мне так понравилось, как ты пытался изгонять меня
— Серьëзно? Снова ты? Это уже начинает напрягать. — Напрягать? Малыш, просто признай, что ты одержим мной. В этот раз Загайский улыбается хитро — слишком хитро даже для демона. И Серëже бы ответить, что он вовсе не одержим. Ему бы разозлиться, вцепиться наглецу в глотку, — или в эти забавные, странно изогнутые красные рожки — начать оправдываться, пытаясь найти еще сто немыслимых, глупых, самых невероятных доказательств собственной правоты. Вот только ангелы не злятся. Они не хотят свернуть шею грубому демону, не мечтают с силой проехаться самой острой частью крыла по чужой груди — поцарапать, лишить воздуха, услышать неожиданный вскрик. Их не тянет потянуться и стереть — выбить кулаками, срезать ангельским клинком, выжечь одним прикосновением — ехидную усмешку с чужого лица. А ещё — негласное правило, вечный закон — они абсолютно точно не хотят прижаться своими губами к губам напротив, не хотят сжать кого-то в объятиях так, чтобы трещали кости, и не хотят — не могут хотеть — хоть какой-нибудь близости. Ангелы не чувствуют. И это не просто надпись, выжженная на небьющемся, почти не функционирующем сердце каждого крылатого, это истина, которую с самого сотворения мира методично вбивают им в мозг каждый божий — какая ирония — день. Ангелы не чувствуют, и именно поэтому Серёжа до боли сжимает кулаки, стараясь подавить подкатывающую к горлу волну чего-то слишком сильного, душащего, настоящего. Кажется, люди называют подобное раздражением, — отвращением? возбуждением? — и это ещё одна причина, по которой Шевелев не может позволить себе сорваться: человек слаб, потому что чувствует, а ангел неимоверно силён только, потому что — нет. — Язык проглотил? Могу предложить свой в бессрочное пользование. И это тоже — гадко. Гадко, что гнусные, в какой-то из бесконечности степеней нелепые намёки тоже вызывают реакцию — неоднозначную, пугающую, мерзкую. Серёже бы подойти чуть ближе да выжечь, не меняя безразличного выражения на лице, из этого вместилища всю демоническую сущность, но они оба на задании, оба — в гостях у одного человека. И это самое гадкое. — Максим, — так хорошо знакомым каждому, кто хоть раз слышал и идентифицировал ангела, голосом. — Сам же видишь — перед нами невинная душа. — Все они невинны, — Загайский снова улыбается — в этот раз похабно. — Примерно до перехода в среднюю школу. Серëжа не спорит — не потому что бесполезно, а потому что устал. Он ангел, и вера в существование судьбы абсолютно точно противоречит его природе. Вот только, если каждое задание на протяжении многих веков начинается и заканчивается демоническим блеском чёрных глаз, верить начинаешь во что угодно. Ангелам, в принципе, положено верить — в пророков, в глупые небесные законы, в Отца. Им нужно слушаться, гнать от себя пустые, никак не связанные с миссией мысли, и тупо существовать от начала до самого конца этого дурацкого, любовно созданного Богом мира, стараясь не только не загнуться, но и привнести в очередную человеческую душу гребаный свет. И Серёжа действительно слушается, действительно исполняет, действительно несёт — вот только гнать от себя очевидное «он прав» больше не может. Их Отец действительно прокололся: и с невинностью человеческих душ, которую те утрачивают, стоит пуповине оказаться перерезанной, и с попыткой превращения ангелов в беспрекословную, слепо следующую приказам армию. Или Господь не настолько всемогущ, или Шевелев в своём ангельском познании настолько преисполнился, что может с лёгкостью сказать — чувствует. И раздражение, и гнев, и даже греховную похоть. Не знает, почему — потому что сломан или потому что Отец, создавая его, отвлёкся на какую-нибудь красивую, падающую звезду, но в любом случае Серёжа чувствует. Чувствует, признаёт, что это чертовски неправильно, а потом чувствует снова. — Так, он всё-таки мой? — Макс подходит чуть ближе, обжигая Шевелевскую благодать взглядом абсолютно чёрных, без намёка на зрачок или радужку, глаз. — Нет. — Знаешь, чей это ответ? — и эта низкая, не до конца произнесённая