее запястьях осторожны, захочет прерваться — помехи не будет, ее отпустят, это не морок и не плен, не пьяная дурь и не глупое наваждение. Это жажда окунуться в чужую приязнь и нерешительную, едва появившуюся, будто искра из-под кремня, влюбленность. Это жажда принятия, живительного тепла, нежности и ласки, тоска по которым давно гнездится в одиноком бесприютном сердце. Разбойница…
— Как тебя зовут? Скажи, пожалуйста, — отрывается от поцелуя, запускает бледные пальцы в лохматые пряди, гладит по голове, — я хочу знать.
— Хелла, — отвечает Раз… Хелла и в глазах ее словно что-то смягчается, будто лед трескается от нежданного солнечного луча.
Они снова целуются, и так хорошо, так легко в голове, где гуляет лишь вольный ветер и желание быть ближе, ощутить поддержку, ощутить на полную, что она наконец-то не одна. Хелла расстегивает ворот синей рубашки и неловко кусает тонкую шею, сама вся подрагивает от нечаянных вздохов-почти-стонов, и логово полнится незнакомыми звуками — шорохом одежды, сбитым дыханием и тихим довольным смехом.
Они путаются в кофтах, в ремне на штанах Хеллы и прочем, случайно цепляют друг другу отросшие волосы и вполголоса просят прощения за неосторожность. И становится еще лучше — от того, насколько все по-настоящему, согревающе и близко. Губами к губам, грудью к груди, ладонью к ладони и все наугад, шарясь по худощавым телам под одеждой и без.
— Как же ты хороша, — шепчет Хелла, улыбаясь во все зубы и с блаженным восхищением рассматривая Герду, — принцесса. Ангел, как в книжке, только живая. Как ты получилась такая, а?
— Какая? — Герда и сама не знает, зачем уточняет, но восторг в глазах напротив подогревает наконец появившееся удовлетворение собой и своими решениями.
— Такая, что, если б я сейчас не лезла тебе рукой под юбку, то никогда не поверила бы, что ты существуешь, — щурится Хелла, — с этими волосами, как пух, с такими добрыми глазами, с такими тоненькими пальцами и при этом прошла дьявол знает сколько, появись на пути сам сатана, я думаю, ты пройдешь дальше. Нельзя такой быть, ясно? Такой… Хорошей во всем.
— Да не во всем, — вдруг ворчит Герда, — зачем ты перевираешь? Я только что ревела, потому что подумала, а не бросить ли мне все это дело с поиском брата.
— Так разве быть хорошей — это быть во всем… Э… — путается, прекращает оглаживать бледную кожу, ищет нужное слово, — ну, короче, во всем до зубного скрипа быть теперь распрекрасной? Ты добрая. Ты сильная. И ты настоящая. Можно теперь я продолжу тебя целовать?
Герда заходится негромким смехом, и едкая тьма будто отпускает ее, позволяя дышать свободнее. Она кивает и за мгновение до того, как ставшие родными губы вновь касаются ее шеи, она слышит отчетливое и уверенное, как звон клинка:
— Теперь выкинь все из головы. Забудь об этом до рассвета. Нам нужно отдохнуть перед долгой дорогой, поэтому просто делаем то, что сейчас придет на ум, договорились? Ты. Я. И больше ничего — до самого утра.
Она снова кивает. И позволяет себе забыться.
Впервые за столько…времени.
***
— Дальше нам ходу нет, — вздыхает Северный Олень, — ни одному существу, кроме отчаянного человека, нет пути в ее владения.
Конь неистово стучит копытом о заиндевевшую землю и пытается подняться на дыбы, от чего его удерживает хватка Хеллы. Перед ними — укрытая нехожеными сугробами равнина, по которой широко гуляет буран, разбрасывая белые хлопья. Небо застлано грозными, почти черными, тучами и там, у горизонта, в самом эпицентре бури, виднеется замок Снежной Королевы.
Герда, сменившая кофту с юбкой на походное разбойничье одеяние, старается покрепче перехватить поводья и всматривается вдаль, хмурясь и все сильнее мрачнея.
— Она знает о нашем приближении, — произносит она, — и готова встретить.
— Знаю, — кивает Хелла, — хотела о том же сейчас сказать. Ну, красавица, раз уж взялся за гуж, как там… Не говори, что не дюж, так не отступимся и мы, тем более, что она там вон, ближе и не бывает. Думаешь, она устоит против нас? Моего клинка и твоего горячего сердца?
Бледные губы Хеллы искажает саркастичная улыбка. Она спрыгивает с коня и отпускает того ждать на скалистом плато.
— К черту сердце и прочую сладкую ересь, — Герда спешивается с Оленя, — одна пуля. И весь разговор.
— Верно, — Хелла опускает ладонь на плечо Герды, чуть прижимая ее к себе, — еще на такую стерву тратить твое сердце, ага, разбежалась. Мое оно. А я, ты знаешь, — от Хеллы веет свободой, весной и надеждой, — никому его в обиду не дам. Я хоть и разбойница, а клятву держать умею, нарушу — можешь мою спину пустить на ремни.
Герда усмехается, заложив руки за спину и прожигая взглядом замок вдали. У нее снова полно сил, на поясе — револьвер, а в сердце — успокаивающая, дающая опору и чувство равновесия в безумном шатком мире — любовь.
И им пора выдвигаться.
