Неправильно

      Рука на холодной щеке казалась неимоверно чужой. Хотелось схватиться за горячее, подобное магме в активном вулкане, запястье. Сжать его, потом сломать, раскрошить неокрепшие кости. А после — вывернуть каждый палец, пройтись собственными ледяными, фиолетовыми кончиками ногтей вверх до самого локтя. Впиться ими в черную метку, что на побледневшей, освещаемой таким же белым и пустым светом луны руке смотрелась ужасающе неправильно.       Санзу, увидев во взгляде потухающих с каждым днем бездн нарастающий недобрый огонёк и подступающий вулканический взрыв ярости, руку свою мгновенно опустил; секундой позже почувствовал себя надрессированной собачкой, что даже под самым малейшим строгим взором уши прижимала к макушке и начинала бешено скулить. Но он — человек, живой, чувствующий и все понимающий. Поэтому тут же упал к ногам, сжав плотно губы и не обращая внимания на тупую боль в недавно простреленном колене.       Хотелось быть не какой-нибудь дворняжкой, а свободолюбивой голубкой, что в небе синем и холодном летала и не задумывалась о том, что часом позже ее на посеревшем от дождя асфальте могла бы сбить машина, оставив от белоснежных перьев кровавую кашу. Хотелось куда-нибудь спрятаться, чтоб кто-нибудь, кто не брат или ничего не понимающий в потерявшем смысл справедливости предатель, пожалел его. Хотя, черт его подери, всё было одним и тем же, противными синонимами, что с горьким привкусом вертелись на языке.       Майки над ним, кажется, и вовсе позабыл о том, что мог дышать. Он вцепился в подлокотники кожаного кресла и пристально смотрел. Наблюдал, прожигая дыру в душе, что истекала черной жижей и кровью ни в чем не виновного человека. Что же он там выискивал такого? Быть может, остатки хоть какой-то знакомой много лет назад доброты? Или осколки нездоровой преданности?       Хотелось прям здесь, в эту секунду, в очередной раз над собой поиздеваться, невесело усмехнуться. Но Харучиё молчал. Прижимался лбом к костлявым коленям, жмурился и корил себя за такую внезапную, нехарактерную вольность.       На волосах — чужая рука, пальцы зарылись в сухие розовые пряди и, наверное, даже немного погладили. Ком застрял в горле, ладони, покоившиеся на собственных бедрах, сжались в кулаки до побелевших костяшек. Вот бы сейчас вскинуть голову, снова посмотреть, снова потонуть в черном болоте по самую грудь и никогда не больше оттуда не выбираться, погружаясь и медленно умирая. Но если бы он каким-нибудь чудом выжил, в последний раз вздохнул ледяного воздуха, шептал бы о долбанной и ненавистной всем преданности, клялся никому не сдавшейся дешевой жизнью, а потом бы задыхался, задыхался… — Санзу.       Голос такой невозможно мягкий. Отличный от других тонов, похожих обычно на арктические ледники. Может, все это какой-то глупый сон с такой же глупой надеждой? Или всё наоборот — это настоящий кошмар, от которого никогда больше не проснуться, который вызван очередными таблетками, закинутыми в рот и запитыми чем-то крепким? Лучше б так, лучше б Санзу так и валялся сейчас в каком-нибудь месте, в чьей-нибудь квартире или в собственном закрытом на тысячу и один замок офисе. Правда, не хотелось верить в это все, хотелось считать, что это своеобразная несмешная шутка. Но Манджиро такой чертовщиной не маялся. По крайней мере, не в эти последние лет десять, а то и больше. — Харучиё.       Даже собственное имя, которое он слышал последний раз, кажется, вечность назад, звучало неправильно. Всё было неправильным с самого начала. Санзу поднял голову. Лунный свет бил Майки в спину, а сам он был погружен в вечную тьму. Вглядишься — и увидишь, как расслабились его черты лица. Улыбки, понятное дело, никакой не было, но Харучиё был готов поставить на кон все у него имеющееся, что заметил дрогнувшие уголки губ.