человеческая шутка настолько в его демоническом — дерзком? — стиле, что Серёжа едва удерживается от закатывания глаз. Ангелы не раздражаются, ангелы не хмыкают, ангелы не хотят потереть лоб ладонью с негромким, осуждающим «ох». — Не знаю, — ангелы не флиртуют. По крайней мере, не флиртуют так глупо. — Просвятишь? — Много будешь знать — скоро состаришься. Ещё одно очевидное — ангелы не стареют. Впрочем, демоны не стареют тоже, поэтому Серёжа особенно не беспокоится — им, видимо, действительно придётся терпеть друг друга до самого конца всего. Загайский делает шаг, — в этот раз по направлению к кроватке с ребёнком — и Шевелев чувствует, как ангельские крылья за спиной напрягаются. В человеческом вместилище их не видно — ровно, как и не видно красных демонических рожек на макушке Макса. Наличие ощущается в колебаниях напряжённого воздуха, в игре теней на стенах детской, в неярком, невосприимчивом человеческому глазу свечении — в этих обязательных атрибутах заключена вся возможная сила обеих сторон, и игнорировать её бунт не просто бессмысленно, а по-настоящему опасно. — Кто тут у нас такой хорошенький? — Серёжа, если честно, не до конца уверен, к кому именно обращается наглая демоническая морда. — Бу-бу, Тëма, бу-бу. Максу имени ребёнка знать не положено — важно лишь посеять зерно сомнения в этот яркий, едва осязаемый даже ангельской благодатью шар света, который люди называют душой. Вот только Загайский снова окликает ребёнка — эй, Артём — и удовлетворённо скалится, слыша ответный лепет. — Максим, — крылья напрягаются опять, но в этот раз Серёжа — очень глупо — их игнорирует. — Не надо. — Кажется, я ему нравлюсь, — и не только ему. Шевелеву очень хочется вмазать — с размаху, не по-человечески сильно впечататься кулаком в идеальную скулу демонического вместилища. Ещё и ещё, разбивая в кровь прямой нос, тёмные брови, подбивая чёрные, демонстрирующие самое явное отличие демона от человека, глаза. Серёже сейчас очень не по-ангельски поебать на все идиотские Отцовы заповеди с «не убий», прописанные не только в людских, но и в небесных книгах — он буквально тонет в мысленной содомии на протяжении нескольких тысячилетий. Так, почему бы не пройтись ещё по нескольким пунктам запрещённой статьи о греховности? Ребёнок — Артëм — снова лопочет, тянется маленькими пальчиками вперёд, силится коснуться Максовой руки. Ангельские крылья сходят с ума, младенец тянется вперёд, а Загайский внезапно улыбается так искренне-ярко, что у Серёжи почему-то перехватывает дыхание. — Йоу, красавчик. Иди-ка сюда. Кроет снова — так сильно, что трепещущиеся железными листами крылья кажутся незначительной мелочью. Помнит. Он действительно помнит. Когда они встретились впервые, Адам и Ева уже были изгнаны из Рая. Серëжа действительно удивился, заметив у ангельских врат кого-то незнакомого настолько, насколько это было возможно в семье, где некоторые братья знали друг друга только по именам. В своём истинном обличии Макс был красивый, — не ангельски лёгок и светел, а по-особенному ярок и, кажется, немного жесток — тëмный и по-прежнему абсолютно чужой. А ещё — смеющийся подозрительно громко для сущности, спокойно ошивающейся у Рая без права на вход. — Кто ты? — Серёжа тогда действительно считался образцовым сыном — холод в голосе, сталь в крыльях и безграничная сила во всполохах ангельской благодати. Макс был другой — не такой сильный, не такой безэмоциональный, но абсолютно точно гораздо более уверенный. Он не ответил, засмеявшись лишь громче и окатив ангела такой гигантской волной незнакомой черной энергии, что Серёжа едва не сорвался, почувствовав первые признаки приближающегося конца. Шевелев никогда не признается, но, кажется, именно в момент, когда демоническая энергия коснулась его собственной, он был полностью потерян для небес. Не потому что не сумел дать отпор творению дьявола, а потому что всей своей благодатью желал, чтобы это чертово касание повторилось снова. Второй раз они встретились в огромной зале, стены которой были сплошь испещрены знаками защиты: символ для изгнания ангелов, рисунок для вызова демонов, старинные иероглифы для лишения любого из небесных или подземных созданий силы. Макс стоял в окружении братьев и, несмотря на незнакомое вместилище, Шевелев узнал его сразу — невидимые крылья за спиной дернулись и напряглись, желая дотянуться до тени демонических рожек над чужой головой. Говорил Михаил, и Серёжа действительно старался слушать. Он всё ещё был хорошим, пусть и не образцовым сыном: верил во всю эту чушь с белым и чёрным, не различая оттенки и полутона, старался не обсуждать — и не осуждать — приказы начальства, а также — готовился к первому спуску на Землю. И пусть его ангельская сущность рвалась вершить пресловутую справедливость, — значения этого слова Серёжа не понимает до сих пор — та частичка чего-то абсолютно не возвышенного, так глупо упущенная Отцом при создании, бунтовала, требуя немедленных ответов на вопросы об ангельской иерархии, официальных причинах изгнания Люцифера и, черт возьми, о природе всех телесных и бестелесных существ. — Вам придётся работать в парах, чтобы защищать людские души от необдуманных шагов в пропасть, — Шевелев правда слушал. — Разумеется, каждый человек грешен. Задача ангела — не дать напарнику увести подопечного в самые глубины Ада. Они тянули жребий, и Серёжа изо всех сил старался не пялиться. Он видел Адама. Ещё чаще — Еву. Вот только никогда, абсолютно точно ни одного грёбаного раза, не находил их не то, что привлекательными — даже немного интересными. Макс — или не Макс, а тело, которое он занял — был другим: пугающим, уверенным, статным. От самой оболочки веяло чем-то холодным, а пахло — только-только выкопанной теплым майским вечером могилой. Заяц действительно был пугающим — не настолько, чтобы задеть Серëжино душевное спокойствие — и интересным — настолько, что Шевелев был готов сдаться и отправиться просить ответы сразу, абсолютно не понимая природу этого идиотского «хочу знать». Они тянули жребий, и когда в Максовой руке мелькнула увядшая рожь, Серёжа тихо хмыкнул, сжимая в тонких, длинных пальцах собственный колос. Природу подобных совпадений он тоже не понимал. Третья их встреча ознаменовалась началом Серëжиного падения. Совсем крохотная, появившаяся на свет всего несколько часов назад девочка истошно вопила, размахивая маленькими, абсолютно не похожими ни на что из видимого Серёжей ранее, ручками. Она лежала на деревянном полу в странного вида люльке и кричала так поразительно громко, что в первые несколько секунд Шевелев действительно подумал о возможности сдаться — просто свалить всю вину за почерневший огонек души этого слюнявого существа на Макса, и исчезнуть, стараясь не сталкиваться ни с детьми, ни с демонами до следующего задания. — Йоу, красавчик, — самоуверенная улыбка и быстрый взгляд чёрных глаз. — Ты от меня эту маленькую мерзость защищать планируешь? — Маленькую… что? — Серёжа действительно не понял, заострив внимание на первой, слишком лестной для его сосуда характеристике. — Я, конечно, знал, что вы тупые, но никогда не думал, что настолько, — ещё один шаг вперёд, легкое касание и неожиданная тишина. — Вот я сейчас жамкаю ее лоб пальцами этого… этого чувака. Если ты, красавчик, меня не остановишь, у куколки появятся все шансы стать будущей царицей Ада. Тебе разве не жаль малышку? Серёже было жаль. Ему было до жути интересно, страшно и горько. Было сладко и приторно, а потом — темно и холодно. Серёже, не сосуду, действительно было — и сам Серёжа не совсем понимал, как с этим работать. Он, конечно, остановил — не просто не пустил этот свёрток из слюней и соплей вниз, но и засеял душевную почву для взросления вполне приличной, среднестатистической крестьянки. А ещё — сломался. Кажется, сломался окончательно, не сумев перебороть то человеческое, случайно пропущенное в отточенную до тошноты систему, что так неистово прорывало себе путь через железные стены небесных бункеров. Шевелев смотрел на себя в зеркало, — в маленький, демонстрирующий искривлённое отражение осколок — вдыхал запахи серы и могильной земли, оставшиеся после Макса, и думал, что, оказывается, его сосуд действительно красавчик. В их третью встречу Шевелев впервые понял, что испытываемое им ощущение свербящего, пробирающего до самой благодати зуда — не просто навязчивое желание. Это чувства, — ощущения привлекательности и уверенности, интереса и злости — подавляемые в ангелах Отцом — для манипуляций, для управления, для ощущения полной, безграничной власти. Это оружие, которое можно использовать против создателя — это сила, с которой не может справиться даже сам Бог. Сила не только человеческая, но и демоническая. И эта сила стала началом Серëжиного конца. — Давай, Шевель, закончи с ним, — Макс держит младенца на вытянутых руках, пока вокруг них пульсируют сгустки демонической энергии. — Не хочу превращать этого голожопика в следующего всадника апокалипсиса. Макс всё ещё был самым настоящим демоном, — с красными рожками, чёрными глазами и льющейся через край самоуверенностью — но он, кажется, никогда не был нормальным в том самом смысле, который применим к выходцам из подземных глубин. Загайский не боролся с Серёжей за души, не пытался очернить сердца младенцев — как грёбаный педиатр: выдавал необходимую дозу «греха» и отпускал к «папочке» с тёмными крыльями, но светлой душой. Они не были адекватными в классическом понимании сверхъестественной иерархии, но оба подходили друг другу идеально — не иссине-черный злодей и не кристалльно-чистый добряк. И, возможно, именно поэтому судьба, в которую ни на небесах, ни под землей верить принято не было, сталкивала их снова и снова, раз за разом подсовывая на жеребьевках парные предметы. Шевелев не знает, почему медлит снова — может, потому что ждёт подвоха, а может, потому что хочет, чтобы этот подвох действительно был. Он ненавидит — и давно уже признаёт за собой умение испытывать что-то подобное — Максову харизму: его бесконечные намёки на собственную опасность, вечно остающиеся на уровне глупых заигрываний. Серёжа правда ненавидит — возможно, потому что не до конца понимает, как на них реагировать. Крылья за спиной трепещут как бешеные — хлопки отдаются болью не только в костях вессела, но и в сполохах ангельской благодати. Шевелев думает, что они сходят с ума, что он сам сходит с ума, но всё равно не двигается, пялясь на разрывающие пространство искры демонической энергии. — Нет. — Что «нет»? — Не возьму, — Серёжа не узнает собственный голос: тот звучит так тихо и хрипло, что, кажется, почти заглушается шумом бунтующих крыльев. — Делай, что должен. — Я уже сделал. Шевелев знает, что тот врёт. Это знают и крылья — бушуют, готовые в любое удобное мгновение вырваться, забрав с собой не только кусок человеческой плоти со спины вместилища, но и всё небесное, чем когда-либо обладал ангел. Максимум демонических вложений Загайского всегда ограничивался кражей петуха у соседа, пачки жвачки с полки в магазине и инициирования небольшой драки в старшей школе — по какой-нибудь совершенно дурацкой, надуманной причине. Он угрожал: скалился ехидной, так непохожей на человеческую улыбкой, сверкал чёрными глазами и шипел, что ещё мгновение — и ребенок в его руках превратится в нового антихриста. Угрожал, но ни разу — даже, когда Серёжа медлил, предавая ангельские идеалы — не исполнил обещанного. Макс был неправильным — достаточно эгоистичным и самовлюблённым, но абсолютно точно не достаточно злым. Серёжа не был правильным тоже — никогда не добавлял слишком много светлого в хрупкие комочки детских душ, никогда не избавлялся от ненужной тьмы. Просто, потому что не считал эту тьму ненужной — она была такой же частью небесного, человеческого, вселенского мироустройства, каким был пресловутый свет, к которому все вечно тянулись. — Я не хочу, малыш, — Загайский впервые звучит так искренне. — Этот слюнявый комочек не заслужил вырасти серийным убийцей. Серёжа понимает. Он не просто слышит — чувствует каждое слово, каждый удар неподъемных, взбешённых их неуместным тет-а-тетом крыльев. Серëжа своё чувство наконец-то правильно идентифицирует. — Маньяки все равно существуют. И убийцы, и насильники, и просто моральные уроды. Вы, демоны, закладываете это в них. Это — ваша работа. Макса, кажется, ломает окончательно. Тот отшатывается, разряжая пространство тёмной, почти кипящей энергией, кладёт ребенка обратно в кроватку — аккуратно, почти заботливо — и смотрит на Шевелева в упор. — Почему тебе можно идти против системы, а мне нет? Серёжа едва держится на ногах, силясь справиться не только с обезумевшими крыльями, но и с волной Максовых эмоций, бьющих его весселу прямо поддых. Загайский действительно другой — и, наверное, именно поэтому встреча с ним стала точкой невозврата. — Зла хватает под землей. И над землей, если честно, тоже. Разве это преступление — хотеть, чтобы на самой земле его стало чуть меньше? Шевелев своё гребаное, теперь предельно понятное чувство топит — оно барахтается, цепляется за железные перья ангельских крыльев, вырывая их с корнем и до крови раздирая без того испещренную царапинами благодать. Шевелев топит, но всё равно чувствует — влюблён В эту наивность, в эту жизнь, сквозящую в каждом всполохе демонической энергии сильнее и чаще, чем в любой человеческой душе. Макс гораздо более настоящий, чем любое небесное создание, гораздо более светлый и чистый, чем каждый из тех людей, кого Серёжа наполнял собственным благом. Макс намного, намного лучше, чем сам Серёжа — и это тоже причина, из-за которой последний вязнет в этом демоническом болоте полностью. — Ты ведь давно сам понимаешь, что не бывает только черного и белого. Возможно, единственный из всей своей братии видишь оттенки всех миров. Шевелев делает шаг к кроватке — крылья замедляются, становятся немного легче. Он двумя пальцами касается Тëминого лба — темная энергия мешается со светлой, начинает гнать тени в крохотном мешочке человеческой души прочь. Крылья тянут снова, раздирают благодать до оболочки, когда Шевелев отнимает пальцы до вытеснения всей демонической энергии. — Я понимаю. — Знаю. — Я понимаю благодаря тебе. — Это я знаю тоже, красавчик. Первой эмоцией, которую Загайский пробудил в ангеле, было тщеславие. Тогда, разглядывая собственного вессела в гребанном осколке стекла, Серёжа впервые почувствовал удовлетворение. Изучать себя было сложно и больно — Шевелев столетиями прислушивался к эмоциями, наблюдал за людьми, приглядывался к демонам. Второй эмоцией, которую он определил, было раздражение, направленное на очередного послушного, точно цирковая лошадка, брата — Бальтазар без сожаления спалил целую церковь, потому что Богу показалось, будто люди в ней отступились от веры. Вот только люди не отступились — они просто любили друг друга. Мужчины любили, но были сожжены — вместе с гостями, священником и зданием. Именно поэтому третьим чувством, которое идентифицировал Серёжа, был гнев. Шевелев знал, что грешен, что предает небеса и с каждым новым чувством падает всё ниже и ниже. Он знал это с самой первой встречи с Максом, который так беззаботно смеялся у ангельских врат — знал, но почему-то не боялся абсолютно. С каждой новой эмоцией крылья становились всё тяжелее, били больнее и слушались — хуже. С каждым новым чувством Серёжа раскрывался всё сильнее, выглядел лучше и хотел жить — больше. — Веришь? — Во что? — В судьбу, малыш. Макс улыбается шире и подходит ближе — на этот раз ближе к Шевелеву. Серёжа видит, что энергия на том месте, где должны быть рожки, беснуется тоже — понимает, что и демон чувствует эту выворачивающую, ломающую кости боль. — А ты? — Не знаю. Крылья тянут к земле так сильно, что Серёже кажется — еще мгновение, и он окончательно лишится благодати. Максово касание к щеке вместилища не обжигает — наоборот, приносит долгожданное спокойствие. — Я уже ни во что не верю. — Не богохульствуй. Когда Загайский его целует, Серёжа не думает ни про судьбу, ни про Отца, ни про небесную иерархию. Когда Загайский его целует, крылья вздрагивают, обжигают щемящей, почти невыносимой болью и — исчезают. Ангельская благодать больше не кровоточит, а демоническая энергия не пугает. Когда Загайский его целует, на небесах рушится последний оплот, — и ангелы начинают видеть оттенки.но ты один понять не смог, что сделал ты не так